Старый слуга (Сенкевич; Лавров)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Старый слуга |
| Оригинал: польск. Stary sługa. — Перевод созд.: 1875. Источникъ: Сенкевичъ Г. Повѣсти и разсказы. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1893. — С. 121. |
Вмѣстѣ съ экономами, пограничными смотрителями и лѣсничими и другой типъ мало-помалу исчезаетъ съ лица земли: это — старый слуга. Во время моего дѣтства, помню я, у моего отца служилъ одинъ изъ такихъ мамонтовъ. Звали его Николай Суховольскій, такъ какъ онъ былъ шляхтичемъ изъ шляхетской деревни Сухой Воли, о которой онъ часто вспоминалъ въ своихъ разсказахъ. Отецъ мой унаслѣдовалъ его послѣ покойника своего отца, у котораго Николай во время Наполеоновскихъ войнъ былъ ординарцемъ. Когда онъ поступилъ на службу къ моему дѣду, Николай и самъ хорошенько не помнилъ, а когда его спрашивали объ этомъ, то обыкновенно нюхалъ табакъ и отвѣчалъ:
— Я былъ безъусымъ, да и самъ панъ полковникъ, — упокой Господь его душу! — еще рубашку въ зубахъ носилъ.
Въ домѣ моего отца онъ исполнялъ различныя обязанности: былъ и буфетчикомъ, и лакеемъ, лѣтомъ, въ роли эконома, ходилъ на жнивье, зимой — въ ригу, хранилъ ключи отъ водочнаго склада, отъ погребовъ, отъ сараевъ, заводилъ часы, но больше всего ворчалъ. Ворчалъ онъ на моего отца, на мать (я боялся его какъ огня, хотя и любилъ его); въ кухнѣ затѣявалъ баталію съ поваромъ, козачковъ таскалъ за уши по всему дому и никогда ничѣмъ не былъ доволенъ. Во время обѣда онъ всегда стоялъ за кресломъ отца, и хотя самъ не прислуживалъ, но присматривалъ за прислуживающимъ мальчикомъ и грызъ его, не давая ни минуты отдыха.
— Оглядывайся, оглядывайся! — ворчалъ онъ, — вотъ я тебѣ оглянусь. Изволите видить, не можетъ онъ служить какъ слѣдуетъ, волочитъ ноги, какъ старая корова на парадѣ. Обернись еще разъ… Не слышешь, что баринъ зоветъ? Перемѣни тарелку барынѣ. Чего ты губы-то надуваешь? Видите, видите!
Въ разговоръ господъ онъ всегда вмѣшивался и поперечилъ всѣмъ. Бывало, иногда отецъ повернется къ нему и скажетъ:
— Скажи послѣ обѣда Матвѣю запречь лошадей, мы поѣдемъ туда-то и туда-то.
И Николай отвѣчаетъ:
— Ѣхать? отчего не ѣхать! Охъ, охъ! Да лошадей-то нѣтъ для этого. А какъ они ноги поломаютъ по такой дорогѣ?.. Съ визитомъ, такъ съ визитомъ. Господамъ все можно. Я что-жь? Я не перечу. Отчего нѣтъ! И разсчеты могутъ подождать, и молотьба подождетъ… Визиты нужнѣе.
— Бѣда съ этимъ Николаемъ! — иногда разсердится отецъ.
А Николай опять:
— Развѣ я говорю, что я не дуракъ? Я знаю, что дуракъ. Экономъ поѣхалъ волочиться къ княжеской ключницѣ въ Неводово, а господамъ и съ визитами ѣхать нельзя? Да чѣмъ же визиты хуже княжеской ключницы? Можно слугѣ, — можно и господамъ.
Такъ дѣло и шло. Остановить стараго ворчуна не было никакой возможности.
Мы, то-есть я и мой младшій братъ, боялись его, какъ я говорилъ уже, почти больше, чѣмъ нашего гувернера, ксёндза Людвика, и во всякомъ случаѣ больше, чѣмъ отца и мать. Бъ моимъ сестрамъ онъ былъ болѣе снисходителенъ. Каждой говорилъ: «паненка», хотя онѣ были моложе насъ, но насъ «тыкалъ» безъ церемоніи. Но для меня у него была необыкновенная приманка: въ его карманѣ всегда оказывались пистоны. Бывало послѣ уроковъ робко придешь въ буфетную, улыбнешься, какъ можно любезнѣе, и несмѣло заговоришь:
— Съ добрымъ утромъ, Николай! А что, сегодня ты будешь чистить оружіе?
