Тяжело вспоминать объ умершемъ человѣкѣ, который былъ нашимъ искреннимъ другомъ и съ которымъ судьба связала насъ общей жизнью, продолжавшейся многіе годы. Тяжело вспоминать, если мы разстались съ нимъ на всегда, на вѣки, если эта разлука легла глухой, мертвой преградой между нимъ и нами. Въ этомъ случаѣ мы только растравляемъ незажившую рану и возобновляемъ тотъ ударъ, который судьба нанесла нашему любящему сердцу. Но если съ нашимъ воспоминаніемъ тотчасъ же, какъ бы сама собою, является твердая увѣренность, что страшная разлука минуетъ, что необходимо только терпѣливое ожиданіе и мы снова увидимся, снова обнимемъ другъ друга, тогда воспоминаніе становится легкимъ и даже необходимымъ. Оно спасаетъ отъ забвенія — отъ этого «втораго савана смерти».
Но всякая вѣра есть дѣло субъективное. Она зависитъ отъ настроенія и въ минуту пессимистическаго отчаянія можетъ исчезнуть на время или на всегда. Необходимо что нибудь крѣпкое, реальное, что стояло бы въ нашемъ убѣжденіи, въ нашихъ глазахъ такъ же твердо, какъ стоитъ матеріальный фактъ или математическая аксіома. И вотъ этотъ реальный фактъ — я имѣю… И странно было бы, если бы я не получилъ его, этого убѣдительнаго доказательства для истинности вѣры моего сердца — не получилъ отъ того человѣка, который меня любилъ, съ которымъ наши неизмѣнныя дружескія отношенія продолжались болѣе 40 лѣтъ, отъ человѣка, который уже давно стремился увѣрить людей, что жизнь существуетъ по ту сторону гроба, — вѣчная, никогда неугасающая жизнь человѣческаго духа.
Насъ свела судьба въ нашей юности. Прослушавъ первый курсъ въ естественномъ разрядѣ физико-математическаго факультета Казанскаго Университета, Бутлеровъ отправился весной 1846 г. въ ученую экспедицію, въ киргизскія степи. Ему было тогда 16 лѣтъ и нѣсколько мѣсяцевъ, мнѣ — только что исполнилось 16 лѣтъ. Экспедиція, подъ начальствомъ отца моего профессора минералогіи и сравнительной анатоміи, состояла изъ приватъ-доцента и лаборанта М. Я. Киттары, изъ нашего товарища, студента 1-го курса Дм. И. Пятницкаго, и А. М. Бутлерова. Оба — и Пятницкій и Бутлеровъ были люди состоятельные. Первый вмѣстѣ съ братьями былъ обезпеченъ имѣніемъ, въ 500 душъ (тогда цѣнность имѣній опредѣлялась числомъ душъ) въ Хвалынскомъ уѣздѣ Саратовской губерніи. Отецъ же Бутлерова имѣлъ помѣстье въ 100 душъ въ Спасскомъ уѣздѣ, Казанской губерніи. Оба — Пятницкій и Бутлеровъ отправились въ путешествіе на собственныя средства.
Доѣхавъ въ концѣ апрѣля до Ставки Хана, въ Букеевской или внутренней киргизской степи, экспедиція раздѣлилась. Отецъ съ Бутлеровымъ и его крѣпостнымъ человѣкомъ отправились на востокъ, на Индерскія горы, а Киттары и Пятницкій поѣхали на югъ, на соленыя озера, гору Богдо и берега Каспійскаго моря. Главная цѣль экспедиціи была собираніе растеній и животныхъ. Бутлеровъ въ тѣ годы уже былъ страстнымъ охотникомъ; въ то же время онъ собиралъ насѣкомыхъ, почти исключительно бабочекъ. Что касается до собиранія растеній, то здѣсь его участіе было весьма слабо. Онъ никогда не былъ ботаникомъ, хотя впослѣдствіи сдѣлался страстнымъ цвѣтоводомъ. Онъ былъ всегда нѣсколько близорукъ и въ полѣ, на экскурсіи всегда надѣвалъ очки; но, вѣроятно, эти очки были слабы для него, по крайней мѣрѣ онъ плохо видѣлъ черезъ нихъ вдаль. Вслѣдствіе этого положеніе его во время путешествія, какъ охотника, было довольно комично. Дома онъ ходилъ на охоту съ собакой. Здѣсь же, въ степяхъ онъ принужденъ былъ брать съ собой человѣка, въ качествѣ собаки, который долженъ былъ замѣнять для него глаза и постоянно указывать сидящихъ птицъ или животныхъ.
— Вонъ, вонъ, Александръ Михайлычъ, вонъ за кусточкомъ-то полыни сидитъ. Эвона!
— Гдѣ? Гдѣ?… съ жаромъ охотника накидывается Александръ Михайловичъ.
