СТАРЫЙ ВОЛКЪ[править]
Во дни моего давно минувшаго дѣтства, всѣ мы, дѣти-сосѣди, знали «стараго волка». Старый волкъ, сдѣлавшіеся сѣрымъ отъ лѣтъ, оборваннымъ вслѣдствіе разныхъ житейскихъ бурь и невзгодъ, неряшливымъ, потому что ему было уже нечего заботиться о своей внѣшности, проходилъ каждый день утромъ мимо насъ за своей добычей, сердито ворча что-то себѣ подъ носъ и огрызаясь, если его задѣвали. Задѣвать стараго волка было не опасно, потому что онъ еле волочилъ ноги и едва ли могъ справиться даже съ ребенкомъ.
Старый волкъ, прежде чѣмъ его назвали волкомъ, считалъ себя человѣкомъ.
Судьба сыграла съ нимъ скверную шутку при самомъ его рожденіи. Кто-то родилъ его, но кто именно — этого не зналъ никто, и менѣе всего онъ самъ. Люди нашли его на улицѣ и оставили его жить, вслѣдствіе какихъ побужденій — это неизвѣстно. Онъ былъ худъ, длиненъ, костлявъ, лохматъ, и отличался замѣчательно большой пастью съ здоровенными, выдающимися зубами. Какъ его вспоили и вскормили — этого онъ не помнилъ; въ его памяти уцѣлѣло только воспоминаніе о томъ, что всѣ его гоняли, что всѣ его называли прожорой, что всѣ кричали ему: «ну, ты, волченокъ!» Онъ даже не помнилъ, была ли у него въ дѣтствѣ опредѣленная берлога: ему вспоминалось, что онъ ночевалъ и на улицѣ, и въ дворницкой, и въ ночлежномъ притонѣ, и у какого-то чиновника, писавшаго кляузныя бумаги мужикамъ и пившаго «мертвую». Этотъ чиновникъ посылалъ его въ кабаки за водкой, дралъ его за волосы, училъ съ истязаніями грамотѣ. Въ одинъ прекрасный день чиновникъ скоропостижно умеръ, и люди, пришедшіе хоронить его, ска.зали: «надо его воспитанника куда-нибудь приткнуть». Маленькій волчонокъ, умѣвшій уже читать и писать, скоро прекратился въ писца захолустнаго полицейскаго управленія. Онъ сталъ впервые получать деньги — три рубля въ мѣсяцъ. На эти средства онъ долженъ былъ добывать себѣ берлогу и пищу, потому что теперь его уже считали способнымъ къ ихъ добыванію и перестали бросать ему даровыя подачки. Онъ не умѣлъ существовать на три рубля и сталъ изыскивать средства, чтобы добыть побольше: онъ расписывался за безграмотныхъ за двѣ копейки, онъ писалъ просьбы и письма невѣждамъ, взимая за это пятаки и гривенники; онъ дежурилъ за товарищей, получая отъ нихъ четвертаки, — при помощи этихъ доходовъ онъ кое-какъ сводилъ концы съ концами и имѣлъ свою берлогу, укрываясь въ ней отъ людей, не вредя никому.
Ему шелъ уже двадцать пятый годъ, когда съ нимъ случилось одно совершенно неожиданное для него обстоятельство: однажды весною, вечеромъ, къ нему вошла его квартирная хозяйка.
— Что это вы все дома одни сидите? — сказала она и присѣла, около него и игриво ударивъ его рукою по костлявой колѣнкѣ..
— А съ кѣмъ же сидѣть? — спросилъ онъ, съ удивленіемъ глядя на нее.
Ей было за тридцать лѣтъ; она была полная, краснощекая, дюжая женщина, у нея были мошенническіе, бѣгавшіе по сторонамъ глаза; на ней красовался пестрый нарядъ. При первомъ взглядѣ на нее, можно было опредѣлить, что она любитъ хорошо поѣсть и попить, что она любитъ наряжаться, что она не выкажетъ особенной разборчивости, въ средствахъ, если дѣло коснется удовлетворенія ея привычекъ и пожеланій.
— Такой молоденькій и не можетъ найти, съ кѣмъ бы сидѣть!, — лукаво улыбнулась, она и еще болѣе игриво потрепала его по плечу.
Онъ сдвинулся на край стула, точно боясь, что его хотятъ побить.