— А, Генрикъ, это ты? Чего тебѣ нужно?.. — И онъ начиналъ передразнивать меня: — Николай! Николай! Какъ пистоны занадобились, Николай и такой и сякой, а нѣтъ, то хоть волкъ его съѣшь… Учился бы лучше. Стрѣльбой ума не наберешься.
— Я ужь кончилъ урокъ, — отвѣчаю я, чуть не плача.
— Кончилъ урокъ. Гм… кончилъ. Учится, учится, а голова какъ пустой котелъ. Не дамъ, и конецъ… (При этомъ онъ начинаетъ шарить въ карманахъ.) Еще когда-нибудь пистонъ въ глазъ попадетъ, а въ отвѣтѣ будетъ Николай. Кто виноватъ? — Николай. Кто далъ стрѣлять? — Николай.
Продолжая ворчать, онъ шелъ въ комнату отца, снималъ со стѣны пистолетъ, продувалъ его, убѣждался въ сотый разъ, что онъ не заряженъ, надѣвалъ пистонъ и давалъ мнѣ прицѣливаться. И вотъ тутъ-то начинались мои мученія.
— Какъ онъ пистолетъ-то держитъ, словно фельдшеръ трубку! Погасишь свѣчку… какъ дьячокъ въ церкви. Въ ксёндзы тебѣ идти, молитвы читать, а не въ солдаты.
Тѣмъ не менѣе онъ обучалъ насъ своему прежнему, воинскому ремеслу. Часто послѣ обѣда я и мой братъ учились маршировать подъ наблюденіемъ Николая, а вмѣстѣ съ нами маршировалъ и ксёндзъ Людвикъ, что было необыкновенно смѣшно.
Николай посматривалъ на него искоса, и хотя только одного его боялся и уважалъ, но, тѣмъ не менѣе, не могъ воздерживаться и восклицалъ:
— Эхъ, преподобный отецъ, маршируете вы совсѣмъ какъ старая корова!
Мнѣ, какъ старшему, доставалось отъ него больше всѣхъ.
Тѣмъ не менѣе, когда меня отдавали въ школу, Николай ревѣлъ такъ, какъ будто бы съ нимъ приключилось величайшее несчастье. Отецъ говорилъ мнѣ, что потомъ, въ теченіе двухъ недѣль, Николай еще болѣе грызъ его и надоѣдалъ до смерти: «Взяли ребенка и увезли. Пускай, молъ, помретъ!.. А зачѣмъ ему школа? Развѣ онъ не наслѣдникъ вашъ? По-латыни будетъ учиться? Соломона, вѣрно, изъ него сдѣлать хотите? Вотъ ужь безпорядки-то. Уѣхалъ ребенокъ, а ты, старый, шарь здѣсь по угламъ, да смотри, не забылъ ли чего!»
Помню, когда въ первый разъ я пріѣхалъ домой на праздники, въ домѣ еще всѣ спали. Только-что разсвѣтало; утро было зимнее, снѣжное. Глухую тишину прерывало только скрипѣнье колодезнаго журавля да лай собакъ на хуторѣ. Ставни въ домѣ были еще закрыты, только окна кухни бросали розовый отблескъ на кучи снѣга. Я домой являлся грустный, угнетенный, со страхомъ въ душѣ, потому что первый мой экзаменъ сошелъ совсѣмъ скверно. Просто-на-просто я еще не осмотрѣлся, не приспособился еще къ школьной рутинѣ и дисциплинѣ, не приладился, какъ слѣдуетъ. Больше всего я боялся отца, боялся суровой мины молчащаго ксёндза Людвика, который привезъ меня изъ Варшавы. Утѣшенія ждать не откуда, — вдругъ, гляжу, отворяется кухонная дверь и старый Николай, съ носомъ покраснѣвшимъ отъ холода, идетъ, увязая въ снѣгу, съ двумя дымящимися горшечками сливокъ на подносѣ.