— Вотъ! Вотъ!… Гладите! Глядите!
— Гдѣ!? Гдѣ!? Гдѣ?
— Вотъ! Вотъ! Вотъ!
Наконецъ птица слетаетъ и Александръ Михайловичъ пускаетъ ей въ догонку пуделя.
Въ концѣ лѣта, въ Гурьевѣ — Бутлеровъ объѣлся очень вкусныхъ, но очень жирныхъ крупныхъ яицъ фламинго (краснаго гуся); къ разстройству желудка присоединилась легкая простуда и болѣзнь разыгралась брюшнымъ тифомъ. Отецъ съ большимъ трудомъ довезъ больнаго до Симбирска, куда пріѣхалъ вызванный эстафетой отецъ Бутлерова. Сдавъ его съ рукъ на руки, мой отецъ вернулся въ Казань. Здоровье больнаго начало поправляться, опасность миновала, но онъ заразилъ тифомъ своего отца, который не перенесъ болѣзни, и по пріѣздѣ въ деревню вскорѣ скончался. Странно! Александръ Михайловичъ, единственный сынъ отца и матери, былъ причиной смерти обоихъ. Мать его умерла послѣ его родовъ, а отецъ оставилъ его сиротой на 17-мъ году его жизни.
Болѣзнь помѣшала Александру Михайловичу посѣщать лекціи въ началѣ полугодія и онъ рѣшился остаться еще на годъ въ томъ же 1-мъ курсѣ. Такимъ образомъ наша общая студенческая жизнь началась съ этого перваго курса. Онъ, я и Димитрій Пятницкій были трое неразлучныхъ друзей, сидѣвшихъ рядомъ на одной скамейкѣ, до конца курса. И если справедливо, что дружба держится на противуположностяхъ, то именно наша дружба могла оправдать это правило. Бутлеровъ былъ довольно высокаго роста и крѣпко-сложенный, сангвиникъ. Пятницкій былъ еще выше его и также атлетическаго сложенія. Мой ростъ въ первомъ курсѣ студенчества былъ таковъ, что во всѣхъ лавкахъ не могли найти шпаги на столько короткой, чтобы она не заходила ниже моей щиколки и принуждены были обрѣзать почти на вершокъ самую короткую шпагу, какую только нашли въ гостиномъ дворѣ. Бутлеровъ былъ красивый мужчина, блондинъ, съ голубыми, немного прищуренными глазами, довольно длиннымъ, нѣсколько красноватымъ носомъ, съ выдавшимся подбородкомъ и съ постоянной привѣтливой улыбкой на румяныхъ тонкихъ губахъ. Пятницкій казался ниже его роста — благодаря непропорціонально большой головѣ, съ небольшимъ, но совершенно прямымъ лбомъ и большими свѣтло-голубыми глазами. У него было круглое, бѣлое, пухлое лицо, ямки на щекахъ, короткій курносый носъ и почти неизмѣнная саркастическая улыбка на полныхъ губахъ. Мой портретъ составлялъ рѣзкій контрастъ съ портретами обоихъ. Въ немъ не было ничего красиваго — это былъ портретъ юноши, почти ребенка, съ довольно большими зелено-сѣрыми глазами, съ непокорными волосами, которые постоянно торчали вихрами то тамъ, то здѣсь — и съ большими выдававшимися, какъ бы оттопыренными губами. Если насъ связывала общая симпатія, то она никакъ не вытекала изъ моей несимпатичной наружности. Я думаю, что главный источникъ этой неизмѣнной симпатіи была искренность, и такъ сказать, дѣтскость, которая была заложена во всѣхъ насъ. Мы легко увлекалась каждой новинкой, каждой игрушкой. Бутлеровъ былъ болѣе насъ сдержанъ, а Пятницкій, въ нѣкоторыхъ вещахъ былъ даже скрытенъ, но въ сердцѣ его лежало гораздо болѣе любви, альтрюизма, чѣмъ во мнѣ и въ Бутлеровѣ. Мнѣ кажется, въ немъ было гораздо больше сердечной глубины, чѣмъ въ насъ обоихъ; но жизнь его была совершенно пуста. Ничто серьезное не занимало, не привлекало его. Онъ готовъ былъ постоянно острить, добродушно и искренно смѣяться надъ всѣмъ, не вѣрить ни во что и относиться легко ко всему. Бутлеровъ былъ гораздо серьезнѣе. Въ складѣ его ума уже проглядывало тогда влеченіе къ серьезнымъ занятіямъ. Философіи въ насъ во всѣхъ трехъ не было никакой. Да ее не было и въ университетѣ, хотя и читался и даже былъ изданъ цѣлый курсъ философіи въ 5-ти томахъ архимандрита (!) Гавріила. Насъ удовлетворяло самое поверхностное теологическое міросозерцаніе, да и оно какъ-то ложилось сверхъ сердца и ума и закутывалось въ церковную обрядность. Насъ болѣе притягивала университеская церковь — полутемная, съ двумя рядами массивныхъ колонъ, подъ мраморъ, отдѣланная просто, изящно и оригинально. Царскія двери были въ громадномъ крестѣ, составленномъ изъ живописныхъ образовъ. Онъ возвышался до самаго потолка или, вѣрнѣе говоря, до свода, въ которомъ было вдѣлано небольшое круглое окно, съ оранжевымъ стекломъ, и на этомъ стеклѣ было нарисовано всевидящее око. Торжественный, покойный полусвѣтъ, обхватывалъ насъ въ этой церкви, всегда, въ праздничные и воскресные дни, и наканунѣ ихъ, наполненной студентами — преимуществено казенно-коштными.
