Старый хозяинъ.
Поля Бурже
[править]I.
[править]Весной прошлаго года я путешествовалъ по южной части Сѣверо-американскихъ Соединенныхъ Штатовъ, и мнѣ пришлось остановиться въ одномъ маленькомъ городкѣ. Имени его я не могу здѣсь назвать по причинамъ, о которыхъ скажу ниже. Я намѣревался разыскать тамъ стараго офицера сѣверной арміи, близкаго друга Линкольна, у котораго сохранились, какъ мнѣ говорили, неизданныя письма великаго президента. Я буду называть его просто полковникомъ Скоттъ — что не помѣшаетъ, однако, его друзьямъ узнать его; я же далъ слово не называть его настоящаго имени. Нашъ общій другъ въ Вашингтонѣ, который далъ мнѣ письмо къ нему, предупредилъ меня:
«Приготовьтесь увидать одного изъ самыхъ сложныхъ людей, человѣка many sided (многосторонняго), какъ говорятъ у насъ въ Америкѣ. Вы сами въ этомъ убѣдитесь. Онъ родомъ изъ Массачузетса, и въ немъ есть нѣчто пуританское. Онъ былъ на войнѣ и немножко солдатъ, изучалъ медицину и немножко ученый. Потомъ онъ сдѣлался дѣловымъ человѣкомъ, завѣдывалъ большой фабрикой ливрейныхъ пуговицъ и тутъ сталъ отчасти промышленникомъ. Кромѣ того, онъ сдѣлался землевладѣльцемъ, gentleman farmer, съ тѣхъ поръ, какъ купилъ большую плантацію на Югѣ: къ этому его побудило состояніе здоровья его дочери… Но прежде всего это прекрасный человѣкъ, добрый, сострадательный, чрезвычайно прямой, съ массой любопытнѣйшихъ воспоминаній о Линкольнѣ, Грантѣ, Шериданѣ… Впрочемъ, вы сами будете съ нимъ говорить…»
Дѣйствительно, я много говорилъ съ нимъ. Я прочиталъ письма Линкольна и узналъ много подробностей, которыя пригодились бы лѣтописцу междоусобной войны. Но признаюсь, пожертвовалъ бы всѣми ими за нѣсколько сценъ изъ мѣстныхъ нравовъ, при которыхъ мнѣ пришлось присутствовать вмѣстѣ съ полковникомъ Скоттъ. Послѣ долгихъ колебаній онъ разрѣшилъ мнѣ разсказать про нихъ, взявъ съ меня слово не называть ни его имени, ни имени того города, гдѣ разыгралась эта маленькая драма. Она можетъ, мнѣ кажется, всего лучше обрисовать особенности американскаго характера и отношеній, установившихся въ послѣднее время между Сѣверомъ и Югомъ.
И такъ, я пріѣхалъ въ Филиппвиль — мы такъ будемъ называть этотъ маленькій городокъ въ штатѣ Георгія — въ половинѣ марта. Прежде всего я справился объ адресѣ полковника. Мнѣ сказали, что онъ живетъ въ двухъ миляхъ отъ города, но что съ нимъ необходимо предварительно списаться, для того чтобы застать его дома.
— Онъ страстный охотникъ, — прибавилъ мистеръ Вильямсъ, хозяинъ гостинницы, къ которому я обратился за справками, — и нерѣдко пропадаетъ на охотѣ по три, четыре дня подрядъ. Вы знаете, сударь, у насъ самая лучшая охота во всей Америкѣ: олени, дикія утки, куропатки, перепела и не единаго опаснаго животнаго, ни одного медвѣдя, ни одной пумы. О, Филиппвиль превосходитъ всѣ города Юга!
— Нѣтъ опасныхъ животныхъ? — переспросилъ я. — А алигаторы, а гремучія змѣи?
— Они всѣ тамъ, во Флоридѣ. Да, сударь, уже двадцать лѣтъ, какъ я живу здѣсь зиму и лѣто, и никогда не видѣлъ другихъ змѣй, кромѣ ужей.
Достойный мистеръ Вильямсъ счелъ лишнимъ прибавить, что въ теченіе этихъ двадцати лѣтъ онъ и ста разъ не вышелъ изъ своего отеля. Отель этотъ представлялъ, впрочемъ, идеалъ комфорта для путешественниковъ, съ которыми мистеръ Вильямсъ обходится, какъ съ друзьями, заботясь объ ихъ удобствахъ и развлеченіяхъ, точно какой-нибудь владѣтель замка, принимающій у себя приглашенныхъ гостей. Нигдѣ, кромѣ Соединенныхъ Штатовъ, вы не встрѣтите подобнаго типа хозяина гостинницы, обѣдающаго ежедневно въ общей залѣ во фракѣ, vis-à-vis съ своей женой, въ парадномъ туалетѣ, и проводящаго затѣмъ весь остальной вечеръ среди своихъ гостей въ общей галлереѣ, подъ звуки оркестра, нанятаго на весь сезонъ. Мнѣ думается, однако, что у хозянна Williams House, Philippevile, состраданіе къ страхамъ путешественника, непривыкшаго къ хищнымъ звѣрямъ, взяло верхъ надъ правдивостью. Не прошло и двухъ дней съ тѣхъ поръ что я поселился въ этомъ мѣстѣ, какъ мнѣ уже пришлось свести знакомство съ однимъ изъ чудовищъ, столь любезно изгнанныхъ мистеромъ Вильямсомъ во Флориду.
Теперь, когда я записываю свои воспоминанія вдали отъ этого жгучаго климата, въ Парижѣ, гдѣ самые хищные звѣри ходятъ на двухъ ногахъ и одѣваются у лучшихъ портныхъ, мнѣ съ трудомъ вѣрится, что я не фантазирую, и что дѣйствительно нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, на другой день послѣ прибытія въ Филиппвилль, я въ легкомъ экипажикѣ, покатилъ по длинной улицѣ съ негритянскими хижинами по обѣимъ сторонамъ, и что мы вдвоемъ съ чернокожимъ кучеромъ ѣхали по лѣсу изъ терпентинныхъ деревьевъ, кое-гдѣ перемѣшанныхъ съ цвѣтущей жимолостью, пока не увидѣли передъ собой шлагбаума, на которомъ было написано: Scott’s Place. Точно во снѣ вижу, какъ я выхожу изъ экипажа и иду пѣшкомъ по извилистой аллеѣ, среди двухъ рядовъ высокихъ деревьевъ, вижу въ глубинѣ аллеи широкое и низкое строеніе, очевидно, домъ хозяина. Мнѣ не пришлось звонить и спрашивать владѣтеля этого мирнаго кокетливаго домика, поросшаго ползучими розами. Передъ входомъ въ домъ тѣснилась толпа негровъ, въ пятнадцать — двадцать человѣкъ — мужчины, женщины и дѣти., Всѣ эти черныя головы окружали старика лѣтъ шестидесяти, высокаго роста, еще крѣпкаго и гибкаго; въ высокихъ кожаныхъ штиблетахъ и бархатномъ жилетѣ. Полковникъ — это былъ онъ — не замѣтилъ моего приближенія, также какъ и негры, съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдившіе за тѣмъ, что онъ дѣлалъ. Онъ стоялъ, наклонившись надъ большимъ деревяннымъ ящикомъ съ рѣшетчатой крышкой. Судя по звукамъ, выходившимъ оттуда, — точно теркой изо всѣхъ силъ скребли по какому-то твердому предмету, — въ клѣткѣ находилось какое-то странное существо, чѣмъ-то необычайно встревоженное. Мистеръ Скоттъ держалъ въ правой рукѣ палку, къ концу которой былъ прикрѣпленъ кусокъ ваты, и: просовывалъ ее въ промежутки между планками, отъ времени до времени поливая вату какой-то прозрачной жидкостью изъ большой черной бутылки. Я сейчасъ же узналъ приторно-сладкій запахъ хлороформа. Что это было за животное, которое усыплялъ полковникъ? Звуки становились все слабѣе и слабѣе. Они затихали, точно стоны больного, усыпляемаго сильнымъ анестетическимъ средствомъ. Одинъ изъ негровъ произнесъ: «спитъ уже»… Полковникъ вылилъ остатки жидкости изъ бутылки въ ящикъ, пошарилъ въ немъ палкой, чтобы убѣдиться, что животное дѣйствительно уснуло, и затѣмъ, взявъ въ руки клещи, оторвалъ одну изъ планокъ крышки и опрокинулъ ящикъ. Изъ него показалась прежде всего неподвижная голова, чудовищная голова змѣи, шириной въ ладонь, треугольная и плоская, безсильно болтавшаяся на шеѣ, затѣмъ, развернулось во весь ростъ и туловище животнаго, заканчивающееся небольшимъ хвостомъ. Видъ этой гремучей змѣи былъ до того отвратителенъ, такъ заслуживалъ названія crotalus atrox (страшная змѣя), даннаго естествоиспытателями этой разновидности, что толпа попятилась назадъ, несмотря на то, что животное въ данную минуту было совершенно безвредно. Полковникъ съ быстротой оператора, знающаго, что минуты дороги, открылъ своей палкой огромную пасть чудовища. Онъ взялъ въ свободную руку металлическій инструментъ, одинъ изъ тѣхъ, который употребляютъ дантисты, наложилъ его на одинъ изъ клыковъ, и въ ту же минуту пасть животнаго обагрилась кровью. Небольшое усиліе, и клыкъ чудовища очутился на землѣ, за нимъ второй, третій и, наконецъ, четвертый. Между тѣмъ животное все еще продолжало спать; кровавая пѣна виднѣлась вокругъ его пасти. Полковникъ схватилъ его за середину туловища, бросилъ безжизненную массу въ ящикъ и заколотилъ крышку тремя ударами молотка. Затѣмъ, онъ осторожно подобралъ одинъ за другимъ опасныя орудія защиты и, обратившись къ одному изъ негровъ, произнесъ:
— Этотъ толстый парень (this big fellow) будетъ немножно удивленъ, когда проснется! Уберите его и, пожалуйста, оставьте привычку приносить мнѣ каждую недѣлю новую змѣю…
Въ эту минуту взглядъ его сѣрыхъ глазъ упалъ на меня. Онъ, не колеблясь, сейчасъ же призналъ меня, какъ и я его. Рекомендательное письмо, которое я отправилъ ему сегодня утромъ, съ предупрежденіемъ, что явлюсь къ нему послѣ обѣда, не оставляло никакихъ сомнѣній на счетъ моей личности. Онъ назвалъ меня по имени и, пожимая мнѣ руку, заговорилъ по французски, безъ всякихъ предисловій, съ характерной американской фамильярностью:
— Это шестой экземпляръ, который мнѣ приходится оперировать въ теченіе двухъ лѣтъ и третій — въ теченіе этого года. Этотъ Джимъ Кеннеди, который уноситъ ящикъ — владѣлецъ цѣлой коллекціи чудовищъ. Богъ его знаетъ, какими способами онъ ихъ приручаетъ. Онъ будетъ показывать ихъ въ городахъ и деревняхъ и въ нѣсколько недѣль заработаетъ столько, что можетъ потомъ не работать въ теченіе цѣлыхъ мѣсяцевъ. Въ этомъ выражается весь характеръ негровъ, — прибавилъ онъ, пожимая плечами; — какъ только есть у нихъ пища, вы ихъ не заставите палецъ о палецъ ударить…
— А если въ этомъ ихъ счастье, полковникъ? — возразилъ я.