Она увидала, что онъ не понимаетъ нѣжныхъ заигрываній, и приступила къ дѣлу проще, прямѣе, безцеремоннѣе. Она пробудила въ немъ новую животную страсть, о существованіи которой въ себѣ онъ и не подозрѣвалъ: онъ зналъ, что мужчины сходятся съ женщинами, что одни заводятъ любовницъ, а другіе женъ, но онъ не думалъ никогда о томъ, что и ему когда-нибудь будетъ необходимо нужно обзавестись любовницей или женой. Послѣ перваго визита къ нему квартирной хозяйки, волкъ вдругъ понялъ, что ему не только не худо было сблизиться съ женщиной, но что онъ не можетъ обойтись безъ подруги жизни, что именно ея-то и недоставало ему въ жизни. Послѣ этого открытія волкъ пришелъ въ такое блаженное настроеніе духа, что началъ впервые хохотать, осклабляя свою громадную пасть, когда квартирная хозяйка, заигравшаяся съ нимъ, ерошила ему волосы и щекотала его подъ мышками, засунувъ свои пухлыя руки подъ его сюртукъ.
Черезъ недѣлю она, жалуясь на скаредность своего пропойцы-мужа, попросила его, своего душоночка, купить ей шляпку, душа его въ своихъ теплыхъ объятіяхъ. Черезъ мѣсяцъ она плакала передъ нимъ, своимъ амурчикомъ, о томъ, что имъ придется разстаться, такъ какъ мужъ не даетъ денегъ, и ей нечѣмъ платить за эту квартиру. Черезъ пять мѣсяцевъ она въ волненіи говорила ему, своему неоцѣненному сокровищу, что онъ будетъ скоро отцомъ и что нужно подумать объ участи ихъ будущаго ребенка. Черезъ годъ она упрекала его, своего тирана и злодѣя, за то, что онъ не умѣетъ добывать денегъ, какъ всѣ порядочные люди. Черезъ два года она стала замѣчать, что не станетъ же она любить даромъ его; урода! Онъ сталъ изыскивать средства для того, чтобы она не бросила его, чтобы она не гнала его; онъ кланялся изъ-за денегъ, онъ подличалъ изъ-за денегъ, онъ давилъ и тѣснилъ всѣхъ, кого могъ, изъ-за денегъ, но бросить ее онъ даже и не думалъ. Ему была нужна женщина, но она, какъ по пальцамъ, объяснила ему, что его, урода, рожу, болвана, никто не полюбить, что такихъ-то, какъ онъ, и съ деньгами прогонитъ каждая женщина, что только она, слабая дура, связалась съ нимъ изъ жалости, да развязаться не можетъ, — и онъ боялся именно той минуты, когда она вдругъ рѣшится развязаться съ нимъ.
— Ты хоть бы дѣтей-то пожалѣлъ, кровопивецъ ты этакій, — говорила она ему. — Загубилъ мою молодость, такъ и ихъ еще загубить хочешь!
— Да гдѣ же мнѣ достать денегъ? — покорно говорилъ онъ.
— А ты хоть украдь, а чтобъ были, — приказывала она.
Онъ и кралъ.
У нихъ было трое дѣтей. Волкъ любилъ ихъ по-своему. Когда онъ, по приказанію ихъ матери, покупалъ имъ гостинца и обновы — они вѣшались ему на шею, и это было пріятно ему. Когда имъ хотѣлось выпросить что-нибудь у него — они смиренно и нѣжно ластились къ нему, и это умиляло его. Сначала онъ дѣлалъ для нихъ только то, что приказывала ихъ мать или что выпрашивали они, — потомъ у него явилась потребность дѣлать имъ сюрпризы по своему собственному побужденію, чтобы они лишній разъ повисли у него на шеѣ, лишній разъ поцѣловали его. Эти ласки успокоивали, смягчали его послѣ цѣлаго дня службы, гдѣ одни распекали его по-начальнически, другіе называли его кровопійцею за вымогательства, третьи сулили ему «ни дна, ни покрышки» за то, что онъ кривилъ душой не въ ихъ пользу, а въ пользу ихъ противниковъ, въ свою очередь говорившихъ ему: «ну, ужъ ты и обдерешь, какъ липку, если попасть къ тебѣ въ лапы!» Да, принося подарки дѣтямъ и ихъ матери, онъ наслаждался ихъ ласками, и ему казалось, что онъ такой же человѣкъ, какъ и всѣ люди. Это продолжалось до той поры, когда всѣ подобныя мечты должны были разсѣяться передъ грубою дѣйствительностью: его выгнали со службы, и чтобы онъ не сомнѣвался, не заблуждался насчетъ того, кто онъ, дали ему «волчій паспортъ».