Мы, трое, держались какъ-то особнякомъ отъ нашихъ товарищей, хотя во всѣхъ въ нихъ принимали всегда самое живое, истинно товарищеское участіе. Въ словѣ «студенчество» было тогда что-то соединяющее и священное, что-то обаятельное и обязывающее. Политика не входила въ программу нашей жизни разъединяющимъ элементомъ. Она стояла въ сторонѣ и для студента казалась совершенно излишнею. Мы всѣ были патріоты и безусловные монархисты и никакіе сомнѣнія и вопросы насъ не тревожили. Это отсутствіе идеальныхъ интересовъ отражалось и на интересахъ науки и жизни. Къ наукѣ мы относились совершенно внѣшней, не философской стороной. Насъ занимали лекціи съ ихъ формальной и фактической стороны. Мы всѣ аккуратно и постоянно ихъ записывали и считали грѣхомъ пропустить лекцію, разумѣется, главнаго предмета. Эти записанныя лекціи были почти единственными источниками нашихъ знаній. По нимъ мы готовились къ экзаменамъ; — всегда вмѣстѣ, всегда втроемъ. Одинъ изъ насъ, преимущественно Бутлеровъ всегда читалъ, двое слушали и затѣмъ разсказывали то, что слышали. Книгъ и руководствъ у насъ почти не было. Въ первомъ курсѣ я началъ было составлять лекціи, даже по спеціальнымъ статьямъ, но вскорѣ убѣдился, что это было невозможно, вслѣдствіе постоянныхъ увлеченій или отвлеченій quasi научныхъ, но чисто формальныхъ. Въ первыхъ двухъ курсахъ мы съ Бутлеровымъ ревностно занимались собираніемъ насѣкомыхъ. Я, будучи гимназистомъ, составилъ уже себѣ небольшую коллекцію, преимущественно жуковъ. Въ первомъ курсѣ эта коллекція была мною опредѣлена, по коллекціи профессора Эверсмана и тогда явился необыкновенный интересъ къ собиранію всего, чего не было въ этой крохотной коллекціи. Все было ново, неизвѣстно; все отыскивалось и собиралось съ жадностью, съ увлеченіемъ. Мы рыскали по всѣмъ окрестностямъ Казани, ѣздили за 5, за 18, даже за 30 верстъ, отыскивая еще невиданныя нами формы. Со втораго курса Бутлеровъ почти вовсе оставилъ жуковъ и занялся исключительно бабочками. Въ теченіи университетскаго курса онъ собралъ довольно большую коллекцію волгоуральскихъ бабочекъ, а въ четвертомъ курсѣ напечаталъ въ ученыхъ Запискахъ Казанскаго университета статейку, служащую для опредѣленія дневныхъ бабочекъ этой фауны. — Таковы были его отношенія къ зоологіи. Къ ней притягивала его живая природа, а уже никакъ не скучныя университетскія лекціи у сухаго профессора нѣмца, который буквально читалъ ихъ или, правильнѣе, диктовалъ, по систематическому нѣмецкому учебнику 1836 года.
Совсѣмъ другое дѣло было съ химіей. Здѣсь скорѣе привлекъ Бутлерова не предметъ, а профессоръ или два профессора. И необходимо хотя бѣгло очертить ихъ обоихъ, чтобы понять то вліяніе, которое они оказали на Александра Михаиловича.