— Счастье? — рѣзко повторилъ онъ. — Счастье? Да, пожалуй. Они болѣе чѣмъ счастливы. Но это счастье животнаго, унижающее ихъ еще больше, чѣмъ рабство. Да, сударь, — прибавилъ онъ тономъ, въ которомъ мнѣ послышался пуританинъ, — они были лучше, когда были рабами, повѣрьте мнѣ. Я былъ одинъ изъ тѣхъ, которые послѣдовали за Линкольномъ съ наибольшимъ энтузіазмомъ. И я даже не вхожу въ оцѣнку того, что случилось. Надо не быть человѣкомъ для того, чтобы допустить существованіе на свѣтѣ хотя бы единаго раба черезъ восемнадцать вѣковъ послѣ Іисуса Христа. Но мы думали, что сдѣлали все, освободивши ихъ. Это было бы болѣе чѣмъ просто. Тогда только и начались наши обязанности. Мы не подумали о томъ, что существо низшей расы, какъ негръ, не можетъ безнаказанно сразу перейти въ высшія условія существованія. Вы увидите грустныя вещи, если будете путешествовать по нашему Югу. Однако, я васъ держу два часа подъ этимъ солнцемъ, которое для меня ровно ничего не значитъ, а васъ сжигаетъ. Пойдемте въ домъ. Я васъ представлю миссъ Скоттъ… Это очень скромный домъ. Онъ намъ дастъ представленіе о томъ, каково было жилище рабовладѣльца въ Георгіи лѣтъ сорокъ тому назадъ… Вы видите, кругомъ здѣсь все были хижины негровъ. Я оставилъ три или четыре. Кухня помѣщалась вотъ въ этомъ зданіи. Вотъ конюшни. Я только ремонтировалъ то, что оставили Шастенъ. Вы узнаете французское имя, не правда ли? Послѣдній изъ этого рода умеръ пятъ лѣтъ тому назадъ. Они переселились сюда изъ Новаго Орлеана… Повѣрите ли, послѣ войны, разоренные освобожденіемъ своихъ рабовъ и не имѣя никакихъ средствъ къ существованію, кромѣ этой земли, они прожили здѣсь почти безвыѣздно нѣсколько лѣтъ, не обрабатывая ея, зарѣзывая отъ времени до времени поросенка, изрѣдка охотясь, питаясь томатами изъ огорода, который воздѣлывалъ имъ бѣдный негръ, ни за что не хотѣвшій съ ними разстаться. Это были люди съ сердцемъ и хорошіе люди, что не помѣшало имъ однако продать одного за другимъ семерыхъ дѣтей того бѣдняги, который открылъ вамъ шлагбаумъ.
— Этотъ маленькій, почти комичный, человѣчекъ съ морщинистымъ лицомъ, обросшимъ сѣдыми волосами и бородой, точно сѣрымъ мхомъ? — спросилъ я.
— Онъ самый, — сказалъ полковникъ. — Вотъ видите, до какой степени рабство извращаетъ человѣка. Онъ никогда не сердится на своихъ господъ за эту продажу. Онъ считалъ и продолжаетъ считать совершенно естественнымъ, что они распоряжались его дѣтьми, какъ телятами или свиньями. Онъ любилъ ихъ, своихъ хозяевъ, и хозяева его любили!.. Это непостижимо. Однако, садитесь, пожалуйста. Я пойду за своей дочерью. Я какъ разъ кончалъ свой завтракъ, когда меня вызвали для этой операціи. Надѣюсь, вы не сочтете характерной особенностью полковниковъ въ нашей странѣ исполнять роль дантистовъ у гремучихъ змѣй. Эти негры такъ неосторожны. Подобная же операція нѣсколько уменьшаетъ ихъ шансы быть укушенными.
Разговаривая такимъ образомъ, мы вошли въ переднюю, украшенную двумя огромными оленьими головами. Оттуда вела дверь въ залу, гдѣ мой хозяинъ оставилъ меня. Это была продолговатая комната, обставленная качалками, со стѣнами, увѣшанными фотографіями, напоминавшими о дальнихъ путешествіяхъ. Бросивъ на нихъ бѣглый взглядъ, я различилъ мечеть Омара въ Іерусалимѣ, Парѳенонъ, фонтанъ львовъ въ Альгамбрѣ. Я узналъ потомъ, что полковникъ и его дочь два раза объѣхали вокругъ свѣта. Я не успѣлъ ни разсмотрѣть хорошенько залу, ни прочитать названія книгъ, уставленныхъ въ низенькомъ шкапу — какъ дверь отворилась, и на порогѣ ея появился полковникъ, катя передъ собою кресло на колесахъ, въ которомъ сидѣла дѣвушка лѣтъ двадцати пяти.
Видъ всякаго неизлечимаго недуга, въ особенности же, если этотъ недугъ соединяется съ молодостью, хватаетъ за душу. Когда же недугъ поражаетъ въ самомъ разцвѣтѣ молодое существо, безусловно хорошее и прекрасное, чувствуешь еще болѣе глубокую жалость. У миссъ Рутъ Скоттъ были крупныя, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, нѣжныя черты лица, которыя долго противостоятъ разрушительному вліянію времени, великолѣпный цвѣтъ лица, тонкія, извилистыя линіи рта и улыбка, открывавшая зубы безукоризненной бѣлизны — зубы ея отца. Ея свѣтло-голубые глаза, чуть-чуть свѣтлѣе, чѣмъ глаза полковника, говорили о честномъ, любящемъ женскомъ сердцѣ, — о сердцѣ и гордомъ, и нѣжномъ, а ея благородно очерченный лобъ обрамляли роскошные, золотистые волосы. Но самая неумолимая болѣзнь, самая смѣшная, когда рѣчь идетъ о дѣвушкѣ такого возраста и такой красоты, — обезображивающій ревматизмъ сковывалъ ей ноги, запрятанныя подъ шалью, и лишалъ ее возможности двигаться, а руки, открытыя безъ всякаго кокетства, обнаруживали распухшіе суставы, несчастныя руки калѣки, которая не въ состояніи были ни водить перомъ, ни держать иглы. А между тѣмъ кроткая покорность, даже болѣе того, — какая-то суровая радость была написана на этомъ лицѣ, которое, казалось, должно было бы выражать всю меланхолію мученической судьбы. Я скоро понялъ источникъ этой душевной ясности. Миссъ Рутъ не произнесла еще и десяти фразъ, какъ передо мною открылась тайна ея внутренней силы. Подобно своему отцу, она чувствовала на себѣ отвѣтственность людей ея расы по отношенію къ чернокожимъ, и я понялъ, что она, какъ и ея отецъ, преисполнены жаждой прозелитизма. Исторія англосаксовъ была бы непонятна безъ этого наслѣдственнаго инстинкта активной и личной миссіи, однимъ изъ тысячи примѣровъ котораго была миссъ Скоттъ, правда, примѣромъ особенно трогательнымъ, благодаря ея личному несчастью. У меня все еще звучитъ въ ушахъ ея голосъ, нѣсколько рѣзкій, когда она говоритъ мнѣ въ отвѣтъ на мое замѣчаніе о безпечности негровъ.
— Нѣтъ, это не всегда такъ. Даже теперь тамъ разыгрываются трагедіи, о которыхъ и не подозрѣваютъ… Десять лѣтъ назадъ, когда я училась въ Бостонѣ, въ нашу школу хотѣла поступить негритянка. Начальница собрала насъ всѣхъ и спросила, даемъ ли мы ей слово обходиться съ ней, какъ съ равной; въ противномъ случаѣ она ея не приметъ. Намъ данъ былъ часъ на размышленіе. Такъ какъ мнѣнія раздѣлились, то рѣшено было поставить вопросъ на баллотировку и подчиниться мнѣнію большинства. Рѣшеніе оказалось благопріятнымъ для негритянки. Скажите, не жестоко ли было бы отказать ей въ благахъ культуры только на томъ основаніи, что въ ея жилахъ текла негритянская кровь? Она провела съ нами четыре года. Она отличалась умомъ, что нерѣдко можно встрѣтить у негровъ, и прямодушіемъ, что далеко не всегда встрѣчается у нихъ. Мы очень любили ее. Даже тѣ, которыя подали свой голосъ противъ нея, сдержали свое слово и ни разу не дали ей почувствовать, что относятся къ ней иначе, чѣмъ къ бѣлой. Словомъ, она была счастлива. Но умеръ ея отецъ и оставилъ ее безъ всякихъ средствъ, такъ что она принуждена была вернуться въ Саванну, въ семью своего дѣда. Привыкшая вращаться среди лучшаго общества на Сѣверѣ, она не нашла тамъ ни одного человѣка изъ общества, который пожелалъ бы поддерживать съ ней знакомство. Ей пришлось знаться исключительно съ людьми ея расы, грубыми, вульгарными, безъ образованія, безъ воспитанія… Она столько страдала, что кончила преступленіемъ. Она утопилась. Развѣ это не трагедія, и не ужасная?..
— Но отчего же она не осталась на Сѣверѣ? — спросилъ я. — Развѣ она не могла бы тамъ выйти замужъ?
— О нѣтъ, — въ свою очередь, вступился полковникъ, — и я это совершенно понимаю. Эти браки между черными и бѣлыми не приняты у насъ, и вполнѣ справедливо — Богъ не желаетъ смѣшенія крови; лучшимъ доказательствомъ служитъ то, что почти всѣ метисы дурные люди. Нѣтъ, дѣло идетъ совсѣмъ не о томъ, чтобы испортить бѣлую расу примѣсью черной, а о томъ, чтобы сдѣлать изъ этой униженной расы людей, которые были бы дѣйствительно людьми, гражданъ, которые были бы настоящими гражданами, наконецъ, нѣчто другое, чѣмъ дѣти или животныя…
— Но вѣдь они уже христіане? — прервалъ я его.
— И добрые христіане, — сказала миссъ Рутъ. — Нужно только послушать, какъ они распѣваютъ свои пѣсни о старомъ Павлѣ или старомъ Моисеѣ, точно о людяхъ, которыхъ они сами знали. Иногда эти пѣсни полны поэзіи… Помните, отецъ, пѣсню о костяхъ съ ея мелодіей, такъ гармонирующей съ этими прекрасными словами? Не споете ли вы ее?..
— Попробую, — сказалъ полковникъ, и сѣлъ за рояль.
Въ какую эпоху своей жизни нашелъ онъ время научиться музыкѣ? Онъ взялъ нѣсколько вступительныхъ аккордовъ, подбирая мотивъ тѣми же проворными пальцами, которые держали шпагу офицера, ланцетъ врача, перо администратора, и которые полчаса тому назадъ, на моихъ глазахъ, вводили клещи въ пасть гремучей змѣи! Это была нѣжная и тихая мелодія, звуки, напоминающіе эхо монотоннаго такта, отбиваемаго на барабанѣ въ тищинѣ знойной ночи. А слова были, приблизительно, такія: «Я знаю, что эти кости мои, что онѣ мои — и что онѣ воскреснутъ — сегодня…» Какія странныя и трогательныя слова, особенно, если подумать, что ихъ сочинили и пѣли рабы, несчастные рабы, у которыхъ дѣйствительно ничего не было, кромѣ этихъ костей, единственнаго оружія, которое нельзя было оторвать отъ ихъ тѣла, чтобы продать!
— Если вамъ нравятся эти пѣсни, — прибавила миссъ Скоттъ, — мы вамъ подберемъ еще и другія.
— Есть пѣсня, — сказалъ я, — которой я никогда не слыхалъ, и которую вы должны знать, полковникъ. Я думаю, что негры, навѣрно, поютъ ее, потому что это гимнъ ихъ освобожденія. Это маршъ Джона Броуна.