— Осрамилъ ты меня, разбойникъ! Загубилъ ты меня, душегубецъ! — кричала на него его бывшая квартирная хозяйка. — Уходи ты съ глазъ моихъ!. Чтобы нога твоя не была въ моемъ домѣ!
Онъ рѣшился протестовать, объявивъ, что домъ не ея, а его — его «собственный домъ».
— Да съ чего ты это взялъ? Откуда это у тебя домъ-то явился? На чье имя домъ-то написанъ? — кричала ему она.
Онъ широко открылъ глаза, вспомнивъ, что онъ точно купилъ домъ на ея имя, чтобы никто не спросилъ, изъ какихъ средствъ онъ пріобрѣлъ домъ. Онъ крикнулъ ей въ отчаяніи, чтобы она подавилась этимъ домомъ, а что онъ кое-какъ проживетъ съ дѣтьми и безъ дома.
— Какія это такія у тебя дѣти? — послышался ея отвѣть. — Дѣти-то мои, моего мужа, а ты, проходимецъ этакій, опозорилъ только меня, беззащитную…
Онъ вспомнилъ, что, дѣйствительно, онъ былъ только проходимецъ, случайно попавшій въ чужую семью: у нея былъ мужъ законный, настоящій. Правда, этотъ мужъ жилъ постоянно гдѣ-то на кухнѣ, въ кабакахъ, въ трактирахъ, но онъ все же былъ мужъ, а не проходимецъ въ отношеніи ея. Пятнадцать лѣтъ объ этомъ мужѣ никто не думалъ, никто не спрашивалъ, никто не заботился, но этотъ мужъ существовалъ и могъ явиться на помощь къ женѣ по первому ея востребованію: онъ былъ старъ, дряхлъ, хилъ, изможденъ тѣломъ, но онъ былъ силенъ и непобѣдимъ со своею «законностью».
Въ тотъ же день проходимецъ и мужъ встрѣтились въ одномъ и томъ же кабакѣ, дружески роспили штофъ, попріятельски всплакнули о своей горькой долѣ, но къ ночи мужъ вернулся въ домъ своей жены, а проходимецъ остался на улицѣ…
Таково было прошлое «стараго волка». Настоящее его, то-есть то время, когда всѣ уже ввали его «старымъ волкомъ», когда онъ самъ не сомнѣвался въ томъ, что онъ «старый волкіь», было еще болѣе трагично.
…"Все понять, значитъ, всё простить" — это изреченіе генія, избавленнаго отъ труда и голода наслѣдственнымъ имуществомъ.
«Старый волкъ» не былъ геніемъ и не имѣлъ наслѣдственныхъ капиталовъ; вѣроятно, вслѣдствіе этого онъ понялъ все, что ему нужно было понять, и не простилъ ничего. То, что ему нужно было понять, было не сложно и просто; женщина, которую онъ любилъ по-своему и для которой онъ запятналъ свою совѣсть, выгнала его изъ его собственнаго дома и отняла у него дѣтей, которыхъ онъ тоже любилъ по-своему и для которыхъ онъ также кривилъ душою; онъ не имѣлъ ни наслѣдственнаго, ни благопріобрѣтеннаго имущества, и вмѣсто всякихъ капиталовъ, въ его карманѣ былъ «волчій паспортъ», закрывавшій ему, за его прошлые смертные грѣхи, входъ во всѣ мѣста, гдѣ можно было заработать службою кусокъ хлѣба; люди, называвшіеся его друзьями, пріятелями, знакомыми и сослуживцами, оставили его и должны были оставить его, «оставленнаго въ подозрѣніи» взяточника, такъ какъ они знались съ нимъ только ради, занимаемаго имъ мѣста, ради находившихся въ его карманѣ денегъ, ради имѣвшейся у него возможности помочь имъ въ дѣлахъ; онъ былъ, по натурѣ, по воспитанію и по складу жизни, нелюдимымъ, угрюмымъ и неинтереснымъ человѣкомъ, съ отталкивающей физіономіей, съ неловкими манерами, съ очень ограниченнымъ умомъ, такъ что люди могли только сторониться отъ него, а не сближаться съ нимъ; все это онъ понялъ, и въ душѣ его, вмѣсто чувства прощенія и примиренія, зародилась ненависть. Къ кому? Ко всѣмъ и ко всему: къ судьбѣ, къ жизни, къ людямъ.