Увидалъ онъ меня: «паничъ! золотой! дорогой!» — хотѣлъ было поставить подносъ на земь, опрокинулъ горшечки, схватилъ меня, обнялъ и началъ осыпать поцѣлуями. Съ тѣхъ поръ онъ всегда титуловалъ меня паничемъ. Несмотря на то, цѣлыхъ двѣ недѣли онъ не могъ простить мнѣ этихъ сливокъ: «человѣкъ несетъ себѣ преспокойно сливки, а онъ шасть въ ворота. Аккуратъ нашелъ время пріѣзжать!» и т. д.
Отецъ хотѣлъ, или по крайней мѣрѣ обѣщалъ, меня высѣчь за двойки изъ чистописанія и нѣмецкаго, но съ одной стороны мои слезы и обѣщаніе исправиться, съ другой — вмѣшательство матери и, наконецъ, дипломатическія хитрости Николая помѣшали ему привести свою угрозу въ исполненіе. Николай о чистописаніи не зналъ, что это за звѣрь за такой, о наказаніи же за нѣмецкій языкъ и слушать не хотѣлъ.
— Да что онъ, лютеранинъ или швабъ какой-нибудь? — кипятился старый ветеранъ. — Развѣ панъ полковникъ умѣлъ по-нѣмецки? Да вы то сами (тутъ онъ обращался къ моему отцу) умѣете, а? Когда мы встрѣтили нѣмцевъ подъ… какъ бишь его? подъ Лейпцигомъ, что ли; — чортъ его знаетъ, — такъ мы съ ними не говорили по-нѣмецки? а они поворотили къ намъ тылъ да и драла.
Старикъ обладалъ еще одной особенностью. О своихъ прежнихъ подвигахъ онъ говорилъ, вообще, рѣдко, но когда, въ минуту хорошаго расположенія духа, начиналъ разсказывать, то вралъ немилосердно. Дѣлалъ это онъ безъ всякаго дурного намѣренія; можетъ-быть въ старой головѣ одни факты перемѣшивались съ другими и возрастали до фантастическихъ размѣровъ. Что бы и гдѣ бы онъ ни слыхалъ во время своей молодости о военныхъ приключеніяхъ, все это онъ приплеталъ къ себѣ и къ моему покойному дѣду, полковнику, и свято вѣрилъ въ то, что разсказывалъ. Бывало въ ригѣ, присматривая за рабочими, онъ заведетъ какую-нибудь рѣчь, рабочіе обопрутся на свои цѣпы и слушаютъ, развѣсивъ уши. Наконецъ Николай спохватится и крикнетъ:
— Чего вы вытаращили на меня глаза?
И снова пошло: стукъ! стукъ! стукъ! Слышатся только удары цѣповъ по соломѣ. Старикъ молчитъ, но черезъ минуту начинаетъ вновь:
— Пишетъ мнѣ мой сынъ, что произведенъ въ генералы у королевы Пальмиры. Хорошо ему тамъ… жалованье большое, только морозы очень сильные… и т. д.
Говоря къ слову, дѣти у старика не удались. Сынъ, правда, у него былъ, но бездѣльникъ великій, который, войдя въ лѣта, натворилъ Богъ вѣсть какихъ чудесъ, а потомъ ушелъ и пропалъ безъ слѣда. Была и дочь, въ свое время, говорятъ, писаная красавица, путалась со всѣми служащими при имѣніи, наконецъ родила дочь и умерла. Эту дочь звали Ганя. То была моя ровесница, красивая, но слабая дѣвочка. Помню, бывало, мы вмѣстѣ играли въ солдаты: Ганя была барабанщикомъ, а крапива считалась нашимъ непріятелемъ. Ганя была добра и кротка, какъ ангелъ. Что было съ ней послѣ, объ этомъ я пока говорить не стану.
Возвращаюсь къ разсказамъ Николая. Я самъ слышалъ его повѣствованіе о томъ, какъ разъ взбѣсились уланскія лошади въ Маріамполѣ и какъ они хлынули чрезъ варшавскія заставы въ количествѣ восемнадцати тысячъ штукъ. Сколько людей погибло, что это было за свѣтопреставленіе, прежде чѣмъ изловили, — легко себѣ представить! Другой разъ онъ разсказывалъ, только уже не въ сараѣ, а дома, слѣдующее:
— Хорошо ли я дрался? Да отчего же мнѣ и не драться хорошо? Разъ, помню, была война съ австріакомъ. Стоимъ мы себѣ во фронтѣ… — ну, во фронтѣ, говорю, — а тутъ подъѣзжаетъ къ намъ ихъ набольшій, генералъ, отъ австріаковъ-то, и говоритъ: «Эхъ; Суховольскій, знаю я тебя! Еслибъ, говоритъ, мы тебя поймали, тогда и войнѣ конецъ!»