Карлъ Карловичъ Клаусъ, небольшой, приземистый, коренастый старичекъ, почти 70 лѣтъ, съ добродушнѣйшей, чисто нѣмецкой физіономіей, съ большой лысой головой, длинными, почти совсѣмъ сѣдыми волосами, яркимъ румянцемъ на выдающихся щечкахъ, ясными голубыми глазами, съ постоянной, искренней, улыбкой на полураскрытыхъ губахъ; массивныя золотыя очки держались на самомъ кончикѣ вздернутаго кверху и слегка приплюснутаго носика. Это былъ удивительный оригиналъ и добрѣйшій, симпатичнѣйшій и честнѣйшій человѣкъ. Въ 70 лѣтъ онъ вполнѣ сохранилъ юношескую свѣжесть и энергію. Онъ весь былъ преданъ химіи и она обязана ему добросовѣстнымъ изслѣдованіемъ остатковъ отъ обработки русскихъ платиновыхъ рудъ и открытіемъ въ нихъ новаго элемента, новаго металла Рутенія. Каждое утро и цѣлое утро Клаусъ проводилъ въ лабораторіи и возился надъ изслѣдованіемъ свойствъ металловъ, сопровождающихъ платину. При этомъ онъ имѣлъ странную, удивительную привычку — пробовать всѣ растворы металловъ на вкусъ. Мы всегда удивлялись, какъ онъ не сжигаетъ себѣ языка сильными кислотами и не отравляетъ себя. Впрочемъ, языкъ его былъ до нѣкоторой степени застрахованъ. На немъ лежала широкая полоса нюхательнаго табаку, который онъ имѣлъ привычку постоянно и безостановочно нюхать. Очень часто въ его серебряной, сундучкомъ, табакеркѣ табаку не оказывалось, тѣмъ не менѣе онъ продолжалъ инстинктивно запускать въ пустую табакерку пальцы и нюхать ихъ такъ, какъ будто въ нихъ была добрая щепоть табаку. Онъ былъ горячъ, вспыльчивъ и удивительно разсѣянъ. Вслѣдствіе этого съ нимъ случалось очень много наикомичнѣйшихъ анекдотовъ. Онъ иногда являлся въ лабораторію въ туфляхъ; стиралъ съ доски въ аудиторіи мѣлъ носовымъ платкомъ, а на мѣсто его засовывалъ въ карманъ лабораторное полотенце. Въ каждое дѣло онъ вносилъ кипучую юношескую страстность и самое горячее чувство. Онъ любилъ играть въ шахматы съ своимъ пріятелемъ методичнымъ и флегматичнымъ нѣмцемъ аптекаремъ Гельманомъ. Получивъ матъ, онъ выходилъ изъ себя; разбрасывалъ шахматы по полу и убѣгалъ вонъ. Гельманъ не собиралъ шахматъ и хладнокровно говорилъ всѣмъ, кого интересовалъ этотъ шахматный безпорядокъ — что это «разбросалъ Клаусъ и что онъ придетъ и соберетъ шахматы». И дѣйствительно, проходило нѣсколько дней, приходилъ Клаусъ, поднималъ, устанавливалъ шахматы и партія снова начиналась, до новой вспышки. Карлъ Карлычъ любилъ также играть въ карты и партнеры его, зная его кипучую страстность, въ шутку, одинъ разъ, зимой, подтасовали и сдали карты такъ, что онъ долженъ былъ проиграть большую и вѣрнѣйшую игру. Клаусъ проигралъ, вскочилъ, схватилъ себя за волосы и, подбѣжавъ къ стѣнѣ, ни слова не говоря, началъ колотить себя головой въ стѣну. Всѣ, разумѣется, бросились, начали удерживать его, останавливать, говорить, что эта была шутка. «Нѣтъ! Нѣтъ! кричалъ Карлъ Карлычъ… Это позоръ! Я не хочу жить!» Насилу удалось вразумить его. Онъ выскочилъ въ переднюю, въ сѣни, безъ шубы и шапки, бросился по высокой и крутой лѣстницѣ на улицу, оступился, скатился и былъ поднятъ за-мертво.
Такую же страстность онъ вносилъ и въ науку, и въ особенности въ ботанику, которой отдавалъ все свободное время, остававшееся ему отъ химическихъ изслѣдованій и лекцій. Плодомъ этихъ страстныхъ занятій былъ довольно большой томъ волго-уральской флоры, напечатанный въ ученыхъ Запискахъ университета и вышедшій затѣмъ отдѣльной книгой. Всѣ эти научныя занятія не затрогивали обшихъ научныхъ вопросовъ, не шли въ глубину и касались только одной внѣшности. И это самое отразилось и на первыхъ шагахъ въ химіи, на первыхъ занятіяхъ ею Бутлерова. Это были страстныя занятія новичка, диллетанта; это было начало, подготовка къ научной дѣятельности.