Рядомъ съ ненавистью въ немъ пробудился страхъ передъ будущимъ: чѣмъ онъ будетъ жить? что будетъ съ нимъ, если у него не будетъ ни гроша? какъ будутъ издѣваться люди надъ нимъ, когда онъ упадетъ, голодный, на мостовой? Ему смутно вспоминались слова единственной женщины, говорившей съ нимъ откровенно: «кому ты, уродъ, нуженъ безъ денегъ-то», «ишь пасть-то у тебя, какъ у волка, а силы-то заячьи, пріобрѣсти гроша не умѣешь!» «подъ заборомъ бы ты съ голоду умеръ, если бы я не научила тебя грошъ сколотить!» Онъ вспоминалъ все подробнѣе и подробнѣе всѣ эти мелочи, и боялся все больше и больше за себя, за урода, который никому не нуженъ безъ денегъ, у котораго большая пасть и малыя силы, который можетъ умереть подъ заборомъ безъ умѣнья сколачивать гроши.
Онъ началъ задумываться о средствахъ для добыванія денегъ безъ службы и для уменьшенія своего волчьяго аппетита.
— Вотъ, «старый волкъ» пошелъ на добычу, — говорили про него по утрамъ сосѣди, видя его, худого, небритаго, оборваннаго, идущимъ по улицѣ, и, дѣйствительно, они не ошибались: онъ точно шелъ на добычу.
Какая добыча могла достаться ему? Онъ подбиралъ на улицѣ гвозди, тряпки, бумажки, щепки; онъ пріобрѣталъ краденыя вещи за безцѣнокъ; онъ писалъ кляузныя бумаги; онъ просилъ Христа ради; онъ заходилъ на чужія кухни за кускомъ хлѣба, за костями, которыя онъ обгладывалъ, какъ волкъ, и которыя продавалъ потомъ людямъ, покупающимъ все, даже и обглоданныя волкомъ кости.
Всѣ видѣли, какъ онъ ходитъ за добываніемъ провизіи для удовлетворенія своего аппетита, своихъ потребностей; онъ не покупалъ никогда ничего. Когда онъ бывалъ голоденъ — онъ ждалъ того случая, когда его кто-нибудь накормитъ; когда у него донашивалась одежда, — онъ ждалъ того случая, когда ему подарятъ другую затасканную одежду. Если ему давали денегъ на хлѣбъ или на одежду — онъ оставался голоднымъ или полунагимъ: тратить эти деньги онъ не рѣшался, потому что, по его убѣжденію, ему нужно было беречь деньги «на черный день». Онъ никогда не давалъ себѣ отчета, какой именно день покажется ему «чернымъ днемъ» и насколько можно было назвать переживаемое имъ время «красными днями». Сначала онъ нанималъ маленькую опрятную комнату отъ жильцовъ; потомъ онъ занялъ грязный уголъ; наконецъ, онъ поселился въ кухнѣ, за печкою. Онъ падалъ постепенно все ниже и ниже; сперва онъ былъ опрятнымъ бѣднякомъ, потомъ онъ сталъ грязнымъ нищимъ; сначала онъ былъ скупымъ человѣкомъ, впослѣдствіи онъ сдѣлался алчнымъ скрягою. Помѣстившись въ кухнѣ за печкою, онъ жилъ какъ въ могилѣ, которую еще не завалили землею и камнями. Онъ не могъ входить въ свое помѣщеніе; туда можно было только влѣзать: она было длиною въ ростъ человѣка, шириною — въ ширину человѣка. Здѣсь онъ прожилъ шесть лѣтъ въ грязи, въ духотѣ, наслаждаясь одною мыслью о томъ, что его тутъ держатъ даромъ хозяева, тронутые его унизительными слезами и мольбами.
— Дураки, дураки! — бормоталъ, онъ про себя съ лукавой и злой усмѣшкой. — Пусть держатъ, пусть держатъ… Дураки!..