Я не безъ намѣренія спросилъ своего хозяина объ этой чудной воинственной пѣснѣ. Я разсчитывалъ на то, что эта марсельеза сѣверной арміи наведетъ полковника на воспоминанія о войнѣ и послужитъ поводомъ къ какимъ-нибудь разсказамъ. Но я былъ плохого мнѣнія объ его удивительной простотѣ. Онъ казался нѣсколько удивленнымъ моей фантазіей.
— Chestnut — старая дребедень, — произнесъ онъ.
Все-таки онъ снова нагнулся надъ клавишами и заигралъ, воинственный гимнъ. Это очень живая, почти веселая мелодія. Я смотрѣлъ на пѣвца въ то время, какъ онъ произносилъ слова, которыя должны были соединяться въ его умѣ съ такими кровавыми воспоминаніями. Онъ спѣлъ эту пѣсню весело, съ оживленнымъ лицомъ, которое, однако, поразило меня меньше, чѣмъ послѣдовавшее вслѣдъ за тѣмъ предложеніе спѣть мнѣ маршъ южной арміи: «Земля Диксей». Полковнику доставляло одинаковое удовольствіе вспомнить и ту, и другую пѣснь, настолько эта гражданская война превратилась для него въ событіе другой эпохи, почти въ ретроспективное зрѣлище. Онъ всталъ изъ-за рояля и, опускаясь въ качалку, произнесъ:
— Вы бы послушали эти пѣсни, когда ихъ распѣвали по дорогамъ тысячи человѣкъ… Славные были ребята и отличные солдаты. Я видѣлъ, какъ созидались эти арміи, день за днемъ, часъ за часомъ, какъ новый городъ… Я помню, въ самое послѣднее время одинъ французскій офицеръ, бывшій на одномъ изъ нашихъ смотровъ, спросилъ меня: "теперь, когда у васъ такая прекрасная армія, откуда вы начнете? съ Канады, или съ Мексики? — Мы начнемъ съ того, что пошлемъ ихъ всѣхъ работать, — отвѣтилъ я. — И это была правда. Къ концу войны у насъ было 120.000 человѣкъ, а черезъ шесть мѣсяцевъ пятьдесятъ тысячъ… И онъ засмѣялся веселымъ смѣхомъ, въ которомъ звучало чувство національной гордости. Онъ больше гордился этимъ распущеніемъ войскъ, чѣмъ двадцатью побѣдами. Затѣмъ онъ снова сдѣлался серьезенъ и, какъ истый американецъ, возвращаясь къ своей прежней точкѣ зрѣнія, прибавилъ: «но все-таки мы не сдѣлали достаточно для черныхъ. Не надо было ни давать имъ ни тѣхъ правъ, которыя имъ дали, ни бросать ихъ въ такомъ безпомощномъ состояніи».
— Развѣ можно улучшить расу? — прервалъ я его. — Въ Канадѣ, про которую вы только-что упомянули, мнѣ пришлось посѣтить деревню обращенныхъ ирокезовъ. Ихъ священникъ говорилъ мнѣ, что совершенно немыслимо заставить ихъ усвоить что-нибудь далѣе извѣстной границы. Точно есть извѣстный предѣлъ культуры, заранѣе намѣченный въ крови каждаго изъ насъ.
— Его нужно было бы достигнуть, по крайней мѣрѣ, — съ жаромъ произнесла миссъ Скоттъ. Въ ея голосѣ послышалась легкая дрожь недовольства, почти гнѣва.
— Вы, можетъ быть, измѣните ваше мнѣніе, — прибавила она, когда побываете въ школѣ, которую мы устроили въ Филиппвилѣ. Я вамъ покажу ее какъ-нибудь, если вы останетесь здѣсь еще нѣсколько дней…
Разставаясь съ полковникомъ, мы уговорились посѣтить вмѣстѣ школу. Было условлено, что я пріѣду къ завтраку, и что затѣмъ мы вмѣстѣ съ миссъ Скоттъ отправимся въ школу. Провожая меня черезъ паркъ до моего экипажа, полковникъ разсказывалъ мнѣ, что мы будемъ дѣлать въ этотъ день. Мы шли теперь другой дорогой, и остановились передъ огороженнымъ мѣстомъ, густо поросшимъ деревьями и окруженнымъ низкой стѣной.
— Вотъ, — сказалъ мой проводникъ, — кладбище, гдѣ похоронены всѣ Шастенъ въ теченіе ста пятидесяти лѣтъ. Хотите посмотрѣть? Эти уголки — послѣдніе остатки старой Америки, которую путешественники слишкомъ часто забываютъ, изучая только новую… А между тѣмъ одна не понятна безъ другой…
Мы вошли на кладбище. Пышная южная растительность превратила эти тридцать квадратныхъ метровъ въ гигантскую корзину цвѣтовъ. Дикій жасминъ, боярышникъ, жимолость, нарциссы росли тутъ въ пестромъ безпорядкѣ. Глициніи обвивали деревья, и желтыя розы, тѣ миніатюрныя розы, которыя извѣстны подъ именемъ банксій, пышными кистями цѣплялись по темнымъ кипарисамъ. Ветхіе камни виднѣлись въ этомъ саду молодости, весны и благоуханій. Я раздвинулъ свѣжія вѣтви и цвѣты, чтобы прочитать нѣкоторыя надписи. Самый новый изъ камней, поставленный, безъ сомнѣнія, заботами мистера Скоттъ, былъ украшенъ скульптурнымъ изображеніемъ сабли. Я прочелъ надпись, изъ которой узналъ, что это могила послѣдняго изъ рода Шастенъ, бывшаго тоже полковникомъ, но въ конфедеративной арміи. Тутъ же рядомъ, на другой могилѣ, совершенно исчезавшей подъ пышной растительностью, я прочелъ цифру 1738 и слова: «Новый Орлеанъ». Я понялъ, что преемникъ исчезнувшихъ владѣльцевъ желалъ почтить ихъ память, положивъ рядомъ прахъ основателя этихъ владѣній съ прахомъ послѣдняго потомка его. Здѣсь покоился цѣлый рядъ поколѣній французовъ. Они были могущественны въ свое время, и никого не осталось, чтобы почтить ихъ память, кромѣ великодушнаго врага, который владѣлъ ихъ наслѣдіемъ. И весна расточала свои роскошные дары, въ этомъ мрачномъ пріютѣ, съ той побѣдоносной безстрастностью природы, которую такъ ненавидишь, пока еще молодъ, и начинаешь любить, когда старѣешься. Хотя полковникъ, какъ активный человѣкъ и бывшій воинъ, едва ли испытывалъ тѣ же ощущенія, какъ, я, но и онъ не остался равнодушенъ къ этому жилищу смерти, тишина котораго нарушалась лишь жужжаніемъ мухъ въ этотъ полуденный часъ. Мы оба молчали, и, только выйдя оттуда, полковникъ снова заговорилъ.
— Вы замѣтили, въ какомъ хорошемъ состояніи содержится кладбище? Объ этомъ заботится одна изъ икъ прежнихъ невольницъ. Эта вѣрность служитъ къ ихъ чести, а для меня дѣлаетъ еще болѣе дорогимъ этотъ уголокъ. Да, пріятно думать, что занимаешь домъ, въ которомъ жили четыре, пять поколѣній честныхъ людей. Это то же самое, что знать, что вокругъ васъ нѣтъ несчастныхъ. И ихъ дѣйствительно нѣтъ, я вамъ это повторяю. Когда вы будете въ школѣ, мы съ вами посѣтимъ нѣсколько хижинъ. Вы увидите, какія довольныя лица у этихъ людей. Кусокъ соленой свинины и немножко плодовъ, и они такъ довольны, точно владѣютъ всими милліонами всѣхъ собственниковъ Ньюпорта…
— Но вотъ и шлагбаумъ, и вашъ экипажъ…
Полковникъ далъ нѣсколько инструкцій возницѣ и, когда онъ, на прощанье, обратился ко мнѣ со словами: «до вторника, въ часъ дня», я съ трудомъ могъ удержаться, чтобы не сказать: «до вторника?» какъ долго!.. Такъ сильно мнѣ хотѣлось поскорѣе увидѣть его снова. Его оригинальный характеръ, благородное лицо его дочери, живописность ихъ жилища внушили мнѣ тотъ внезапный интересъ, который знакомъ, можетъ быть, однимъ только профессіональнымъ романистамъ. Наше воображеніе точно подпадаетъ подъ власть какихъ-то чаръ, которыя наполняютъ насъ страстнымъ желаніемъ узнать все, касающееся какого-нибудь лица, дышать однимъ съ нимъ воздухомъ, жить его жизнью, думать его мыслями. Я былъ такъ поглощенъ своими мыслями объ этихъ двухъ людяхъ, которыхъ зналъ всего лишь нѣсколько часовъ, что почти не замѣчалъ великолѣпныхъ пейзажей, разстилавшихся по обѣимъ сторонамъ песчаной дороги. Я восторгался пуританскимъ жаромъ, который сжигалъ ихъ предковъ и горѣлъ въ нихъ неугасимымъ пламенемъ. Я удивлялся расовымъ предразсудкамъ, которые, не смотря даже на эту жажду апостольства, заставляли ихъ считать пятномъ бракъ одного изъ нихъ хотя бы и съ лучшимъ представителемъ тѣхъ негровъ, за которыхъ они такъ ратовали. Я думалъ о физіологической и моральной силѣ натуры этого человѣка, котораго не истощили ни пять или шесть профессій, ни шестьдесятъ лѣтъ трудовой жизни, о печальной судьбѣ его дочери, о невѣроятностяхъ этой фантастической страны, хотя бы, напримѣръ, объ этой удивительной сценѣ, когда а засталъ мистера Скоттъ выдергивающимъ зубы у захлороформированной гремучей змѣи. Сотни мыслей волновали меня и заставляли нетерпѣливо ждать встрѣчи съ человѣкомъ, котораго я видѣлъ сегодня въ первый разъ. Я не думалъ, что мнѣ придется увидѣть его во вторникъ въ условіяхъ, какъ нельзя болѣе далекихъ отъ семейнаго завтрака подъ предсѣдательствомъ миссъ Рутъ, и принять участіе въ охотѣ, еще болѣе странной для парижскаго писателя, чѣмъ даже охота на гремучихъ змѣй.
II.
[править]Я былъ у полковника въ пятницу. Въ теченіе слѣдующихъ трехъ дней въ Филиппвилѣ лилъ одинъ изъ тѣхъ тропическихъ дождей, которые, вмѣсто того, чтобы освѣжить атмосферу, только насыщаютъ ее еще болѣе теплыми испареніями. Единственными развлеченіями въ моемъ заточеніи было смотрѣть, какъ льются на землю неизсякаемые потоки воды, да разговаривать съ хозяиномъ гостинницы. Я имѣлъ ехидство разсказать ему про свое посѣщеніе полковника и про неожиданную встрѣчу съ однимъ изъ тѣхъ ужасныхъ чудовищъ, существованіе котораго онъ сталъ бы отрицать, кажется, даже, если бы онъ увидѣлъ его извивающимся у себя на лугу.