Нѣсколько другое и можетъ быть болѣе сильное вліяніе было другаго профессора Николая Николаевича Зинина. Если мы, студенты, любили и уважали Карла Карлыча за его симпатичную юношескую энергію, за простоту и, такъ сказать, любовность его отношеній къ молодежи, то то-же самое, но еще въ большей степени должно сказать о Зининѣ. Между молодежью это былъ старый веселый товарищъ, и въ его лабораторію постоянно стекалось студенчество слушать его разсказы и развиваться. Онъ обращался съ студентами какъ товарищъ, за панибрата. Онъ выбранитъ, иногда даже приколотитъ виноватаго, но никогда никому не откажетъ въ посильной помощи и защитѣ. Одинъ разъ одинъ изъ моихъ товарищей, бывшій затѣмъ профессоромъ въ Казанскомъ и Харьковскомъ университетѣ и усердно занимавшійся химіей въ лабораторіи Зинина, обидѣлся на его слишкомъ нецеремонное обращеніе и надулся. Когда замѣтилъ это Зининъ, то разсказалъ всѣмъ намъ нѣчто изъ лабораторныхъ его занятій у Либиха. «У насъ былъ, говорилъ онъ, лаборантъ. Если кто-нибудь изъ насъ разобьетъ что-нибудь или сдѣлаетъ грубую ошибку — то онъ отвернется и нѣсколько дней, иногда цѣлую недѣлю, не говоритъ съ нимъ. Хотите я буду обращаться такъ съ вами?.. Другъ! — вскричалъ онъ, обращаясь къ обиженному. Да ты отколоти меня просто по шеѣ и будемъ квиты… Только если сладишь!.. Вѣдь я буду барахтаться… Живой не дамся, нѣтъ-съ». И при этомъ онъ жметъ и тискаетъ руку кого-нибудь изъ стоящихъ ближе и тотъ невольно чувствуетъ, что рука Николая Николаевича желѣзная и сила его медвѣжья.
Страстный поклонникъ и почитатель Либиха — Зининъ защищалъ и проповѣдывалъ его теорію «сложныхъ радикаловъ», въ то время когда Гергардъ и Лоранъ въ Парижѣ выставили теорію «замѣщеній», сдѣлавшуюся вскорѣ, хотя не надолго, господствующею въ химіи. Зининъ любилъ и уважалъ науку и эта любовь и уваженіе невольно передавались и его ученикамъ, которые, разумѣется, хотѣли работать. Но кромѣ науки мы были ему обязаны знакомствомъ съ нѣмецкой литературой. Онъ первый открылъ намъ въ восторженныхъ цитатахъ и декламаціяхъ прелести Фауста Гёте и Разбойниковъ Шиллера.
Во время студенчества Бутлеровъ жилъ сначала съ двумя своими тетками, старыми дѣвицами Стрѣлковыми, которымъ онъ былъ обязанъ своимъ воспитаніемъ и которыя замѣняли ему мать. Вскорѣ онѣ уѣхали въ деревню, а онъ перешелъ жить къ своему родственнику по отцѣ — Н. А. Галкину, къ которому онъ сохранилъ до конца своей жизни глубокое уваженіе и искреннюю привязанность.
Пятницкій, съ третьяго курса, жилъ въ университетѣ, въ квартирѣ помощника инспектора Ивана Ивановича Иванова. Странное совпаденіе трехъ Ивановъ въ имени, отчествѣ и фамиліи этого господина сильно удивило нашего добродушнаго Карла Карлыча Клауса, и когда сказали ему о такомъ помощникѣ инспектора, то онъ не вѣрилъ и думалъ, что это шутка. «Отинъ Иванъ, говорилъ онъ, должно, два Иванъ мошно, три — никакъ невосмошно»! — Этотъ тройной Иванъ былъ небольшой худощавый человѣчекъ, очень бойкій хохотунъ, весьма живаго и веселаго характера. Въ его квартирѣ мы проводили все свободное время въ университетѣ. Помню, въ одной изъ комнатъ со сводами, — какъ всѣ комнаты нижняго этажа университета, — висѣлъ самодѣльный громадный красный, шаровидный фонарь, работы Пятницкаго.
Иванъ Ивановичъ объяснялъ его присутствіе такой причиной. «Если здѣсь пьютъ красное вино, то съ улицы нельзя этого замѣтить, а если въ стаканъ при этомъ попадетъ собака, то ее даже пьяный замѣтитъ и не проглотитъ!» — Вѣроятно, чтобы оправдать это остроумное объясненіе, красное вино довольно часто являлось, въ образѣ глинтъ-вейна, передъ этимъ фонаремъ, за вечернимъ чайнымъ столомъ. Но одинъ разъ, не помню по какому случаю, этотъ глинтъ-вейнъ явился утромъ, во время лекцій. Зайдя съ Бутлеровымъ, мы встрѣтили обычную компанію, т. е. Ивана Иваныча, Пятницкаго и помощника инспектора Львова. Глинтъ-вейнъ былъ роспитъ, наговорившись и насмѣявшись до-сыта, мы отправились на лекцію къ Клаусу.