Но въ одинъ прекрасный день онъ пришелъ въ ужасъ, узнавъ случайно, чего можетъ стоить ему это даровое помѣщеніе и какого сорта добродушіемъ отличаются его дураки-хозяева, Пробираясь однажды своей осторожной волчьей походкой въ свою берлогу и нащупывая впотьмахъ подвальнаго коридора дверь, онъ услышалъ за этой дверью громкій разговоръ.
— Вотъ ужъ истинно помойная-то яма! — говорилъ одинъ женскій голосъ.
— Чего, чего не нанесено сюда! Ужъ и какъ же вы его это держите у себя. Грязи-то тутъ не оберешься отъ него!
— Что дѣлать, мать моя, что дѣлать, поневолѣ держимъ, — отвѣчалъ другой голосъ, въ которомъ старый волкъ узнать голосъ своей добросердечной «дуры-хозяйки»; — Не вѣкъ же будетъ жить, когда-нибудь и сдохнетъ; все кое-что перепадетъ намъ, въ могилу съ собой ничего не возьметъ…
— А много у него накоплено-то?
— Не знаю, мать моя, не знаю, вотъ какъ передъ Богомъ говорю. Мужъ вотъ не вѣритъ тоже: «врешь, говоритъ, баба, вѣрно, ужъ слазила, пошарила». А гдѣ же мнѣ? Посмотришь, а онъ еще замѣтитъ да скажетъ, скаредъ, что его обокрали… Отъ такого чорта, прости, Господи; всего станетъ…
— Ну, этакого-то и обокрасть не грѣхъ. Мой Митрій и то говоритъ: «диву это я даюсь, какъ его до сихъ поръ не укокошили?»..
«Старый волкъ» широко открылъ глаза съ выраженіемъ тупого ужаса и заскрежеталъ зубами; онъ торопливо, дрожа, какъ въ лихорадкѣ, нащупалъ дверь и вошелъ въ кухню; разговаривавшія женщины отшатнулись въ испугѣ и замолчали; онъ поспѣшно, спотыкаясь, со стонами влѣзъ за печку и началъ осторожно, но быстро увязывать свой скарбъ…
На слѣдующее же утро онъ исчезъ, выписавшись за городъ…
Насталъ новый періодъ жизни для «стараго волка»: онъ перебрался не за городъ, а въ другую часть города, гдѣ его не знали; онъ нанялъ отдѣльную квартиру и заперся въ ней. Эта квартира состояла изъ одной кухни, походившей болѣе на чуланъ, на хлѣвъ, на собачью конуру, чѣмъ на жилое помѣщеніе для человѣка. Но волкъ былъ доволенъ ею, потому что у нея было такое маленькое окно, что въ него не могъ бы пролѣзть даже и ребенокъ, и была такая здоровая дверь, что ее не легко было бы сломать даже и очень сильному человѣку. Кромѣ того, эта дверь замыкалась простымъ и висячимъ замками снаружи и задвигалась тяжелой задвижкой изнутри. Здѣсь «старый волкъ» былъ уже вполнѣ застрахованъ отъ людей, здѣсь онъ могъ жить безъ нихъ, выходя изъ своей берлоги только затѣмъ, чтобы поѣсть и утащить къ себѣ какую-нибудь добычу. Онъ радовался удобству своего новаго помѣщенія и потому, что сюда можно было сносить всякій хламъ, не имѣя надобности тотчасъ же продавать этотъ хламъ «за безцѣнокъ»; въ прежнемъ помѣщеніи за печкой было невозможно держать все, что добывалось, и нужно было продавать добытое; продавать же вещи людямъ значило, по мнѣнію «стараго волка», давать людямъ возможность надувать и обсчитывать продающаго, такъ какъ настоящей цѣны никто не дастъ за вещь, покупаемую не въ лавкѣ, у частнаго лица.
Возвращаясь въ свою берлогу и затворивъ на замокъ и на задвижку двери, «старый волкъ» начиналъ рыться среди своего скарба, сортируя вещи, откладывая въ одну кучу тряпки, въ другую гвозди, въ третью бумажки. Онъ занимался этимъ поспѣшно, суетливо, шевеля губами, качая головой и что-то ворча себѣ подъ носъ. Иногда какой-нибудь обломокъ стекла останавливалъ его вниманіе на цѣлые часы: «старый волкъ» теръ этотъ обломокъ о тряпки, смотрѣлъ на него на свѣтъ, прикладывалъ къ лицу, — ему все казалось; что, можетъ-быть, это не стекло, а драгоцѣнный камень, брильянтъ.