— Эти негры навѣрно добыли змѣю изъ Флориды, — не колеблясь, отвѣтилъ мнѣ мистеръ Вильямсъ. — У нихъ страсть ловить ихъ живьемъ, чтобы продать въ какой нибудь зоологическій садъ. Мистеръ Скоттъ, такой хорошій человѣкъ, не долженъ былъ бы оказывать имъ подобныя услуги, которыя только подстрекаютъ ихъ, не говоря уже о томъ, что змѣя могла проснуться во время операціи. По полковникъ всегда былъ слишкомъ добръ по отношенію къ этимъ чернокожимъ. Ему иногда недурно отплачивали за эту доброту. Онъ вамъ не говорилъ, что теперь сидитъ здѣсь въ тюрьмѣ его прежній слуга, нѣкій Анри Сеймуръ, прогнанный имъ за воровство и потомъ разбойничавшій въ странѣ? Послѣ одного, совершеннаго имъ, убійства онъ укрылся въ лѣсу и прожилъ тамъ пѣлый годъ. Онъ такой хорошій стрѣлокъ, что держалъ въ страхѣ все окрестное Негритянское населеніе. Эти трусы доставляли ему съѣстные припасы, виски и патроны. Въ концѣ концовъ его поймали, благодаря предательству одного изъ его друзей, который подмѣшалъ ему въ виски опія. Его судили и присудили къ смерти. Повѣрите ли вы, что мистеръ Скоттъ пришелъ въ негодованіе отъ того, что его поймали такимъ способомъ, и добился отсрочки въ исполненіи смертнаго приговора! Онъ поѣхалъ къ Атланту для того, чтобы выхлопотать ему помилованіе! Его старанія, впрочемъ, оказались, безуспѣшными, и въ четвергъ эту каналью повѣсятъ…
— Но полковникъ, должно быть, представилъ другіе мотивы, кромѣ этого предательства, для того, чтобы добиться помилованія?
— Безъ сомнѣнія. Онъ утверждалъ, что Сеймуръ былъ осужденъ въ слишкомъ молодыхъ лѣтахъ. Вы видѣли людей, одѣтыхъ въ коричневое съ бѣлымъ, въ ножныхъ кандалахъ, работающихъ на нашихъ дорогахъ. Это наши каторжники. Этотъ парень тоже исполнялъ такую работу. Правда, ему тогда было семнадцать лѣтъ. Но вольно же ему было успѣть въ этомъ возрастѣ совершить уже двѣ кражи, не считая той, за которую мистеръ Скоттъ уволилъ его, не возбудивъ противъ него преслѣдованія.
— Семнадцать лѣтъ, — сказалъ я, — все-таки это еще очень молодой возрастъ. Въ эти годы человѣкъ еще сильно поддается чужимъ вліяніямъ, и общество каторжниковъ едва ли въ состояніи исправить характеръ, который попадаетъ на дурную дорогу…
— Однако, — возразилъ мистеръ Вильямсъ, — многіе проводятъ въ кандалахъ годъ, два года, а затѣмъ исправляются. Когда человѣкъ уплатилъ свой долгъ, мы, американцы, считаемъ его дѣйствительно уплаченнымъ… Этотъ Сеймуръ могъ бы уплатить свой долгъ трудомъ. Онъ-же предпочелъ вести себя такимъ образомъ, что теперь долженъ уплатить его инымъ способомъ — его воля… Кстати, не пожелаете ли вы, можетъ быть, присутствовать при казни? У насъ въ Георгіи не введено электричество — мы примѣняемъ повѣшеніе. У васъ, во Франціи, вѣдь дѣйствуетъ гильотина, не такъ ли?..
— Я никогда не видѣлъ, какъ она дѣйствуетъ, — сказалъ я, — и сомнѣваюсь, выдержатъ ли мои нервы зрѣлище человѣка, котораго вѣшаютъ…
— Во всякомъ случаѣ, я попрошу для васъ у шерифа билетъ, вы можете имъ воспользоваться.
Онъ сдержалъ слово, и въ понедѣльникъ мнѣ былъ обѣщанъ билетъ. Но вечеромъ того же дня, встрѣтивъ меня въ галлереѣ своей гостинницы, онъ подошелъ ко мнѣ съ озабоченнымъ лицомъ добраго гражданина, удрученнаго дурными вѣстями.
— Слышали исторію? Вамъ не придется воспользоваться разрѣшеніемъ. Этотъ проклятый Сеймуръ не будетъ повѣшенъ…
— Мистеръ Скоттъ, значитъ, добился помилованія? — спросилъ я.
— Нѣтъ, но онъ улизнулъ. Онъ пользовался слишкомъ большой свободой въ своей камерѣ. Къ нему пускали посѣтителей. Одинъ изъ нихъ сунулъ ему ножъ, и вотъ сегодня, послѣ обѣда, когда тюремный сторожъ принесъ ему пищу, Сеймуръ воспользовался моментомъ, когда тотъ нагнулся, чтобы поставить чашку на полъ, и всадилъ ему ножъ между лопатками. Тюремный сторожъ умеръ на мѣстѣ. Тогда Сеймуръ взялъ у него револьверъ, ключи и освободилъ еще семерыхъ другихъ заключенныхъ, негровъ или мулатовъ. И эти восемь негодяевъ вышли на свободу черезъ заднюю дверь тюрьмы. Имъ удалось уйти никѣмъ незамѣченными, такъ что прошло два часа прежде, чѣмъ узнали объ ихъ побѣгѣ. Теперь они въ лѣсу, на размокшихъ отъ дождя дорогахъ, гдѣ не разыщешь никакихъ слѣдовъ. Богъ знаетъ, когда ихъ поймаютъ!.. Ну, развѣ я не былъ правъ, когда говорилъ вамъ, что полковникъ слишкомъ слабъ по отношенію къ этимъ людямъ? Если бы онъ не просилъ отсрочки, Сеймуръ былъ бы тогда же повѣшенъ, тюремный сторожъ не былъ бы убитъ, а намъ не грозила бы опасность потерять нашихъ кліентовъ. У меня имѣлось въ виду семейство милліонеровъ изъ Филадельфіи, я разсчитывалъ, что они пріѣдутъ сюда на слѣдующей недѣлѣ. Теперь они прочтутъ въ газетахъ объ этомъ происшествіи, вообразятъ, что въ Георгіи не безопасно, испугаются и поѣдутъ въ С. Августенъ.
Я самъ слишкомъ привыкъ къ чтенію столь ненавистныхъ мистеру Вильямсу газетъ и ихъ устрашающаго отдѣла разныхъ извѣстій, чтобы удивиться этому предположенію. За исключеніемъ большихъ центровъ, Америка все еще продолжаетъ быть страной внезапныхъ нападеній, совершаемыхъ со смѣлостью, не останавливающейся ни передъ какой опасностью. Съ другой стороны, мнѣ нисколько не казалось страннымъ, что я, мирный галло-романскій писатель, оказался замѣшаннымъ въ трагической исторіи разбойника, бѣжавшаго изъ тюрьмы. Весь этотъ вечеръ я провелъ, раздумывая о томъ, какъ мнѣ навести на слѣдующій день за завтракомъ полковника на разговоръ объ его прежнемъ слугѣ. По нѣкоторымъ словамъ хозяина гостинницы я догадывался, что это больное мѣсто филантропа со Scott’s Place. Меня вывелъ изъ затрудненія самъ мистеръ Скотъ: во вторникъ, въ девять часовъ утра, мнѣ подали его карточку, говоря, что онъ ждетъ меня внизу. Я нашелъ его въ охотничьемъ платьѣ, съ ружьемъ въ рукахъ.
— Я пришелъ извиниться передъ вами, — началъ онъ безъ всякихъ предисловій. — Нашъ завтракъ придется отложить до другого дня… Вы знаете, должно быть, что нѣсколько заключенныхъ бѣжали изъ тюрьмы и въ числѣ ихъ одинъ, осужденный на смерть, мой прежній слуга…
— Да, я слышалъ, — сказалъ я, — мнѣ говорили, что вы были такъ добры къ этому несчастному…
— Вамъ сказали неправду, — возразилъ онъ; — впрочемъ, это не важно. Важно то, чтобы снова поймать его для того, чтобы онъ не вздумалъ опять терроризовать все окрестное населеніе. Мы тотчасъ же телеграфировали, чтобы намъ выслали изъ Атланты blood hounds — собакъ, дрессированныхъ для охоты на людей. Я набралъ десять гражданъ для этой цѣли. На всякій случай я привелъ для васъ лошадь, можетъ быть, вы захотите принять участіе…
— Отчего же нѣтъ? — сказалъ я, подумавъ съ минуту, — принявши мѣры предосторожности…
— Вы ожидаете какой-нибудь сцены линча, — прервалъ меня полковникъ, прочитавъ мою мысль по моимъ глазамъ. — Не бойтесь, они не осмѣлятся теперь… Есть у васъ ружье?
Я отвѣтилъ отрицательно.
— Впрочемъ, оно вамъ не понадобится. Вы не здѣшній, — и будете участвовать лишь въ качествѣ простого зрителя. Кромѣ того, изъ нихъ вооруженъ одинъ только Сеймуръ, револьверомъ тюремнаго сторожа. Если бы у него была его винчестерская винтовка, я бы васъ не звалъ, потому что тогда онъ не дался бы намъ въ руки, не уложивши на мѣстѣ пятерыхъ или шестерыхъ изъ насъ…
Черезъ двадцать минутъ послѣ этого разговора я слѣдовалъ за полковникомъ по одной изъ дорогъ, которыя перерѣзываютъ обширный лѣсъ терпентинныхъ деревьевъ, окружающій Филиппвиль. Нашъ маленькій кортежъ состоялъ — я узналъ это впослѣдствіи — изъ простыхъ лавочниковъ, но у нихъ у всѣхъ было написано на лицѣ особенное выраженіе энергіи, и они съ удивительной ловкостью управляли своими лошадьми. Очевидно, всѣ они раньше имѣли другую профессію, прежде чѣмъ устроились въ этомъ глухомъ углу Георгіи, кто бакалейнымъ торговцемъ, кто сѣдельщикомъ, кто продавцомъ новомодныхъ издѣлій; кто устроителемъ похоронныхъ процессій. Кромѣ полковника и меня, всѣ они жевали табакъ. Собаки, числомъ восемь, довольно маленькія, на мой взглядъ, ничѣмъ не отличавшіяся отъ самыхъ обыкновенныхъ охотничьихъ собакъ, бѣжали впереди насъ, справа, слѣва, обнюхивая воздухъ, останавливаясь, забѣгая впередъ, нападая на слѣдъ, снова теряя его. Буря прекратилась еще со вчерашняго дня, и это утро, послѣ нѣсколькихъ дней проливного дождя, было чудесно въ своемъ влажномъ блескѣ. Хотя лѣсныя дороги уже успѣли впитать въ себя почти всю влагу, но ливни послѣднихъ дней были такъ сильны, что вода скопилась въ отлогихъ мѣстахъ, и самые ничтожные ручейки, впадающіе въ сосѣднюю рѣку, вышли изъ береговъ. Намъ безпрестанно попадались ручейки, превратившіеся въ настоящіе пруды, гдѣ вода доходила нашимъ лошадямъ до груди. Ежеминутно приходилось перескакивать черезъ деревья, поваленныя поперекъ дороги. Въ этихъ большихъ лѣсахъ Георгіи и Флориды негры имѣютъ обыкновеніе дѣлать надрѣзы въ стволахъ терпентинныхъ деревьевъ, чтобы добывать изъ нихъ смолу. Эти надрѣзы такъ глубоки, что болѣе или менѣе сильнаго порыва вѣтра достаточно для того, чтобы сломать дерево. Въ теченіе же послѣднихъ двухъ сутокъ настоящая буря бушевала во всей этой области.