— А о полковникѣ онъ не говорилъ? — спросилъ мой отецъ.
— Какже, ясно говорилъ: тебя, говоритъ, съ полковникомъ.
Ксёндзъ Людвикъ не вытерпѣлъ и сказалъ:
— Да ты, Николай, лжешь, какъ будто бы тебѣ платили за это особое жалованье.
Старикъ нахмурился и хотѣлъ было огрызнуться, но онъ боялся и уважалъ ксёндза и потому промолчалъ, а черезъ минуту заговорилъ вновь, чтобы какъ-нибудь замять дѣло:
— То же самое сказалъ мнѣ и ксёндзъ Секлюцкій, капелланъ. Угостилъ меня однажды австріакъ штыкомъ подъ двадцатое… я хотѣлъ сказать — подъ пятое ребро; и стало мнѣ плохо. Умирать, вижу, приходится, нужно исповѣдываться въ своихъ грѣхахъ предъ Господомъ Богомъ. Попросилъ ксёндза Секлюцкаго, а онъ слушалъ, слушалъ меня, да и говоритъ: «Побойся Бога, Николай: все это ты врешь». А ему говорю: можетъ быть, только другихъ грѣховъ я за собой не знаю.
— И вылѣчили тебя?
— Вылѣчили! Кто меня могъ вылѣчить? Самъ я вылѣчился. Размѣшалъ два заряда пороха въ манеркѣ водки, хватилъ на ночь, а на утро былъ здоровъ какъ быкъ.
Я еще болѣе наслушался бы этихъ розсказней, но ксёндзъ Людвикъ, не знаю почему, не приказалъ Николаю «до конца взбаломутить мнѣ голову». Бѣдный ксёндзъ Людвикъ, какъ священникъ и мирный житель деревни, не зналъ, во-первыхъ, что у всякаго молодого человѣка, котораго буря выкинетъ на широкую арену жизни, и безъ того голова закружится, а во-вторыхъ, закружится не отъ старыхъ слугъ и ихъ разсказовъ.
Наконецъ Николай и не могъ оказывать на насъ вреднаго вліянія, потому что самъ слѣдилъ за нашимъ поведеніемъ и относился къ намъ очень сурово. Это былъ человѣкъ въ полномъ смыслѣ слова добросовѣстный. Отъ временъ военной службы у него осталась одна прекрасная особенность: это — добросовѣстность и точность исполненія приказаній.
Помню, однажды зимой волки начали наносить намъ такой вредъ и набрались смѣлости настолько, что ночью прогуливались по деревнѣ цѣлыми десятками. Отецъ, самъ записной охотникъ, захотѣлъ устроить на нихъ облаву; но такъ какъ ему почему-то занадобилось, чтобы надъ этой облавой принялъ начальство нашъ сосѣдъ, панъ Устшицкій, знаменитый истребитель волковъ, то отецъ написалъ къ нему письмо, потомъ позвалъ Николая и сказалъ:
— Шинкарь ѣдетъ въ городъ, — собирайся съ нимъ, по дорогѣ сойдешь въ Устшицахъ и отдашь тамошнему барину письмо. Только непремѣнно привези мнѣ отвѣтъ, — безъ отвѣта не возвращаться.