Довольно долго продолжалась здѣсь для него вполнѣ счастливая, вполнѣ безмятежная жизнь: люди, никогда не заглядывавшіе въ его берлогу, перестали тревожить его и даже стали относиться къ нему съ извѣстнымъ добродушіемъ, какъ къ жалкому нищему, который никого не трогаетъ и имѣетъ довольно доброе сердце, — о послѣднемъ обстоятельствѣ люди узнали или, лучше сказать, догадались, увидавъ, что старый бѣднякъ любитъ дѣтей. Дѣло въ томъ, что «старый волкъ» почти ежедневно ласкалъ дѣтей, жившихъ по сосѣдству. Увидитъ онъ какого-нибудь мальчугана, играющаго въ садикѣ или на улицѣ, подойдетъ къ нему, погладятъ его по головѣ, поцѣлуетъ его ручонки и, въ концѣ-концовъ, тихо спрашиваетъ его шепелявымъ голосомъ:
— Ню, клошечка моя, хелувимчикъ мой, что ты дашь сталому дѣдушкѣ?.. что дашь?..
Дитя суетъ въ руки добраго дѣдушки то леденецъ, то сухарь, то деньги, то какую-нибудь вещь.
— Ты у мамаши, голубчикъ мой, въ комодѣ поищи… въ комодѣ… Да никому не-говори, что ты даешь бѣдному старичку… иглушечки… иглушечки… Христосъ съ тобой, клошечка… въ комодѣ поищи, нѣтъ ли чего… въ комодѣ…
И мальчикъ искалъ у матери въ комодѣ, нѣтъ ли тамъ чего-нибудь, что можно дать «бѣдному дѣдушкѣ»…
Въ эту пору случилось обстоятельство, окончательно смутившее «стараго волка».
Возвратившись однажды домой и начавъ разбирать свой хламъ, онъ услыхалъ шорохъ и замеръ на мѣстѣ: онъ увидалъ, что одна изъ кучъ шевелится. Затаивъ дыханіе и не шевелясь отъ ужаса, онъ сталъ всматриваться: изъ кучи выбѣжала крыса, осмотрѣлась во всѣ стороны, понюхала воздухъ и снова скрылась въ тряпкахъ. Старикъ бросился, какъ сумасшедшій, къ кучѣ и сталъ разбрасывать своими темными, костлявыми руками тряпки, отыскивая крысу; но ея уже не было. Утомленный этой возней, онъ, тяжело дыша, упалъ на постель и началъ уже мало-по-ыаду успокаиваться, когда подъ постелью послышался шорохъ: онъ быстро вскочилъ и началъ сильно стучать ногами — шорохъ утихъ…
Значитъ крысы ѣдятъ его добро во время его отсутствія? Эта мысль клиномъ засѣла въ его головѣ и уже не давала ему болѣе покоя. На слѣдующій день онъ торопливо, мрачный и озабоченный, сбѣгалъ къ сосѣдямъ попросить хлѣба и вернулся тотчасъ же домой; входя въ комнату, онъ, какъ ему казалось, снова слышалъ шорохъ и видѣлъ пробѣжавшую крысу. Онъ рѣшился не выходить на слѣдующій день изъ своей берлоги.
— Подохнутъ, проклятыя! — бормоталъ онъ, смотря по сторонамъ блуждающими глазами: — не посмѣютъ при мнѣ… Подохнутъ, тогда опять пойду за хлѣбомъ… Проклятыя, проклятыя!.. погодите, погодите — подохнете!..
Онъ сталъ сторожить и пугать крысъ, охраняя свое добро.
— Пшли… пшли… кшъ, проклятыя, — бормоталъ, онъ, слыша шорохъ. — У-у! Погодите, погодите, — всѣ подохнете, всѣ!..