Зайдя въ аудиторію, подъ веселымъ вліяніемъ паровъ глинтъ-вейна, мы расположились на одной изъ верхнихъ скамеекъ. Бутлеровъ сѣлъ подлѣ перегородки, отдѣлявшей амфитеатръ скамеекъ отъ остальной аудиторіи. Я помѣстился подлѣ него, такъ что перегородка скрывала отъ меня дверь, черезъ которую долженъ былъ Клаусъ войти въ аудиторію. Бутлеровъ беретъ носовые платки у меня, у сосѣдей, наконецъ свой собственный и изъ каждаго быстро свертываетъ мячикъ; затѣмъ начинаеть ихъ бросать колесомъ, очень ловко подхватывая на лету и передавая бойко изъ одной руки въ другую; а я начинаю пѣть очень веселый мотивъ какого-то нехитраго галопа. Вдругъ, чувствую, что что- то произошло, что все притихло. Бутлеровъ быстро и ловко спряталъ мячики и сѣлъ на лавку, а я, по закону инерціи и подъ вліяніемъ паровъ глинтъ-вейна, продолжаю съ увлеченіемъ во все горло свое веселое тра-ла-ла! Тра-ла-ла! На меня зашикали товарищи. Я оглянулся: Клаусъ стоитъ передъ столомъ профессора, поднявъ кверху свой носикъ и очки.
— Это фи, Вагнеръ, поете?
— Точно такъ-съ, Карлъ Карлычъ.
— Фи очень прекрасно поете, но еще лючше, когда замолчите.
Послѣ лекціи, хотя я просилъ у него извиненія, но добродушный нѣмецъ былъ сильно скандализованъ моей музыкальной выходкой и никакъ не могъ понять, что она невмѣняема.
Бутлеровъ изъ всѣхъ насъ трехъ отличался необыкновенной способностью къ акробатическимъ кунтштюкамъ и обладалъ довольно большой ловкостью въ рукахъ, хотя вообще былъ тяжелъ, неуклюжъ и неловокъ. Въ то время въ Казань пріѣзжалъ извѣстный гимнастъ и замѣчательный силачъ Рапо. Мы видѣли блестящіе образчики его жонглерства и Бутлеровъ сейчасъ же ихъ скопировалъ.
Подъ вліяніемъ Зинина, отличавшагося необыкновенной силой, и Бутлеровъ, и Пятницкій чувствовали уваженіе къ этой простой физической силѣ и увлекались ею, какъ и многимъ въ тѣ свѣтлые годы увлеченій. Когда Рапо былъ въ Казани, то одинъ разъ Зининъ соблазнилъ всю лабораторію идти въ театръ, вмѣстѣ съ нимъ, разумѣется, въ раекъ. Мы всѣ отправились, но Зининъ не явился. Бутлеровъ посѣщалъ чуть не каждое представленіе Рапо. Силой и ловкостью этого акробата, и въ особенности его сына, занималось тогда все казанское аристократическое общество. Притомъ то время — было время вообще грубой физической силы. Бутлеровъ и Пятницкій сдѣлали себѣ чугунные, пудовые шары, жонглерскіе металлическіе мячики, палочки и даже Пятницкій устроилъ въ квартирѣ Иванова столбы, кольца и лѣстницы для гимнастики, на которыхъ съ удовольствіемъ упражнялись всѣ приходившіе къ нимъ въ гости. Пятницкій могъ поднимать 10 пудовъ на одномъ мизинцѣ правой руки. Верхъ его искусства было поднятіе съ полу двухъ дюжинъ легкихъ плетеныхъ стульевъ, за двѣ ножки, одной правой рукой. Каждый разъ, какъ пріѣзжалъ ко мнѣ Бутлеровъ, онъ оставлялъ у меня, въ видѣ визитной карточки, свой иниціалъ, букву Б., согнутую изъ кочерги. Одинъ разъ мы пошли съ нимъ въ университетъ, въ инспекторскую канцелярію, которая была въ полутемномъ корридорѣ нижняго этажа. Въ корридоръ вели большія двери и одна половинка ихъ зацѣплялась на толстый, массивный крюкъ, вдѣланный въ стѣну. Въ то время, которое я пробылъ въ канцеляріи, въ какихъ-нибудь четверть часа, Бутлеровъ успѣлъ разогнуть этотъ толстый крюкъ.
Дѣтская рѣзвость, увлеченье шалостями, остроумными шутками — вотъ черты, которыя сопровождали и отличали нашу студенческую юность. Въ душѣ было свѣтло и ясно и ничего, кромѣ смѣшнаго или радостнаго, не представлялось намъ въ жизни. Горе и бѣда скользили по нашимъ сердцамъ и не могли возмутить ихъ тихій миръ. Въ особенности это дѣтски шаловливое время нападало на насъ весной, передъ нашей лѣтней разлукой.