Николай взялъ письмо, собрался и уѣхалъ вмѣстѣ съ шинкаремъ. Вечеромъ шинкарь вернулся, а Николай нѣтъ. Отецъ подумалъ, что можетъ-быть онъ заночевалъ въ Устшицахъ и возвратится завтра утромъ вмѣстѣ съ нашимъ сосѣдомъ. Но прошелъ день, — Николая нѣтъ; прошелъ другой, — нѣтъ; — третій, — нѣтъ. Въ домѣ тревога. Отецъ безпокоится, думаетъ, что на него напали волки по дорогѣ, и повсюду разсылаетъ за нимъ людей. Ищутъ повсюду, — нигдѣ ни малѣйшаго слѣда. Посылаютъ въ Устшицу. Въ Устшицѣ отвѣчаютъ, что Николай былъ, барина не засталъ, распрашивалъ, куда онъ поѣхалъ, потомъ занялъ у лакея четыре рубля и ушелъ, но куда, — неизвѣстно. Мы ломали голову надъ тѣмъ, что бы это могло значить. На другой день возвратились посланные изъ другихъ деревень съ извѣстіемъ, что Николая не нашли. Мы уже начали оплакивать его, какъ вдругъ на шестой день Николай появился самолично.
То былъ дѣйствительно Николай, иззябшій, похудѣвшій, измученный, съ ледяными сосульками на усахъ, почти не похожій на самого себя.
— Николай, побойся Бога, что ты дѣлалъ столько времени!
— Что дѣлалъ!.. — заворчалъ Николай. — А что мнѣ было дѣлать? Пана въ Устшицахъ я не засталъ, — поѣхалъ въ Бзинъ. Въ Бзинѣ мнѣ сказали, что панъ поѣхалъ въ Каролювку. И я поѣхалъ туда же, а его и въ Каролювкѣ нѣтъ. Что ему за неволя чужіе углы обивать? Что дѣлать? Изъ Каролювки пошелъ въ городъ, — говорятъ, что баринъ въ городѣ. А что ему тамъ дѣлать? Войтъ онъ, что ли? Говорятъ, поѣхалъ въ губернію. Возвращаться мнѣ было, что ли? Пошелъ и я въ губернію и отдалъ письмо.
— Ну, а отвѣтъ онъ тебѣ далъ?
— И далъ, и не далъ. Далъ, да только такъ смѣялся надо мной, что чуть ротъ не разорвалъ. «Баринъ твой приглашалъ меня на охоту въ четвергъ, говоритъ, а ты мнѣ приносишь письмо въ воскресенье. Охота уже кончилась». И опять хохотать. Вотъ письмо. Конечно, отчего ему не смѣяться, только…
— А что же ты ѣлъ за это время?
— Со вчерашняго дня не ѣлъ ничего. Да все равно, здѣсь поѣмъ.
Съ тѣхъ поръ никто не давалъ Николаю рѣшительныхъ приказовъ, — не застанетъ кого-нибудь дома, то пусть дѣйствуетъ по своему разумѣнію.
И вотъ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, поѣхалъ Николай въ ближайшій городъ покупать упряжныхъ лошадей, потому что въ лошадиномъ дѣлѣ онъ былъ великій знатокъ. Вечеромъ экономъ приходитъ съ докладомъ, что Николай лошадей купилъ, но возвратился избитый и стыдится показаться. Отецъ тотчасъ же пошелъ къ нему.
— Что съ тобой, Николай?
— Подрался, — коротко пробурчалъ старикъ.
— Стыдись, умъ-то у тебя есть, что ли? Буйство на ярмаркѣ заводишь! Старъ ты, а глупъ. Знаешь ли ты, что другого я прогналъ бы за такія штуки. Хватилъ должно-быть черезъ край. Вмѣсто того, чтобы примѣръ подавать людямъ, ты портишь ихъ.
Отецъ мой сердился въ самомъ дѣлѣ, а когда онъ сердился, то шутить не любилъ. Но что было странно, такъ это то, что Николай, который въ подобныхъ случаяхъ никогда въ долгу не оставался, на этотъ разъ молчалъ, какъ рыба. Вѣроятно, старикъ дѣйствительно хватилъ черезъ край. Напрасно допытывались у него другіе, что и какъ было, — старикъ пробормочетъ что-нибудь въ отвѣтъ, а о дѣлѣ ни слова.
А побили его не на шутку. На другой день онъ расхворался такъ, что пришлось посылать за докторомъ. Только докторъ объяснилъ все дѣло. Недѣлю тому назадъ отецъ побилъ одного лѣсничаго. Тотъ убѣжалъ на другой день и поступилъ на службу къ пану фонъ-Цолль, нѣмцу, великому врагу моего отца. На ярмаркѣ находился нашъ бывшій лѣсничій, панъ фонъ-Цолль и его работники, которые пригнали быковъ на продажу. Панъ фонъ-Цолль первый увидалъ Николая, подошелъ къ его телѣгѣ и началъ поносить моего отца. Николай назвалъ его за это перебѣжчикомъ; но когда панъ фонъ-Цолль обругалъ моего отца еще разъ, то Николай заплатилъ ему за это кнутомъ. Тогда лѣсничій вмѣстѣ съ работниками фонъ-Цолля бросились на него и исколотили въ кровь.