Полковникъ объяснилъ мнѣ происхожденіе этихъ наваленныхъ грудъ, и мнѣ стало ясно это тлѣніе на землѣ безчисленныхъ пней, среди которыхъ пробивалась живучая, пышная растительность — маленькія пальмы, широко разстилающіяся по землѣ, точно приплюснутыя, а надъ этимъ ковромъ плоскихъ листьевъ поднималась большими кустами цвѣтущая жимолость, которой я любовался уже въ тотъ разъ, вся въ розовыхъ и бѣлыхъ цвѣтахъ. Огромные желтые жасмины перемѣшивались съ деревьями. Фіалки выглядывали изъ травы, большія, точно анютины главки. Лай собакъ, напавшихъ наконецъ на слѣдъ, наполнилъ этотъ весенній пейзажъ странными для меня звуками. Я думалъ о томъ, что яростный лай кровожадныхъ животныхъ достигъ до слуха семи или восьми несчастныхъ, которые съ ужасомъ прислушиваются къ нему, неподвижно притаившись среди листвы, или же обратились въ бѣгство, раздавливая на своемъ пути цвѣты, съ бѣшенствомъ раздвигая вѣтви, дрожа отъ страха, задыхаясь отъ усталости. На минуту свора остановилась-было въ нерѣшимости, затѣмъ бѣшено устремилась на боковую дорожку, и мы скоро потеряли ее изъ виду. Полковникъ приказалъ намъ остановиться. Онъ прислушивался нѣсколько мгновеній съ глубокимъ вниманіемъ.
— Собаки остановились, — сказалъ онъ, наконецъ, — и держатъ кого-то. Намъ нужно развернуться полукругомъ, для того, чтобы оцѣпить ихъ, а также и того человѣка…
По даннымъ имъ указаніямъ маленькая группа разбилась въ нѣсколько минутъ. Я видѣлъ, какъ они, одинъ за другимъ, углублялись въ лѣсъ, совсѣмъ опустивши поводья и держа ружья на готовѣ для прицѣла. Умныя животныя, казалось, инстинктомъ шли туда, куда имъ надо было идти. Мы съ полковникомъ остались вдвоемъ и, въ свою очередь, направились на голоса собакъ. Не успѣли мы проѣхать и двухъ сотъ метровъ, какъ пришлось замедлить ходъ. Рѣка — одна изъ тѣхъ маленькихъ рѣчонокъ, почти безъимянныхъ, сотнями встрѣчающихся въ тѣхъ странахъ, — выступила изъ береговъ. Ея мутныя воды затопили часть лѣса, по которому мы подвигались. Полковникъ двинулся впередъ.
— Я немножко знаю дорогу, — сказалъ онъ, — и меньше рискую, что моя лошадь сломаетъ ногу въ какой-нибудь ямѣ…
Онъ двигался передо мною на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ, и я смотрѣлъ на эту фигуру, гибкую, несмотря на его возрастъ. Временами онъ поворачивался и наклонялъ голову для того, чтобы прислушаться къ шуму, въ сторону котораго мы направлялись. Тогда я видѣлъ его профиль, рѣшительный, серьезный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ выраженіемъ какой-то грусти, причины которой я начиналъ понимать, отчасти изъ словъ моего хозяина, отчасти на основаніи его собственнаго характера. Въ эту минуту, когда онъ исполнялъ свои обязанности добраго гражданина, преслѣдующаго разбойника, онъ, навѣрно, видѣлъ передъ собою этого разбойника такимъ, какимъ онъ зналъ его у себя въ услуженіи: совсѣмъ юношей, почти еще ребенкомъ. Контрастъ былъ слишкомъ великъ между тѣмъ днемъ, когда онъ выгналъ Сеймура изъ своего дома за первый проступокъ, и между этимъ днемъ, когда онъ велъ по этимъ затопленнымъ лѣсамъ отрядъ для облавы на его прежняго слугу, сдѣлавшагося преступникомъ. При его пуританскихъ понятіяхъ объ отвѣтственности немыслимо было представить себѣ, чтобы полковникъ не сопоставилъ эти два эпизода и не сказалъ себѣ: «можетъ быть, я, уберегъ бы его отъ этой участи, если бы я былъ менѣе строгъ…» Это терзаніе встревоженной совѣсти отразилось на его мужественномъ лицѣ вмѣстѣ съ выраженіемъ напряженнаго вниманія. Вдругъ это двойственное выраженіе на его лицѣ усилилось до степени страданія. Полковникъ снова остановилъ свою лошадь, поправилъ ружье и сталъ прицѣливаться съ ужасающей медлительностью. Я перегнулся черезъ шею моей лошади и увидѣлъ среди листьевъ деревьевъ берегъ рѣки, собакъ, плавающихъ въ водѣ, ихъ разинутыя съ лаемъ пасти и среди нихъ голову человѣка. Одной рукой несчастный гребъ, а въ другой держалъ пистолетъ надъ поверхностью воды. Онъ подвигался впередъ медленно, почти незамѣтно, борясь противъ теченія и пытаясь добраться до затопленнаго моста, желѣзный кабель котораго виднѣлся надъ водой на разстояніи пяти метровъ. Это была его единственная надежда на спасеніе — переплыть эту ужасную рѣку, о силѣ теченія которой можно было судить по скорости древесныхъ стволовъ, погоняемыхъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ потокомъ. Должно быть, бѣглецъ боролся такимъ образомъ уже давно, но онъ все еще не терялъ мужества! Когда свора наступала на него слишкомъ близко, сплошной стѣной, съ ужасающимъ лаемъ, онъ ударялъ по ихъ мордамъ прикладомъ револьвера. Подъ этими ударами живая стѣна собачьихъ головъ отступала, и онъ получалъ возможность продвинуться еще немножко впередъ. Очевидно, онъ приберегалъ свои заряды для болѣе настоятельной необходимости, на тотъ случай, когда ему придется отказаться отъ единственной надежды на спасеніе. Было что-то хватающее за сердце въ этой ожесточенной борьбѣ одного противъ столькихъ враждебныхъ силъ: стихій, людей, животныхъ, что-то отважное и вмѣстѣ съ тѣмъ заранѣе обреченное на пораженіе. Мы были такъ близко отъ пловца, что я вполнѣ отчетливо могъ различить черты его лица. Это было лицо мулата, скорѣе желтаго, чѣмъ бронзоваго оттѣнка, болѣе близкое къ бѣлой, чѣмъ къ черной расѣ. Волосы у него были не курчавые, и чуть-чуть только вились, носъ не плоскій, а орлиной формы. Какая наслѣдственность наложила отпечатокъ аристократизма на этого вора и убійцу? Отъ кого происходилъ этотъ Анри Сеймуръ? А вѣдь это, несомнѣнно, былъ онъ. Если бы у меня оставались еще хоть какія-нибудь сомнѣнія послѣ того описанія, которое мнѣ сдѣлалъ хозяинъ гостинницы, волненіе полковника окончательно разсѣяло бы ихъ. Онъ все еще продолжалъ держать свое ружье на готовѣ, но палецъ его не спускалъ курка. Если бы онъ и спустилъ его, то, навѣрно, промахнулся бы, такъ сильно дрожала рука стараго хозяина, прицѣливавшагося въ своего бывшаго слугу. Выстрѣла не послѣдовало, дуло ружья поднялось вверхъ, и я услышалъ голосъ мистера Скоттъ, который говорилъ громко, точно онъ былъ одинъ:
— Нѣтъ, я не могу такъ стрѣлять въ него!..
Онъ пришпорилъ свою лошадь, и она сдѣлала еще нѣсколько шаговъ впередъ. Вода теперь уже доходила ему выше колѣнъ. Онъ могъ двигаться дальше развѣ только вплавь. Полковникъ былъ теперь на самой границѣ лѣса — впереди не видно было ни одного дерева. Онъ крикнулъ, и пловецъ обернулся. Я видѣлъ, какъ бѣглецъ направилъ свой револьверъ въ сторону полковника, и вдругъ поднялъ его точно такъ же, какъ за минуту передъ тѣмъ поднялось ружье полковника. Онъ узналъ мистера Скоттъ — и не выстрѣлилъ. Это колебаніе передъ убійствомъ было до того неожиданно въ профессіональномъ убійцѣ и при данныхъ обстоятельствахъ, что оно показалось мнѣ удивительнымъ даже въ эту минуту. Въ этомъ человѣкѣ, должно быть, сохранилось удивительное чувство почтенія къ своему старому хозяину, если онъ отступилъ передъ выстрѣломъ, — онъ, пролившій уже столько крови. Или, можетъ быть, онъ увидѣлъ жестъ полковника и, увѣренный, что тотъ не выстрѣлитъ въ него, счелъ неблагоразумнымъ потерять на него одинъ изъ пяти своихъ зарядовъ? Или, можетъ быть, онъ, какъ превосходный стрѣлокъ, зналъ, что промахнется, прицѣливаясь въ такой позѣ? Тайные мотивы этой сцены, разыгравшейся съ такой трагической быстротой, навсегда останутся для меня неразъясненными. Полковникъ, казалось, и не замѣтилъ ея. Приподнявшись на стременахъ и представляя своей крупной фигурой еще болѣе удобную мишень для выстрѣла, онъ крикнулъ такъ громко, что заглушилъ и громкій лай собакъ, и шумъ воды, и гулъ лѣса.
— Ну, Анри, мой мальчикъ, ты вѣдь видишь, что ты погибъ. Тебѣ остается только сдаться. Еще семь другихъ ружей розыскиваютъ тебя, и черезъ минуту они будутъ здѣсь…
Сеймуръ молча покачалъ головой. Близость враговъ точно придала ему новыя силы и, выстрѣливъ въ упоръ въ собакъ, отъ чего одна завыла отъ боли, а остальныя отступили, онъ бросилъ револьверъ и нырнулъ подъ поверхность воды, гребя обѣими руками.
— Онъ улизнетъ, — сказалъ полковникъ.
Онъ снова сталъ прицѣливаться, и я понялъ, что на этотъ разъ онъ не будетъ колебаться. Ему не пришлось, однако, совершить этого героическаго акта гражданской доблести. Сеймуръ, вынырнувъ на поверхность воды, оказался такъ близко отъ моста, что могъ ухватиться за кабель. Еще мгновеніе, и онъ снова нырнулъ и затѣмъ показался уже съ другой стороны. Можетъ быть, ему удалось бы спастись, если бы онъ продолжалъ двигаться, ныряя по затопленному мосту. Но потребность расправить свои члены послѣ такого усилія заставила его выпрямиться во весь ростъ, какъ только онъ почувствовалъ подъ собой доски моста. Его туловище показалось надъ водой, и въ ту же минуту справа отъ насъ грянули два выстрѣла. Одна пуля попала ему въ руку, и мы видѣли, какъ она повисла безсильно. Другая пуля ударилась о перекладину и затѣмъ, рикошетомъ, въ голову бѣглеца. Онъ схватился здоровой рукой за голову и зашатался. Онъ сдѣлалъ еще нѣсколько движеній, чтобы ухватиться за канатъ, но это были конвульсивныя, инстинктивныя движенія. Онъ терялъ сознаніе и сталъ погружаться въ воду. Но тутъ полковникъ пустилъ свою лошадь вплавь, въ одинъ мигъ очутился возлѣ раненаго и, поднявъ его сильной рукой, потащилъ его до безопаснаго мѣста между деревьями, гдѣ можно было положить его на землю. Черезъ четверть часа весь отрядъ, привлеченный звуками выстрѣловъ, окружалъ раненаго, лежавшаго безъ сознанія. Собаки, протискавшись между ногами лошадей, обнюхивали и облизывали окровавленныя тряпки, которыми мистеръ Скоттъ вытиралъ раны несчастнаго. Онѣ обѣ, впрочемъ, были довольно легкія. Мы узнали впослѣдствіи, что, въ надеждѣ избѣгнуть повѣшенія, Сеймуръ притворился больнымъ и въ теченіе нѣсколькихъ дней не принималъ никакой пищи. Это и послужило причиной его гибели. Если бы у него было больше силъ, онъ не отсталъ бы отъ своихъ товарищей; онъ успѣлъ бы за часъ до нашего прибытія переправиться вмѣстѣ съ ними черезъ мостъ и, подобно имъ, нашелъ бы какую-нибудь желѣзнодорожную линію, гдѣ взобрался бы въ поѣздъ на ходу. Я долженъ прибавить, что послѣ того, какъ убійца былъ пойманъ, никто уже болѣе не заботился о его товарищахъ. Не было сомнѣнія, что они не остались въ окрестностяхъ, и даже, вѣроятно, не въ штатѣ Георгія. Штатъ былъ свободенъ отъ нихъ…
— Прощайте, старые товарищи!..