Но крысы не дохли и, слыша все яснѣе и яснѣе ихъ шорохъ, онъ еще усерднѣе сторожилъ и пугалъ ихъ. ожидая, что вотъ-вотъ онѣ подохнутъ…
Ихъ число росло и росло, кажется, не по днямъ, а по часамъ, такъ что у него не оставалось ны минуты даже для сна, и онъ не спалъ, сторожа и пугая ихъ…Наконецъ, онъ почувствовалъ, что онѣ, такія большія, такія быстроногія, начинаютъ бѣгать по его тѣлу, по его лицу…
— Пшли, пшли…. у-у, проклятыя! — уже совсѣмъ тихо бормоталъ онъ, не имѣя силъ пошевелить ни ногой, ни рукой…
А число крысъ все росло и росло, шорохъ все усиливался, возня ихъ на тѣлѣ «стараго волка» все увеличивалась, и «старый волкъ» уже не шевелилъ и губами, потому что онъ сталъ уже не «старымъ волкомъ», а медленно разлагающимся трупомъ, надъ, которымъ, какъ надъ падалью, могли справлять безпрепятственно свой пиръ всѣ, для кого кажется лакомымъ и это блюдо…
— При комъ взломали двери? — спрашивалъ судебный приставъ у дворника, входя въ комнату, гдѣ былъ изъѣденный крысами трупъ.
— При полиціи? — отвѣчалъ дворникъ.
— Зачѣмъ меня не позвали? Судебный слѣдователь былъ?
— Были-съ. Они и посейчасъ у хозяина…
Собрались въ конуру полицейскіе, судебный слѣдователь, дворники.
— Не тронь, не тронь! Чего ты тамъ шаришь! — кричалъ приставъ на дворника.
Судебный слѣдователь слѣдилъ зоркими глазами за тѣмъ, какъ разрывали весь хламъ.
— Нужно убрать его, пересмотрѣть все въ тюфякѣ, — говорилъ приставъ.
Трупъ потащили вонъ.
— Обыскать прежде платье на немъ! — говорилъ приставъ, останавливая дворниковъ.
Начали обыскивать покойника.
— Вездѣ деньги, деньги и деньги! — говорилъ приставъ и вдругъ обернулся къ кому-то съ рѣзкимъ вопросомъ:
— Я васъ попрошу покуда не трогать вещей, мы все осмотримъ послѣдовательно…
Началась опись.
— Ну, стоитъ ли это вписывать, — замѣтилъ кто-то приставу. — Грошъ стоитъ.
— Это что же? — спросилъ приставъ, взявъ вещь, о которой шла рѣчь. — А-а, камея… Укралъ, вѣрно, гдѣ-нибудь, мерзавецъ…
— Да, вѣрно, — послышался отвѣтъ.
— Ну ее, къ чорту! Что тамъ дальше-то?
Кто-то крикнулъ:
— Пара старыхъ панталонъ!
Одинъ изъ присутствующихъ что-то заботливо загонялъ въ сторону ногою и, наконецъ, уронивъ изъ рукъ носовой платокъ, нагнулся поднять его.
— Что-это вы? — послышался вопросъ.
— Платокъ уронилъ.
Господинъ, уронившій платокъ, поднялъ, весь красный, голову кверху и съ выраженіемъ невиннаго младенца сунулъ поспѣшно платокъ въ свой карманъ, словно боясь уронить изъ него какую-нибудь драгоцѣнность.
У всѣхъ присутствующихъ горѣли глаза, была видна какая-то лихорадочность въ движеніяхъ, было какое-то болѣзненное желаніе, чтобы всѣ встали здѣсь другъ въ другу спинами и чтобы ни одинъ изъ нихъ не смотрѣлъ, что дѣлаетъ другой, а передъ ними среди гвоздей, тряпокъ и сухихъ корокъ хлѣба, все росла и росло число ассигнацій, червонцевъ, золотыхъ бездѣлушекъ, валявшихся въ пыли, на полу, въ углахъ, въ тряпьѣ.
— Да какіе же это такіе порядки! Родныхъ дѣтей лишаютъ отцовскаго наслѣдства! Это дневной грабежъ! Я съ нимъ пятнадцать лѣтъ въ сожитія находилась, онъ ничего на воспитаніе дѣтямъ не далъ. Я все сама…
Эти крики раздавались изъ устъ бывшей квартирной хозяйки «стараго волка», прочитавшей въ газетахъ, что послѣ него осталось тридцать тысячъ, и явившейся за наслѣдствомъ къ судебному приставу.
— Вы можете, сударыня, обратиться въ судъ, — объяснилъ старухѣ приставъ: — но я долженъ васъ предупредить, что изъ этого ничего не выйдетъ. У васъ нѣтъ никакихъ правъ на полученіе наслѣдства.
— Какъ никакихъ правъ? — кричала просительница. — А дѣти? Да я свидѣтелей приведу, что онъ погубилъ меня, злодѣй, что онъ своихъ дѣтей мнѣ подбросилъ. Я вездѣ дойду, вездѣ!