Отецъ мой какъ услыхалъ это, такъ въ глазахъ его навернулись слезы. Онъ не могъ простить себѣ, что пробралъ Николая, который нарочно ни слова не сказалъ объ этомъ дѣлѣ. Когда старикъ выздоровѣлъ, отецъ вновь пошелъ пробирать его. Николай сначала не хотѣлъ признаться ни въ чемъ, ворчалъ, по своему обыкновенію, но потомъ расчувствовался и расплакался, и отецъ вмѣстѣ съ нимъ. Отецъ вызвалъ фонъ-Цолля на дуэль, о которой нѣмецъ долго помнилъ потомъ.
Однако, еслибы не докторъ, то самопожертвованіе Николая никогда не вышло бы наружу. А этого доктора Николай когда-то ненавидѣлъ, и ненавидѣлъ долгое время. Дѣло было такого рода: вмѣстѣ съ нами жила сестра моего отца, молодая и прехорошенькая барышня. Я ее очень любилъ, потому что она была такъ же добра, какъ и красива, и меня нисколько не удивляло, что и всѣ любили ее, между прочимъ и докторъ, человѣкъ молодой, умный и уважаемый во всемъ околодкѣ. Николай прежде любилъ доктора, говорилъ о немъ, что это парень съ головой и на конѣ сидитъ хорошо, но когда докторъ началъ бывать у насъ чаще, съ нескрываемыми намѣреніями относительно тети Марини, чувства Николая измѣнились до неузнаваемости. Онъ сталъ съ нимъ вѣжливъ, но холоденъ, какъ къ совершенно чужому человѣку. Прежде, бывало, онъ ворчалъ и на него. Засидится онъ долго, и Николай, провожая его, бормочетъ: «Что это, по ночамъ шляться? Виданное ли это дѣло»? А теперь онъ ворчать пересталъ и молчалъ, какъ окаменѣлый. Добрый докторъ сразу понялъ въ чемъ дѣло, и хотя по-прежнему ласково улыбался старику, но я думаю, что въ душѣ у него было не по себѣ.
Къ счастью для молодого Эскулапа, тетя Мариня питала къ нему чувства, не похожія на чувства Николая. Въ одинъ прекрасный вечеръ, когда мѣсяцъ заливалъ своими лучами залу, когда запахъ жасмина долеталъ въ открытыя окна съ садовыхъ клумбъ, а тетя Мариня распѣвала при фортепіано «Io questa notte sogno»[1], — докторъ Стась приблизился къ ней и дрожащимъ голосомъ спросилъ, думаетъ ли она, что онъ можетъ прожить безъ нея? Тетя, очевидно, выразила свое сомнѣніе, пошли клятвы, призываніе луны въ свидѣтели и тому подобныя вещи, которыя обыкновенно играютъ роль при такихъ обстоятельствахъ.
Къ несчастью, какъ разъ въ эту минуту въ залу вошелъ Николай просить кушать чай. Увидѣлъ онъ, что творится здѣсь, и побѣжалъ къ отцу, а такъ какъ отца не было дома, потому что тотъ осматривалъ новыя постройки на фольваркѣ, — то къ матери. Мама со своей обычною мягкой улыбкой попросила Николая, чтобъ онъ не вмѣшивался въ это дѣло.
Сконфуженный Николай молчалъ и только грызъ самого себя въ теченіе цѣлаго вечера; но когда отецъ, передъ отходомъ ко сну, пошелъ въ контору писать какія-то письма, то старикъ отправился за нимъ и, остановившись въ дверяхъ, началъ многознаменательно покряхтывать и шаркать ногами.
— Чего тебѣ, Николай? — спросилъ отецъ.
— Да того… Какъ это называется? Хотѣлъ было я спросить, правда это, что наша паненка женится… то-есть выходитъ замужъ?
— Правда. А что?