Я думаю, что добрые граждане Филиппвиля, навѣрно, съ удовольствіемъ обратились бы къ бѣглецамъ съ этимъ прощальнымъ привѣтомъ, если бы они не были заняты въ это время своимъ плѣнникомъ, изъ казни котораго хотѣли сдѣлать поучительный примѣръ для всѣхъ этихъ «господъ чернокожихъ» въ окрестностяхъ.
Между тѣмъ, Анри Сеймуръ сталъ приходить въ себя. При первой же его попыткѣ встать, одинъ изъ охотниковъ выхватилъ пистолетъ, а двое другихъ связали ему ноги. Сеймуръ не дѣлалъ, впрочемъ, напрасныхъ попытокъ къ сопротивленію. Пуля, ударившая рикошетомъ ему въ голову, успѣла уже вызвать воспалительное припуханіе лѣвой половины лба, до самаго вѣка, такъ что онъ могъ открывать только правый глазъ. Плѣнникъ обвелъ весь нашъ кругъ этимъ единственнымъ глазомъ и онъ принялъ такое жестокое и наглое выраженіе, что у одного изъ охотниковъ невольно вырвалось въ отвѣтъ на этотъ молчаливый вызовъ:
— Слишкомъ поздно…
Сеймуръ, казалось, и не слышалъ этихъ словъ, въ которыхъ кратко формулировалась вся его участь. Онъ смотрѣлъ въ эту минуту на полковника, и взглядъ его принялъ совершенно другое, нѣжное, выраженіе.
Судя по этому взгляду, я ждалъ отъ него какой-нибудь особенной, или трогательной фразы. Она обнаружила бы почти животную простоту подобной натуры. Всѣ тѣ особенныя чувства, которыя раненый питалъ къ мистеру Скоттъ, выразились лишь въ просьбѣ, съ которой онъ обратился прямо къ нему, точно онъ не зналъ никого, кронѣ него.
— Пить, полковникъ, я пить хочу. Дайте мнѣ напиться!
Въ звукахъ его голоса, когда онъ обращался къ своему прежнему хозяину, было что-то ласковое, почти дѣтское, точно воспоминаніе о прежнемъ баловствѣ, предметомъ котораго онъ былъ когда-то. Мистеръ Скотъ досталъ изъ кармана плоскую фляжку, откупорилъ ее и приставилъ горлышко ко рту раненаго, поддерживая ему голову. Сеймуръ съ жадностью отпилъ нѣсколько глотковъ. Его глазъ засвѣтился болѣе мягкимъ блескомъ и съ подвижностью чувствъ, столь же свойственной этимъ страннымъ существамъ, какъ и легкость движеній, онъ улыбнулся отъ удовольствія. Онъ точно забылъ свою недавнюю ярость, свое вчерашнее преступленіе, свое сегодняшнее отчаянное бѣгство, свои раны, увѣренность въ грозящей ему роковой участи, и произнесъ, прищелкивая языкомъ:
— Го-го, это тотъ же виски, который мы, бывало, пили, когда ходили на охоту. Онъ лучше всѣхъ другихъ. Спасибо, полковникъ!
— А теперь, — сказалъ тотъ, — будь благоразуменъ и дай мнѣ сдѣлать тебѣ перевязку…
— А потомъ вы мнѣ дадите еще виски? — спросилъ Сеймуръ.
— Получишь.
— И одну изъ вашихъ сигаръ, полковникъ?
— И одну изъ моихъ сигаръ.
— Хорошо, я готовъ, — сказалъ мулатъ и безъ колебаній подставилъ сначала свою голову, потомъ и руку. Мистеръ Скотъ принялся промывать и перевязывать обѣ раны съ ловкостью опытнаго хирурга, между тѣмъ какъ старый воинъ, сидѣвшій въ немъ, заставлялъ его доискиваться объясненія пункта, остававшагося для него темнымъ:
— Отчего ты не переправился черезъ рѣку вчера вечеромъ, Анри? — спросилъ онъ.
— Потому что мы отправились къ мосту Жорнстоунъ, полковникъ, — сказалъ онъ, — а оказалось, что вода снесла его. Оставалось одно изъ двухъ: или спуститься ко второму мосту, въ двадцати миляхъ отсюда, внизъ по теченію рѣки, или же добраться до этого. Мы знаемъ лучше эти дороги. Мы выбрали второй путь, и въ этомъ наша ошибка. Но какъ вамъ пришло въ голову, полковникъ, что мы будемъ здѣсь?
— Я зналъ, что мостъ Жорнстоунъ снесенъ, вотъ уже два дня, — сказалъ мистеръ Скотъ. — И я разсудилъ, что вы разсчитаете такъ, какъ вы и разсчитали… Вы сказали себѣ: никто не сочтетъ насъ настолько смѣлыми, чтобы вернуться такъ близко къ городу. Но у тебя нѣтъ недостатка ни въ смѣлости, ни въ храбрости, Анри… Ну, вотъ я и кончилъ перевязку. Не могу ли еще что-нибудь сдѣлать для тебя?
— Пошлите мнѣ въ тюрьму бутылку вашей водки, — сказалъ Сеймуръ, — и попросите шерифа, чтобы онъ мнѣ далъ ее выпить до дна, прежде чѣмъ я отправлюсь на тотъ свѣтъ…
— Вы слышали? — сказалъ мнѣ полковникъ, когда мы вдвоемъ возвращались въ городъ. Наше дальнѣйшее присутствіе было не нужно, и мы оставили охотниковъ въ ту минуту, когда они собирались вести плѣнника въ Филиппвиль. — Да, — повторилъ онъ, — вы слышали, что онъ говорилъ. У него мужество льва, у этого мальчика, и еще многое другое… Вы замѣтили, что онъ не захотѣлъ стрѣлять, когда узналъ меня. Его послѣ завтра повѣсятъ, и вотъ о чемъ онъ думаетъ въ виду этой близкой смерти: въ послѣдній разъ напиться, и больше ничего!..
— Онъ всегда былъ такой? — спросилъ я.
— Всегда, — отвѣчалъ мистеръ Скоттъ, и онъ продолжалъ серьезно съ оттѣнкомъ грусти: — Вы видѣли, что и я не рѣшился стрѣлять въ него, и вамъ, должно быть, показалось непонятнымъ, что я доставляю этому убійцѣ возможность спастись. А между тѣмъ это очень естественно. Вамъ говорили, что я былъ слишкомъ добръ къ нему, я вамъ сказалъ, что это неправда, по крайней мѣрѣ къ концу — вначалѣ я дѣйствительно его очень любилъ. Потомъ я почувствовалъ къ нему отвращеніе, и по очень странной причинѣ. Съ тѣхъ поръ прошло уже девять лѣтъ. Это было въ самомъ началѣ моего Пребыванія здѣсь. Я много охотился, какъ и теперь, и Сеймуръ постоянно сопровождалъ меня. Я случайно наткнулся на него и былъ очень доволенъ его понятливостью, энергіей и характеромъ. Прибавьте къ этому, что онъ былъ вдобавокъ превосходнымъ кучеромъ. Вотъ разъ мы отправились въ лѣсъ, и лошади испугались и понесли. Это была дорога вродѣ этихъ. Не успѣли онѣ пробѣжать и двухъ сотъ метровъ, какъ экипажъ, ударившись о дерево, разбился, и мы вывалились. Мы отдѣлались лишь легкими ушибами, лошади сами остановились, и мы стали приводить въ порядокъ нашъ экипажъ да собирать наши охотничьи принадлежности, разбросанныя по травѣ. Въ какихъ-нибудь четверть часа все было собрано. Недоставало только большого ножа, который клали мы обыкновенно въ корзинку съ провизіей. Я начинаю его искать и говорю Сеймуру, чтобы онъ тоже искалъ… Мы. вмѣстѣ роемся въ травѣ… Вдругъ, оборачиваюсь и вижу; что кончикъ рукоятки ножа высовывается изъ за жилета этого парня. Нагнувшись къ землѣ, онъ дѣлалъ видъ, что продолжаетъ поиски. Я зову его и вынимаю ножъ, который быль у него запрятанъ подъ рубашкой. Онъ начинаетъ дрожать, плакать и, наконецъ, говоритъ мнѣ: «я думалъ, что вы разсердились на меня за то, что лошади понесли; и боялся, что вы меня убьете. И вотъ я укралъ ножъ…» Онъ, съ которымъ я обходился, какъ съ сыномъ!..
— Я понимаю, что вы не могли выносить его послѣ того, — сказалъ я. — Такое недовѣріе со стороны семнадцатилѣтняго мальчика, котораго вы такъ баловали, ужасно.
— Не правда ли? — сказалъ мистеръ Скотъ. — Можно было бы думать, что эта отвратительная склонность въ подозрительности была наслѣдіемъ рабства. Бѣлые вѣдь такъ возмутительно эксплуатировали ихъ!.. Но нѣтъ. Его чувства возбудили во мнѣ ужасное ощущеніе низкой неблагодарности. Я пересталъ брать его съ собою, я почти не разговаривалъ съ нимъ больше. Несмотря на это, онъ, однако, по своему продолжалъ меня любить, и я имѣлъ много случаевъ убѣдиться въ этомъ, не говоря уже о томъ, что мы видѣли сегодня утромъ… Можетъ быть, когда онъ почувствовалъ себя въ опалѣ, окончательно развернулись всѣ его дурные инстинкты? Это весьма возможно. Словомъ, въ одинъ прекрасный день оказалось, что пропала драгоцѣнность, брилліантовая брошка, принадлежавшая миссъ Скотъ. Ее укралъ Сеймуръ. Я его прогналъ. Онъ сталъ красть въ другихъ мѣстахъ. Его поймали, осудили и заковали въ кандалы. Онъ тамъ окончательно развратился, снова началъ совершать кражи, былъ арестованъ, потомъ бѣжалъ, совершилъ убійство. Остальное вы знаете… И вотъ, у меня всегда, было убѣжденіе, что если бы я оставилъ его у себя, даже послѣ этого эпизода съ ножомъ, и старался бы укротить его дикую душу, я сдѣлалъ бы изъ него честнаго человѣка. Онъ былъ хорошій слуга. Въ немъ было что-то мягкое и ласковое… Именно контрастъ между этой льстивостью и чудовищнымъ порывомъ подозрительности заставилъ меня возненавидѣть его. Столько лицемѣрія въ такомъ молодомъ возрастѣ возмутило меня. Былъ ли я правъ?.. Все это мнѣ вспомнилось, когда я прицѣливался въ него изъ ружья. Я хорошо сдѣлалъ, что не выстрѣлилъ въ него. Онъ успѣетъ раскаяться передъ, смертью.
III.