Весной Казань принимала очень красивый видъ. Воды Волги сливаются въ это время съ водами рѣчки Казанки, на которой стоитъ городъ. На высокомъ увалѣ высится городская крѣпость, съ оригинальной, высокой башней царицы Сумбеки внутри. Со стѣнъ крѣпости и съ бульвара вокругъ этихъ стѣнъ открывается величественный и прелестный видъ на разлившіяся вешнія воды. Въ эти весенніе вечера мы почти каждый вечеръ неизмѣнно и аккуратно выходили гулять. И когда смеркалось, то мы возвращались домой по главной, Воскресенской, улицѣ. Я садился на плечи къ брату Пятницкаго — Николаю, который былъ высокаго роста, и накрывался его шинелью. Отъ этой комбинаціи выходила фигура колоссальнаго, фантастическаго роста. Мы всѣ шли поодаль и наблюдали эффектъ ея впечатлѣнія на прохожихъ. Всѣ съ ужасомъ сворачивали съ тротуара и долго, съ изумленіемъ, смотрѣли на нее, а нѣкоторые при этомъ даже крестились.
По окончаніи экзаменовъ каждую весну мы въ тихій ясный вечеръ отправлялись въ лодкѣ на тотъ берегъ Казанки пускать фейерверкъ. Бутлеровъ былъ очень искусный пиротехникъ и все время свободныхъ часовъ отъ приготовленія къ экзаменамъ, и даже нѣсколько дней послѣ ихъ окончанія, посвящалось нами приготовленію фейерверка. Заготовивъ ракеты простыя или съ Швармерами и съ шлагомъ, со звѣздочками и парашютами, приготовивъ нѣсколько колесъ, фонтановъ, дукеровъ и жаворонковъ, мы отправлялись веселой гурьбой, садились въ лодки и плыли на «онъ полъ». Тамъ устанавливали фейерверкъ, сожигали его при крикахъ «браво» и апплодисментахъ и поздно, тихой, ясной ночью, возвращались домой. Яркая заря горѣла на всемъ небѣ. Ярко свѣтились немногія звѣздочки и тонкій серпъ молодаго мѣсяца, а по тихимъ спящимъ водамъ далеко неслась наша дружная, согласная студенческая пѣсня:
Такъ незамѣтно весело и баззаботно промельнули наши студенческіе годы!…
По выходѣ изъ университета мы разошлись и видались довольно рѣдко и на короткое время. Такія отношенія продолжались три или четыре года. Причина этого временнаго охлажденія, кажется, скрывалась въ разнородности той среды, въ которой поставила насъ жизнь. Я, по профессіи моего отца, принадлежалъ къ университетской семьѣ. Бутлеровъ былъ помѣщикъ и, какъ всѣ достаточные помѣщики Казанской губерніи, смотрѣлъ, по традиціи и безсознательно, нѣсколько свысока на ученую дѣятельность, хотя въ то же время вполнѣ уважалъ ее. Впрочемъ, въ этомъ онъ никогда не хотѣлъ сознаться даже самому себѣ и весьма энергично стремился къ ученымъ степенямъ и къ профессурѣ. Тетки его, переѣхавъ снова въ городъ, наняли квартиру въ одномъ каменномъ домѣ, владѣтельницей котораго была помѣщица изъ древняго дворянскаго рода Аксаковыхъ, сестра знаменитаго нашего писателя Сергѣя Тимофеевича, родная тетка Константина и Ивана Аксаковыхъ. Одна изъ дочерей хозяйки дома, Надежда Михайловна, вскорѣ сдѣлалась невѣстой Александра Михайловича. Онъ женился двадцати трехъ лѣтъ въ 1851 году, и передъ свадьбой выдержалъ экзаменъ на магистра химіи и защитилъ диссертацію, которая не была напечатана. Въ тѣ времена это было возможно.
Въ 1853 г. я и Александръ Михайловичъ отправились въ Москву держать экзаменъ на степень доктора. Это было зимой, передъ Рождествомъ; къ намъ присоединился шуринъ Бутлерова, который ѣхалъ въ Москву повидаться съ родными. Причина, заставившая Бутлерова искать докторства въ Москвѣ, были перемѣщенія, которыя случились тогда въ Казанскомъ университетѣ. Клаусъ перешелъ въ Дерптскій университетъ, Зининъ въ медико-хирургическую академію и такимъ образомъ химія въ Казанскомъ университетѣ отсутствовала. Диссертацію Бутлерова факультетъ передалъ молодому профессору физики, который былъ докторъ вмѣстѣ и физики и химіи (тогда эта степень была еще нераздѣльна). Молодой докторъ былъ излишне строгъ къ диссертаціи Бутлерова и напалъ на нѣкоторые его теоретическіе взгляды, которые въ то время выходили уже изъ моды; такъ что Александръ Михайловичъ, не желая ее передѣлывать, рѣшился представить ее въ другой университетъ и въ немъ держать экзаменъ. Пріѣхавъ въ Москву, мы нѣсколько дней не могли найти себѣ пріюта по средствамъ. Ѣздили, рыскали по разнымъ гостинницамъ и, наконецъ, остановились въ гостинницѣ Шевалье, въ Газетномъ переулкѣ. Номеръ, который мы выбрали, былъ помѣстителенъ и за него назначили цѣну 3 рубля. Мы нашли это недорого. — по рублю въ сутки на человѣка. Но когда мы переѣхали, то хозяинъ набавилъ еще 50 к. въ сутки, какъ онъ выражался, «pour un matelas»; когда же за порцію котлеты съ насъ взяли 75 коп. и еще набавили по 50 к. за самоваръ, то мы опрометью бросились вонъ изъ этой обиральной гостинницы и пріютились въ плохенькихъ №№ у Пѣгова, на углу Цвѣтнаго бульвара и Самотёка. Тамъ мы занимали двѣ довольно просторныхъ комнаты, съ маленькой передней и одной большой двухспальной кроватью, на которой, мы спали вдвоемъ съ Бутлеровымъ, что было не совсѣмъ удобно.