Приставъ долго уговаривалъ старуху, долго объяснялъ ей дѣло и, наконецъ, сказалъ, что у него нѣтъ времени для разговоровъ съ ней. Въ тотъ же день къ нему явился какой-то немолодой человѣкъ, съ мягкими манерами, слащавымъ голосомъ, заявившій, что покойный «старый волкъ» былъ воспитанникомъ его дяди.
— Такъ что же вамъ угодно? — спросилъ приставъ.
— Нельзя ли… знаете, мнѣ хотѣлось бы… Видите ли, — началъ посѣтитель, не умѣя выразить своего желанія. — Я думаю, что это имущество все равно въ казну пойдетъ, такъ нельзя ли найти, какой-нибудь законъ, чтобы оно къ намъ перешло… Покойный, я вамъ долженъ признаться, былъ незаконнымъ сыномъ моего дяди и наслѣдовалъ послѣ него все, хотя имѣніе моего дяди должно было перейти къ моему отцу… Нельзя ли, знаете, какъ-нибудь похлопотать… оставленныя имъ деньги принадлежатъ нашей семьѣ… онъ тогда воспользовался тѣмъ, что моего отца не было здѣсь, и укралъ имущество дяди… Онъ вообще былъ грязная личность… и даже въ его аттестатѣ…
— Извините, пожалуйста, я ничѣмъ не могу быть вамъ полезенъ, — отвѣтилъ приставъ.
— Но совѣтъ… я прошу только вашего совѣта, — настаивалъ посѣтитель.
— Мой совѣть: оставьте въ покоѣ это наслѣдство, — сказалъ приставъ.
— Но какъ же такъ?.. Это имущество украдено у моего дяди… и вдругъ его отдадутъ въ казну?.. Имѣемъ же право хлопотать…
— Дѣлайте, что вамъ угодно, но я тутъ ни при чемъ…
— Я и мои родные поблагодарили бы васъ…
— Мнѣ, право, некогда! — сказалъ приставъ.
Эта смерть взволновала весь городъ; вездѣ говорили о ней, какъ о чемъ-то выходящемъ изъ ряда вонъ.
— Право, даже не жаль такихъ людей, когда слышишь, что съ ними случилось какое-нибудь несчастіе, — съ омерзѣніемъ говорила одна молоденькая барыня, слушая чтеніе газетнаго отчета о смерти старика. — Вѣдь могъ бы жить спокойно и счастливо въ семьѣ, уважаемый ближними…
— Это просто умопомѣшательство, — замѣтилъ какой-то серьезный господинъ. — Такихъ людей нужно бы сажать въ сумасшедшій домъ, отобравъ у нихъ имущество подъ опеку.
— Ахъ, мнѣ, право, иногда дѣлается страшно за человѣчество, когда я читаю о подобныхъ нравственныхъ уродахъ, — жеманно произнесла пожилая дѣвица.
— Но это же рѣдкія исключенія! — замѣтилъ серьезный господинъ.
— Но неужели же всѣ его капиталы такъ и пойдутъ въ казну? — спросила молоденькая барыня.
— Разумѣется, въ казну, — отвѣтилъ серьезный господинъ.
— Ахъ, это ужасно! А можетъ-быть, у него мать, родные, несчастные голодные, выгнанные этимъ изувѣромъ, — содрогнулась пожилая дѣвица.
Двое молодыхъ людей смѣялись, толкуя объ этомъ случаѣ.
— Вотъ бы намъ такого дядюшку имѣть! — смѣялся одинъ.
— Были бы у Матильды новые рысаки, — хохоталъ другой.
— У насъ деньги не завалялись бы долго, — замѣтилъ первый.
— Да, протерли бы мы имъ глазки, — замѣтилъ второй.
Въ подвалѣ, гдѣ когда-то жилъ старикъ, разсуждали какія-то днѣ темныя личности.
— Прозѣвали мы, брать, дѣльце! — говорила одна изъ темныхъ личностей.
— Да, ничего, славная бы была пожива, — говорила другая личность.
— Говорилъ, братъ, я тебѣ, что у стараго чорта есть кока съ сокомъ…
— И хлопотъ бы не много было, и такъ на ладанъ дышалъ…
Такъ толковали про своего умершаго собрата, про стараго волка, молодые…