[править]Событія, подобныя тѣмъ, при которыхъ мнѣ предстояло присутствовать, не составляли большой рѣдкости въ Филиппвилѣ, въ этомъ городѣ, гдѣ не проходитъ и года безъ какого-нибудь линча. Обычная жизнь немедленно снова вошла въ свою привычную колею и, когда вечеромъ этого, богатаго драматическими происшествіями, дня, я пошелъ купить себѣ табакъ, то узналъ въ лавочникѣ, продававшемъ мнѣ его, одного изъ тѣхъ всадниковъ, вмѣстѣ съ которыми мы разыскивали въ лѣсу Анри Сеймура. Онъ съ той же невозмутимой флегматичностью жевалъ свой табакъ, и мы даже не упомянули о нашемъ утреннемъ приключеніи, подобно тому, какъ два парижанина, встрѣтившись въ клубѣ въ пять часовъ, не вспоминаютъ о привѣтствіи, которымъ они обмѣнялась утромъ въ Булонскомъ лѣсу. Даже въ газетѣ сообщалось объ этомъ событіи безъ преувеличеній, которыхъ я ожидалъ. Это характерная черта американцевъ: у нихъ исчезаетъ ихъ естественная склонность къ преувеличенію, какъ только обстоятельства дѣйствительно становятся серьезными и трагическими. Что касается полковника, то, посѣтивъ его на слѣдующій день, я узналъ, что онъ ушелъ рано утромъ на охоту, а миссъ Рутъ пошла въ свою школу. Единственный человѣкъ, на котораго происшествіе, повидимому, произвело глубокое впечатлѣніе, былъ мистеръ Вильямсъ. По крайней мѣрѣ, онъ не могъ удержаться, чтобы не выразить мнѣ своей, почти неприличной, радости. Онъ наивно оправдывалъ ее, сдѣлавъ мнѣ слѣдующее профессіональное признаніе.
— Путешественники изъ Филадельфіи, о которыхъ я вамъ говорилъ, будутъ здѣсь послѣ завтра. Я имъ немедленно телеграфировалъ о поимкѣ Сеймура. Они, вѣроятно, получили извѣстіе объ его арестѣ одновременно съ извѣстіемъ о его побѣгѣ, и вотъ они мнѣ отвѣтили телеграммой о своемъ предстоящемъ прибытіи… Ахъ, я очень боялся… Я и забылъ передать вамъ входной билетъ для присутствованія при казни. Онъ недостаточно сильно раненъ, кажется, для того, чтобы отложить казнь, и будетъ повѣшенъ въ четвергъ, какъ это предполагалось раньше. Я васъ извѣщу, въ которомъ часу это совершится… Вотъ, — прибавилъ онъ, вынимая изъ кармана бумажникъ и доставая оттуда бумагу на мое имя, подписанную шерифомъ, и показывая мнѣ ее. — Къ вашему имени прибавили слово докторъ, потому что я сказалъ, что вы иностранный врачъ, который съ научными цѣлями желаетъ посмотрѣть, какъ будутъ вѣшать человѣка.
— Посмотрѣть, какъ будутъ вѣшать человѣка, — повторилъ я машинально, оставшись одинъ въ галлереѣ по уходѣ хозяина. Я скомкалъ клочокъ бумаги и бросилъ его въ уголъ, желая этимъ непоправимымъ поступкомъ воздвигнуть преграду между соблазномъ присутствовать при казни и внутреннимъ голосомъ, говорившимъ мнѣ: «ты не пойдешь туда»… А черезъ четверть часа я спускался изъ своей комнаты, чтобы поднять это разрѣшеніе. Къ счастью или къ несчастью, я нашелъ его и придалъ ему, по возможности, презентабельный видъ. Съ этого момента я чувствовалъ, что соблазнъ слишкомъ силенъ, и что я увижу эту смерть. Навѣрно всѣ культурные люди, возъимѣвшіе ужасное желаніе присутствовать при казни, пережили тѣ же нервныя ощущенія, какія я испытывалъ въ теченіе послѣдующихъ часовъ. Это довольно сложный комплексъ ощущеній: прежде всего жалость къ этому несчастному, смерть котораго послужитъ намъ зрѣлищемъ, угрызенія совѣсти, что я иду туда, дѣйствительно, какъ на зрѣлище, мучительный страхъ при мысли о предстоящемъ ужасающемъ видѣніи и любопытство, довольно человѣчное, которое я, между прочимъ, осмѣлюсь назвать любопытствомъ высшаго порядка. Тайна смерти, отвѣтственности, общественнаго права скрываются за такой казнью. Съ этими тремя страшными тайнами приходится тутъ столкнуться лицомъ къ лицу не въ холодныхъ буквахъ книгъ, а въ воплощеніи плоти и крови. И въ глубинѣ души мы чувствуемъ трепетъ, какъ при приближеніи всѣхъ трагическихъ и неотвратимыхъ явленій жизни. По крайней мѣрѣ, я испытывалъ такое ощущеніе, направляясь въ четвергъ, въ половинѣ перваго, въ тюрьму. Казнь была назначена въ два часа. Былъ солнечный свѣтлый день, такой же ясный, такой же весенній, какъ и другіе. Солнце сильно припекало, и толпа, обступавшая ограду тюрьмы, прижималась къ забору, ища тѣни. Среди пустой дороги одиноко стояла телѣга, и на ней виднѣлся новый гробъ. Но развѣ кто-нибудь въ этой шумной толпѣ обращалъ вниманіе на гробъ? Собравшіеся здѣсь нѣсколько сотъ человѣкъ — по большей части, все негры, — безъ сомнѣнія, относились къ смерти съ философской беззаботностью, свойственной ихъ расѣ. Эти люди знали Сеймура; они явились сюда, не разсчитывая попасть внутрь ограды, какъ приходятъ, чтобы получить свѣдѣнія о человѣкѣ въ агоніи, съ такимъ естественнымъ и инстинктивнымъ желаніемъ узнать, какъ кончилось дѣло, что невольно прощаешь наивную жестокость такого желанія. Въ теченіе пяти минутъ, что я находился тамъ, дожидаясь впуска, я услышалъ только одну шутку, и то довольно невинную. Сторожъ, явившійся, чтобы впустить меня, назвалъ мое имя, присовокупивъ къ нему титулъ доктора, которымъ наградилъ меня мистеръ Вильямсъ. Услышавъ это, одинъ изъ толпы произнесъ:
— Бѣдный Анри! Онъ, дѣйствительно, нуждается въ докторѣ.
Между оградой и тюрьмой — шаблонной постройкой изъ краснаго кирпича — тянулось пустое пространство. Тамъ паслись три коровы, и два мальчугана забавлялись какой-то игрой. Этотъ житейскій обиходъ, котораго даже не замѣчаешь въ обычное время, всегда производитъ тяжелое впечатлѣніе, когда рядомъ съ нимъ разыгрывается драма. Но дѣйствительно ли это была драма? Помѣщеніе, въ которое я вошелъ — въ нижнемъ этажѣ тюрьмы, дозволяло сомнѣваться въ этомъ. Я увидѣлъ человѣкъ пять или шесть бѣлыхъ, курившихъ и мирно разговаривавшихъ другъ съ другомъ, какъ будто и не было висѣлицы, построенной на маленькомъ внутреннемъ дворѣ и виднѣвшейся черезъ окно. Желтая веревка неподвижно и грозно свѣшивалась съ перекладины. Эти люди даже не смотрѣли на нее. Я обратился къ одному изъ нихъ, чтобы узнать точно часъ казни, и получилъ въ отвѣтъ: «въ три четверти втораго», съ такой полной невозмутимостью, точно разговоръ шелъ объ отходѣ поѣзда.
— Почему же именно въ этотъ часъ? — спросилъ я.
— Осужденный самъ выбралъ его. Ему предоставили выборъ между девятью часами утра и четырьмя часами дня. И онъ выбралъ этотъ часъ для того, чтобы успѣть еще позавтракать.
— Позавтракать? — вскричалъ я. — Да, вѣдь онъ не въ состояніи будетъ проглотить и куска.
— О! у него сильный характеръ, — возразилъ одинъ изъ курящихъ, — Вамъ стоитъ только подняться наверхъ, и вы увидите, какъ онъ принимается за ѣду съ неменьшимъ аппетитомъ, чѣмъ мы съ вами. Всего пять минутъ, какъ шерифъ самъ понесъ ему кушанья.
Мои собесѣдники сказали правду. Поднявшись по тридцати ступенькамъ въ верхній этажъ, я очутился передъ камерой Сеймура и увидѣлъ его сквозь желѣзную рѣшетку, сидящимъ въ углу, все еще съ повязкой, наложенной полковникомъ, на правомъ глазу. Передъ нимъ стоялъ старикъ и подавалъ ему одну тарелку, наполненную жареной рыбой, другую тарелку съ пирожнымъ и бутылку… Тотъ же самый старикъ, который подавалъ ему пищу, долженъ былъ его казнить; въ качествѣ перваго должностнаго лица въ городѣ, онъ исполнялъ обязанности палача.
Въ эту минуту у меня не было глазъ ни для кого, кромѣ этого разбойника, который сейчасъ долженъ былъ умереть, который на моихъ глазахъ защищался съ такимъ отчаяннымъ мужествомъ и теперь съ такимъ очевиднымъ наслажденіемъ совершалъ свою послѣднюю трапезу. Раненой рукой онъ поддерживалъ тарелку на колѣняхъ. Другой рукой онъ разрѣзалъ куски рыбы. Кости такъ и хрустѣли подъ его бѣлыми зубами. Полное до краевъ блюдо опоражнивалось безъ всякой торопливости, и, уничтоживъ всю рыбу до послѣдней крошки, онъ обернулся ко мнѣ и, замѣтивъ, должно быть, мой внимательный взглядъ, произнесъ, смѣясь:
— Я унесу туда наверхъ брюхо полное рыбой. Неправда ли?..
Затѣмъ онъ принялся за бутылку съ чернымъ кофе. Онъ медленно отпилъ нѣсколько глотковъ, потомъ взялъ тарелку съ сладостями и сталъ опорожнять ее съ тѣмъ же неторопливымъ обжорствомъ. Никто, впрочемъ, не торопилъ его. Шерифъ насвистывалъ какую-то мелодію и, нагнувшись надъ узломъ, вытащилъ изъ него новую рубашку и пучокъ бичевокъ. По корридору ходили взадъ и впередъ люди. Нѣкоторые изъ нихъ перекидывались съ Сеймуромъ нѣсколькими словами, въ которыхъ не видѣлось ни жалости, ни презрѣнія. Во всемъ чувствовалось то удивительное американское добродушіе, въ которомъ такъ много терпимости. Въ этой сценѣ, происходившей безъ всякаго комедіантства и безъ всякой сантиментальности, не было мѣста нервозности. Она получила даже извѣстное величіе, благодаря прибытію новаго зрителя. Это былъ никто иной, какъ мистеръ Скотъ. Онъ появился въ корридорѣ въ тотъ моментъ, когда шерифъ надѣвалъ на осужденнаго новую рубашку — мундиръ для казни. Мы увидѣли смуглое, худощавое, тѣло несчастнаго, напоминавшее въ своей наготѣ бронзовую статую. Несмотря на то, что раненая рука не позволяла ему производить свободно движенія, въ игрѣ мускуловъ угадывалась гибкость дикаго хищника, и неподвижная рука, плечи, грудь казались дивнымъ изваяніемъ. Это крѣпкое, здоровое, молодое тѣло, минуты котораго были уже сочтены, слегка дрогнуло отъ прикосновенія холоднаго полотна.