— А то, что не можетъ быть, чтобы паненка вышла замужъ за этого папа… цирульника.
— За какого цирульника? Что, ты ошалѣлъ что ли? И что тебѣ за охота повсюду совать свой носъ?
— Да вѣдь паненка — наша паненка… Развѣ она не дочь пана полковника? Панъ полковникъ никогда не согласился бы на это. А докторъ, съ позволенія сказать, это что такое? Осрамитъ онъ нашу паненку.
— Докторъ — умный человѣкъ.
— Умный, не умный. Мало я докторовъ видалъ на своемъ вѣку. Ходили они и въ лагерѣ, и въ штабѣ шатались, а какъ дѣло дошло до чего, до битвы, что ли, такъ ихъ и слѣдъ простылъ. Панъ полковникъ однажды назвалъ ихъ ланцетниками. Какъ человѣкъ здоровъ, онъ его и не трогаетъ, а какъ онъ еле-еле дышетъ, такъ онъ къ нему съ ланцетомъ. Не хитрость рѣзать того, кто двинуть пальцемъ не можетъ. Ты попробуй порѣзать его, когда онъ здоровъ и въ рукахъ карабинъ держитъ. Ахъ, какая важность по людскимъ костямъ ножикомъ водить! Ни на что это не нужно… А вотъ кабы панъ полковникъ изъ гроба всталъ, кабы узналъ объ этомъ… Да что тутъ толковать! Не пойдетъ за него паненка, вотъ и все! И не ему лѣзть за нею!
Къ несчастію Николая, докторъ не только лѣзъ за паненкой, но въ концѣ концовъ и долѣзъ. Черезъ полгода сыграли свадьбу, и дочь пана полковника, облитая потоками слезъ всѣхъ родныхъ и Николая, уѣхала дѣлить свою долю съ докторомъ.
Николай на нее не обижался, — слишкомъ ужь сильно онъ любилъ ее, — но «ему» не хотѣлъ прощать. Имя его онъ не упоминалъ почти никогда и вообще старался не говорить о немъ. Между прочимъ, Мариня была вполнѣ счастлива въ своемъ замужствѣ. Черезъ годъ Богъ далъ имъ здороваго мальчика, потомъ дѣвочку, потомъ, по очереди, то мальчика, то дѣвочку. Николай любилъ этихъ дѣтей какъ своихъ собственныхъ, носилъ ихъ на рукахъ, ласкалъ, цѣловалъ, но что въ его сердцѣ крылось негодованіе по поводу mésalliance[2] тети Марини, я видѣлъ ясно. Разъ, помню, сѣли мы за ужинъ наканунѣ Рождества Христова, вдругъ слышимъ скрипъ саней на дворѣ. Мы ожидали, что къ намъ съѣдутся много родныхъ, поэтому отецъ и говоритъ:
— Посмотри, Николай, кто это тамъ пріѣхалъ?
Николай вышелъ и возвратился вскорѣ съ радостнымъ лицомъ.
— Паненка ѣдетъ! — крикнулъ онъ издалеча.
— Кто? — переспросилъ отецъ, хотя хорошо зналъ, о комъ идетъ рѣчь.
— Паненка.
— Какая паненка?
— Наша паненка!
И нужно было видѣть эту паненку, какъ она входила въ комнату съ тремя дѣтьми. Хороша паненка! Но старикъ умышленно не называлъ ее иначе.
Но наконецъ прекратилось и его нерасположеніе къ доктору Стасю. Внучка Николая, Ганя, сильно захворала тифомъ. Тѣ дни были днями страданія и для меня, потому что Ганя была моею ровестницею, единственнымъ товарищемъ моихъ игръ, и любилъ я ее какъ родную сестру. Докторъ Стась почти три дня не выходилъ изъ ея комнаты. Старикъ, который былъ привязанъ къ Ганѣ всею силою своей души, все время ея болѣзни ходилъ какъ убитый, не ѣлъ, не пилъ, только сидѣлъ у дверей ея комнаты, потому что къ ея кровати не допускали никого, кромѣ моей матери, и боролся съ нестерпимою болью, которая надрывала его грудь. То была душа закаленная, съ одинаковою твердостью переносящая какъ физическія, такъ и моральныя страданія, но и она едва не погнулась подъ бременемъ отчаянія, у кровати единственнаго ребенка, оставленнаго ему судьбой. Но когда, послѣ нѣсколькихъ дней жестокихъ опасеній, докторъ Стась тихо отворилъ двери, ведущія изъ комнаты больной, и съ радостно-сіяющимъ лицомъ шепнулъ ожидающимъ въ сосѣдней комнатѣ одно маленькое слово: «спасена», — то старикъ не выдержалъ, заревѣлъ какъ зубръ и повалился къ ногамъ доктора, повторяя съ рыданіемъ: «благодѣтель ты мой, благодѣтель!» Ганя, дѣйствительно, скоро выздоровѣла, и докторъ сталъ зѣницей ока старика Николая.
