Старый Сакс и Вертгейм (Аверченко)
Настроение плохое, с утра серый упорный дождь, и всё окружающее тоже приняло серую окраску.
Сел за письменный стол с очень определённым тайным решением: свирепо ругаться.
Довольно добродушия! Решил называть все вещи их собственными именами: ставить точки над i, ломиться в открытую дверь, плакать по волосам, снявши голову, смотреть в зубы дарёному коню, кусать свои локти, развалиться не в своих санях и, вообще, гнаться за двумя зайцами — может быть, поймаю обоих и тут же зарежу, каналий, и того, и другого.
* * *
Сидел недавно в театре на концерте знаменитого артиста. Гляжу — на нём старый, порыжевший фрак.
Сначала сжалось моё сердце, а потом посветлел я: будто на карточку любимой женщины в ворохе старой дряни наткнулся.
Здравствуй, старый петербургский фрак. Я знаю, тебя шил тот же чудесный петербургский маэстро Анри с Большой Морской, что шил и мне.
Хорошо шивали деды в старину.
Этому фраку лет семь, и порыжел он, и побелел по швам, а всё сидит так, что загляденье.
И туфли лакированные узнал я — вейсовские.
Держитесь ещё, голубчики?
Видали вы виды… Сверкали вы по залитой ослепительным светом эстраде Дворянского Собрания, сверкали эстраде Малого зала Консерватории, а иногда осторожно ступали, боясь поскользнуться, на ослепительном парке Царскосельского, Красносельского, Мраморного — много тогда было дворцов, теперь, пожалуй, половину я и перезабыл…
А нынче вы не сверкаете больше, лакированные туфли. Вы потускнели, приобрели благородный налёт старины, и долго ещё не заменит вас ваш хозяин другими хотя и получает он за выход целую уйму денег: десять тысяч.
Не заменит потому, что получает он десять тысяч, а фрак и ботинки стоят двадцать, а когда он сдерёт за выход двадцать тысяч — ваши новые заместители, многоуважаемый фрак и ботинки, — будут стоить сорок тысяч.
Махнёт рукой ваш хозяин и скажет:
— Нет, не догнать.
И будете вы всё тускнеть и тускнеть, всё более покрываться налётом старины, переезжая из Севастополя в Симферополь, из Симферополя в Карасубазар, из Карасубазара в какой-нибудь Армянск — ведь пить-есть надо даже гениальному человеку!
Так призадумался я, сидя в театре, потом очнулся, обвёл глазами ряды, и показалось мне, что рядом со мной, и впереди и сзади, сидят два совершенно различных сорта фарфоровых статуэток…
Одни — старые, потёртые, в обветшавших, но изящных, художественно помятых, мягких шляпах и в старинных, лопнувших даже кое-где, ботинках — от Вейса, Королькевича, Петерсона… Статуэтки, нечто вроде старого Сакса или Императорского фарфорового завода, за которые любители прекрасной старины платят огромные деньги.
И другие статуэтки — новые, сверкающие, в пальто с иголочки, в дурно сшитых многотысячных лакированных ботинках с иголочки, чисто выбритые, иногда завитые. Это — ярко раскрашенное аляповатое фарфоровое изделие от берлинского Вертгейма, выпущенное в свет в тысяче штампованных одинаковых экземпляров. Это — новые миллионеры.
Первые статуэтки элегически грустны, как, вообще, грустно всё, на чём налёт благородной старины, вторые — тошнотворно самодовольны.
У вторых вместо мозга в голове слежавшаяся грязь, и этой грязью они лениво думают, что наша теперешняя жизнь самая правильная и что другой и быть не может.
Да знаете ли вы, тысяча чертей и одна ведьма вам в зубы, что вы оскверняете своими свинячьими мордами это место, где творит сейчас великий артист — вечную красоту!
Как вы сюда попали? Вон отсюда!
Идите в кафе, на пристани, в мануфактурные магазины — пухните там вдвое от ваших дешёвых миллионов, но не лезьте так нагло в храмы, не сморкайтесь в кулак, когда служат литургию Красоте!
* * *
Весь старый Сакс — профессора, инженеры, писатели, адвокаты, доктора и артисты — уже давно не делают себе маникюра, и, однако, как изящны линии их нервных белых рук, как красиво розовеют их выпуклые, блестящие без маникюра ногти…
Недавно я зашёл в парикмахерскую… Около маникюрши маячила очередь, всё народ дюжий, с корявыми кривыми лапами, а она в это время отделывала пятерню какому-то бывшему подвальному мальчику — шершавую красную пятерню, — начищая плоские рубчатые ногти с яростью, с какой сапожный чистильщик наводит глянец на видавшие виды сапоги кругосветного путешественника.
И подумал тут я:
— Дурак ты, дурак, бывший подвальный мальчик. Если бы твоя рука по-прежнему оставалась красной рабочей рукой — я, если хочешь, поцеловал бы её благоговейно потому что на ней написано святое слово «труд»… Но что ты теперь будешь делать этой отлакированной лапой? Подписывать куртажную расписку на сто пудов масла по пяти тысяч за пуд или неуклюже облапишь хрупкий фужер, наполненный заграничным шампанским, завершая в кабаке выгодную сделку на партию кофе из гималайского жита?
Хороший маникюр тебе сделали…
А ведь, судя по некоторым признакам, ой, как редко ты бываешь в бане, бывший подвальный мальчик.
Надо бы чаще…
Кстати, я тебя видел в магазине Альшванга — ты покупал за три тысячи французские духи, с хитростью дикарей стремясь заглушить ароматом Убигана природный, столь выдающий тебя запах.
И обливаешься ты этими духами так щедро, что впору бы тебе и водой так обливаться.
А джентльмен — тебе, вероятно, незнакомо это слово, подвальный мальчик? — А джентльмен в потёртом пиджаке уже 4 года как не душится духами — и всё же от платья еле идёт тонкий, еле уловимый запах «Шипра» Коти — такого Шипра для вас теперь и не выделывают, — и этот еле уловимый старый, бывший запах грустен и прекрасен, как аромат увядшего, сплющенного в любимой книге, цветка.
Ну, что ж… Теперь вы в силе, вертгеймовское исчадие.