Полковникъ пожалъ мнѣ руку и казался такъ же мало удивленнымъ моимъ присутствіемъ здѣсь, какъ и я его. Сеймуръ, между тѣмъ, вымылъ себѣ руки и лицо, причесалъ волосы и скрестилъ руки на спинѣ для того, чтобы шерифъ связалъ его. Тогда полковникъ, обратившись къ послѣднему, произнесъ:
— Не оставите ли вы меня вдвоемъ съ Анри на нѣсколько минутъ.
— Хорошо, полковникъ, — отвѣтилъ тотъ, взглянувъ на часы. — Казнь назначена въ три четверти второго, а теперь нѣтъ еще и половины.
— Благодарю васъ, — сказалъ мистеръ Скотъ, — намъ немного времени и надо.
Когда я увидѣлъ стараго хозяина, входящаго въ камеру своего прежняго слуги, мнѣ пришла въ голову романическая идея. Я припомнилъ разговоръ, происходившій между нами третьяго дня, и вдругъ вообразилъ, что онъ принесъ осужденному средство избѣгнуть висѣлицы и послѣднихъ страданій — заряженное орудіе или какой-нибудь молніеносно дѣйствующій ядъ. Это была клевета на сподвижника Линкольна, на мистическаго потомка цѣлыхъ поколѣній страстныхъ христіанъ. Какъ только за ними закрылась рѣшетка, полковникъ, не обращая вниманія на то, что могутъ видѣть, опустился на колѣни, помогъ Сеймуру сдѣлать то же самое и началъ: — Отче нашъ…
— Отче нашъ… — повторилъ за нимъ мулатъ… — иже еси на небеси, да будетъ воля твоя… — иже еси на небеси, да будетъ воля твоя… и т. д. Полковникъ громкимъ голосомъ произносилъ слова молитвы. Осужденный повторялъ ихъ нѣсколько глухимъ, шепелявымъ, дѣтскимъ газосомъ. Различіе между этими обѣими натурами выступало даже въ ихъ позѣ: полковникъ стоялъ на колѣняхъ, выпрямившись, Сеймуръ — точно съежившись на корточкахъ. Иныя слова онъ повторялъ невѣрно. Тогда полковникъ произносилъ ихъ снова, болѣе медленно и отчетливо, съ терпѣніемъ снисходительнаго учителя, руководящаго ученикомъ. При данныхъ обстоятельствахъ, и въ такую минуту, нѣкоторыя формулы звучали довольно странно: — и не введи насъ во искушеніе!… — Не знаю почему, услышавъ эту фразу изъ устъ бѣдняги, весь горизонтъ котораго ограничивался въ эту минуту узкимъ дворомъ съ его высокими стѣнами и висѣлицей посерединѣ, мнѣ вспомнилась дешевая острота умирающаго водевилиста. Его спросили:
— Что вамъ сказалъ священникъ?
— О, — сказалъ умирающій, — онъ далъ мнѣ довольно хорошіе совѣты. Впрочемъ, онъ могъ бы надавать мнѣ и дурныхъ совѣтовъ, которымъ я все равно не могъ бы слѣдовать! Изъ этого не слѣдуетъ, что мистеръ Скотъ былъ неправъ, заставивши произнести разбойника самую святую изъ молитвъ. Для меня, слушавшаго слова этой молитвы, они имѣли опредѣленный смыслъ. Для Сеймура они его не имѣли, но, произнося ихъ изъ уваженія къ своему покровителю, онъ проявлялъ извѣстное чувство. То почти физическое, и чуть ли не животное, мужество, которое онъ выказалъ, совершая радостно свою трапезу, Облагородилось внезапно нѣкоторымъ оттѣнкомъ идеализма. Онъ хотѣлъ уйти изъ этой жизни, не только набивъ себѣ желудокъ, какъ онъ выразился передъ тѣмъ, но и помирившись съ единственнымъ человѣкомъ, который былъ къ нему добръ въ дѣтствѣ, и который внушалъ ему нѣкоторое уваженіе.
Я думалъ объ удивительномъ индифферентизмѣ, съ которымъ этотъ мулатъ повидалъ жизнь, — жизнь, къ которой онъ, однако, былъ привязанъ, какъ чувственный и энергичный человѣкъ. Я говорилъ себѣ: какая иронія, что человѣкъ такого рода, орангъ-утанъ, способный обращаться съ ружьемъ и говорить, сразу доходитъ до того, что философія считаетъ высшимъ плодомъ своего изученія — покорности передъ неизбѣжнымъ! Я вспомнилъ одного изъ своихъ учителей, величайшаго мыслителя нашей эпохи, съ которымъ я прогуливался разъ осенью въ лѣсу, за два года до его смерти. — «Я учусь умирать, глядя на эти деревья, которыя теряютъ свою листву и покоряются этому, — сказалъ онъ. — Но какъ это жестоко!..» Я спрашивалъ себя, не хвастовство ли мужество безстрастнаго Сеймура, и выдержитъ ли онъ до конца свою роль. Я былъ также настолько любопытенъ, чтобы спрашивать себя, что думалъ и чувствовалъ полковникъ, былъ ли онъ здѣсь съ самаго утра, или же ему достаточно было явиться и приказать, чтобы осужденный началъ молиться. Утихли ли угрызенія совѣсти пуританина, о которыхъ онъ мнѣ говорилъ? Во всякомъ случаѣ, я видѣлъ только, что, когда онъ вернулся во мнѣ, выйдя изъ камеры, на его мужественномъ лицѣ лежало выраженіе какой-то необычайной ясности.
— Онъ хорошо умретъ, — сказалъ онъ мнѣ просто, — и вы увидите, какъ всѣ эти люди почувствуютъ это.
При этихъ словахъ онъ указалъ на открытое окно, выходившее во дворъ, гдѣ должна была происходить казнь, и откуда доносился гулъ, растущій съ каждой минутой. Сорокъ человѣкъ, получившихъ, какъ и мы, разрѣшеніе отъ шерифа присутствовать при повѣшеніи, успѣли собраться въ теченіе этой четверти часа вокругъ эшафота. Вся эта толпа смѣялась, разговаривала, насвистывала. Мы подошли въ окошку и увидѣли собравшихся здѣсь. Это были худшіе завсегдатаи Филиппвиля. Въ толпѣ преобладали чернокожіе съ испитыми отъ пьянства физіономіями висѣльниковъ. Глаза ихъ были обращены въ открытому окошку, и они встрѣтили наше появленіе криками нетерпѣнія. Но, узнавъ мистера Скоттъ, всѣ смолкли. Стоя у окна, мы отчетливо услышали слова шерифа, заставившія насъ обернуться.
— Готовы ли вы, Анри?
— Да, капитанъ, — отвѣтилъ молодой человѣкъ. — Дайте мнѣ только эту сигару и закурите мнѣ ее. Старикъ сунулъ ему въ губы половинку сигары, лежавшую на деревянномъ выступѣ въ камерѣ. Первая половинка этой сигары, подаренной какимъ-нибудь сострадательнымъ посѣтителемъ, показалась Сеймуру такой хорошей, что онъ сохранилъ вторую половинку, чтобы доставить себѣ предъ смертью это маленькое удовольствіе. Это было прощанье съ жизнью — эти послѣдніе клубы дыма, которыми онъ затягивался, спускаясь съ лѣстницы. Когда открылась дверь во дворъ, и онъ увидѣлъ передъ собою эшафотъ, сигара выпала у него изо рта. Этотъ испугъ былъ единственнымъ проявленіемъ, показавшимъ, что и у этого человѣка есть нервы. Впрочемъ, онъ тотчасъ же справился съ ними — его голыя ноги даже не дрожали, поднимаясь по деревяннымъ ступенькамъ эшафота. Онъ держался такъ твердо и просто, съ такимъ достоинствомъ, что среди грубыхъ зрителей водворилось молчаніе. Внизу, подъ роковой веревкой, все еще висѣвшей неподвижно, была придѣлана доска, висѣвшая на воздухѣ. Одинъ конецъ ея былъ привязанъ кожаными ремнями къ эшафоту, другой прикрѣплялся посредствомъ шарнира къ одному изъ столбовъ висѣлицы. Сеймуръ подошелъ къ этой доскѣ. Шерифъ связалъ ему руки и ноги, набросилъ ему на шею петлю, которой заканчивалась веревка, накрылъ ему лицо чернымъ вуалемъ и отойдя на платформу эшафота, спросилъ его:
— Что вы имѣете сказать, Анри?
— Ничего, капитанъ, — отвѣтилъ осужденный. Черный вуаль на его лицѣ даже не колебался, до такой степени этотъ человѣкъ старался владѣть собою.
— Скажи: «Помяни меня, Господи, во царствіи Твоемъ…» — прокричалъ громкій голосъ возлѣ меня, голосъ полковника.
— Помяни меня, Господи, во царствіи Твоемъ, — повторилъ мулатъ. Затѣмъ, послѣ нѣкотораго молчанія онъ проговорилъ: «теперь я готовъ», — и съ твердостью прибавилъ, обращаясь къ шерифу: «прощайте, капитанъ!» «Прощайте, всѣ», и болѣе мягкимъ тономъ: «Прощайте, полковникъ!»
Мы всѣ инстинктивно, какъ одинъ человѣкъ, отвѣтили: «прощай, Анри!» а полковникъ громче всѣхъ другихъ: «прощай, мой мальчикъ». Онъ повторилъ: «прощай, мой мальчикъ!» — и въ ту же минуту шерифъ однимъ ударомъ топора перерѣзалъ кожаный ремень, удерживавшій доску. Она выскочила изъ подъ ногъ осужденнаго, который повисъ во всю длину своего туловища. Признаюсь, я отвернулъ голову, чтобъ не видѣть ужаснаго зрѣлища. Когда я снова взглянулъ въ ту сторону, неподвижный трупъ свѣшивался съ веревки. На лицахъ всѣхъ зрителей было написано странное, непередаваемое, выраженіе. Всѣ молчали, между тѣмъ какъ съ той стороны ограды доносились тѣ же крики, тѣ же свистки, тѣ же взрывы смѣха, которые мы съ мистеромъ Скоттъ слушали съ такимъ отвращеніемъ изъ тюрьмы. Это была уличная толпа, которой открыли ворота, чтобы она могла видѣть трупъ и убѣдиться въ фактѣ смерти.
— Потише, господа! — закричалъ шерифъ, — врачъ слушаетъ, перестало ли сердце биться.
Дѣйствительно, на эшафотѣ стоялъ какой-то человѣкъ съ веселымъ лицомъ. Онъ притянулъ къ себѣ тѣло умершаго и приложился ухомъ къ его груди. Черезъ нѣсколько мгновеній онъ сказалъ: «все кончено», и отпустилъ трупъ. Шерифъ подхватилъ его и произнесъ съ такой невозмутимостью, точно носильщикъ, имѣющій дѣло съ чемоданомъ.
— Теперь нужно унести тѣло. — Старикъ снова взялъ въ руки топоръ и перерубилъ веревку, какъ разъ надъ головой казненнаго. Четыре добровольныхъ помощника взяли ношу и снесли ее туда, гдѣ стоялъ гробъ, между тѣмъ какъ прочіе свидѣтели послѣдняго акта этой драмы, въ которыхъ, съ исчезновеніемъ останковъ Сеймура, снова проявилась ихъ истинная природа, стали оспаривать другъ у друга куски веревки и ремня.
Мы съ полковникомъ поспѣшили удалиться отъ этой тяжелой сумятицы.
— Я не могу предложить вамъ довезти васъ до отеля, — сказалъ онъ. — Я обѣщалъ дочери вернуться немедленно, чтобы сказать ей, помолился ли бѣдняга передъ смертью. Она совсѣмъ больна эти два дня. Какое великое утѣшеніе для насъ знать, что онъ покаялся и спасенъ…