— Человѣкъ съ головою, — повторялъ онъ, подергивая свои густые усы, — съ головой человѣкъ. И на конѣ хорошо сидитъ, и еслибы не онъ, то Ганя… охъ, и вспоминать не хочется! Ну ее къ собакамъ!
Но годъ спустя и самъ старикъ началъ прихварывать. Прямой и сильный станъ его сгорбился. Одряхлѣлъ Николай, пересталъ ворчать и врать. Дожилъ онъ до девяноста лѣтъ и почти впалъ въ дѣтство, — дѣлалъ только силки, ловилъ птицъ и воспитывалъ ихъ, въ особенности синицъ, въ своей комнатѣ. За нѣсколько дней передъ смертью онъ почти не различалъ людей, но въ самый торжественный день догарающая лампада еще разъ засвѣтилась яркимъ пламенемъ. Помню я, старшихъ въ домѣ не было, — здоровье матушки требовало заграничнаго лѣченья.
Однажды вечеромъ сидѣли мы у камина съ младшимъ братомъ моимъ, Каземъ, и съ ксёндзомъ Людвикомъ, тоже сильно постарѣвшимъ и сгорбившимся. Зимній вѣтеръ вылъ и стучалъ въ оконныя рамы, ксёндзъ Людвикъ шепталъ молитвы, а я, съ помощью Казя, чистилъ ружья, готовясь къ завтрашней охотѣ по порошѣ. Вдругъ намъ сказали, что старикъ Николай умираетъ. Ксёндзъ Людвикъ бросился въ домашнюю часовню за Св. Дарами, а я сломя голову побѣжалъ въ комнату старика. Николай лежалъ на постелѣ, блѣдный, желтый, почти окостенѣвшій, но спокойный и въ полной памяти. Прекрасна была эта лишенная волосъ голова, украшенная двумя шрамами, — голова стараго солдата и хорошаго человѣка. Зажженная громница[3] бросала какой-то могильный свѣтъ на стѣны бѣдной комнатки. По угламъ висѣли клѣтки съ синицами. Старикъ одною рукой прижималъ распятіе, другую поддерживала и покрывала поцѣлуями блѣдная, какъ цвѣтокъ лиліи, Ганя. Пришелъ ксёндзъ Людвикъ и началъ исповѣдь, потомъ умирающій захотѣлъ видѣть меня.
— Нѣту моего милаго пана и пани, — съ усиліемъ прошепталъ онъ, — трудно мнѣ умирать. Но вы здѣсь, паничъ мой золотой. Не гнѣвайтесь на меня, если я провинился въ чемъ… простите. Надоѣдалъ я вамъ, но былъ вѣрнымъ слугою…
Силы его вспыхнули вновь и онъ заговорилъ громкимъ голосомъ, торопливо, какъ будто ему не хватало воздуху:
— Паничъ!.. сирота моя!.. Господи, въ руки… Твои.
— Предаю въ руцы Твои духъ храбраго воина, вѣрнаго слуги и достойнаго человѣка! — торжественно закончилъ ксёндзъ Людвикъ.
Старикъ уже умеръ.
Мы преклонили колѣна и ксёндзъ началъ читать молитвы по усопшемъ.
Послѣ этого прошло нѣсколько лѣтъ. На могилѣ стараго слуги выросли густые кусты вереска… Наступили грозныя времена. Буря разрушила святые и мирные очаги моей деревушки. Ксёндзъ Людвикъ и тетя Мариня спятъ въ гробахъ, я перомъ зарабатываю горькій хлѣбъ насущный, а Ганя…
… Мнѣ плакать хочется…