Устроивъ наше житье бытье, мы, надѣвъ мундирные фраки, отправились представляться ректору Альфонскому. Это былъ человѣкъ, въ буквальномъ смыслѣ слова, величественный. Я думаю, что онъ даже и спать ложился въ бѣломъ галстукѣ и бѣломъ жилетѣ; а звѣзды вѣроятно никогда не сходили съ его вицмундирнаго фрака. Притомъ онъ и двигался величественно, не кланялся, а съ важностью кивалъ головой, которая вообще отличалась феноменальной неподвижностью. Въ Казани мы привыкли къ нашему такъ-же довольно величавому ректору Симонову, но ему было далеко до московскаго ректора. Принялъ онъ насъ милостиво, хотя не предложилъ сѣсть, благосклонно выслушалъ зачѣмъ мы пріѣхали, и, кивнувъ головой, кончилъ аудіенцію.
Черезъ нѣсколько дней въ первое воскресенье Бутлеровъ повезъ ему, на домъ, диссертацію и прошеніе о допущеніи его къ экзамену. Онъ принялъ его и жестоко распекъ. «Это вы должны подать мнѣ въ правленіи-съ, а не на дому, и вообще къ начальству не прилично являться по дѣламъ, съ прошеніями, въ праздничные и воскресные дни. Какъ это вы были въ университетѣ, а такихъ азбучныхъ вещей не знаете»? Бутлеровъ пріѣхалъ отъ него вполнѣ растерянный и сконфуженный. Въ первый же пріемный день онъ отправился въ правленіе и подалъ Альфонскому диссертацію и прошеніе.
Въ Москвѣ Бутлеровъ прожилъ до начала марта 1854 г. и большую часть времени проводилъ въ игрѣ на билліардѣ, въ театрѣ или у родственниковъ своей жены. Къ билліарду онъ получилъ пристрастіе еще въ Казани и въ особенности въ деревнѣ у своей тещи. Его шуринъ былъ также страстный игрокъ и оба они съ замѣчательнымъ соревнованіемъ и усердіемъ проигрывали иногда цѣлые вечера въ трактирѣ Пѣгова, на весьма плохенькомъ билліардѣ. Обѣдали мы почти постоянно въ Ново-Троицкомъ трактирѣ, на Варваркѣ, который славился тогда своими гомерическими порціями. Вечера Александръ Михайловичъ проводилъ большею частью въ семьѣ своего дяди Аркадія Тимоф. Аксакова. Семейство другаго дяди — Сергѣя Тимоф. — жило постоянно въ подмосковной деревнѣ, въ сельцѣ Абрамцевѣ, не далеко отъ Хотькова монастыря. Въ эту деревню мы втроемъ ѣздили на Святкахъ и тамъ въ первый разъ я познакомился съ добродушнымъ, патріархальнымъ и гостепріимнымъ семействомъ Сергѣя Тимоф. Аксакова и между прочимъ съ Константиномъ Аксаковымъ, который раза два заѣзжалъ къ намъ въ Москвѣ. Въ театръ насъ съ Бутлеровымъ привлекала Рашель, отъ которой сходили съ ума всѣ московскія барыни — Бутлеровъ также восторгался ей не мало..
Докторскій экзаменъ Александръ Михайловичъ выдержалъ блистательно и, защитивъ диссертацію, отправился въ Казань вмѣстѣ съ шуриномъ, а я остался въ Москвѣ и прожилъ тамъ до лѣта.
Въ теченіи зимъ 1854, 55 и 56 годовъ, я сдѣлался близкимъ человѣкомъ почти для всѣхъ членовъ семьи Александра Михайловича и въ особенности крѣпко полюбилъ его тещу — женщину съ прямымъ, открытымъ характеромъ и глубоко любящимъ, горячимъ сердцемъ. Она была моимъ искреннимъ, добрымъ другомъ. Цѣлые вечера я проводилъ въ этой семьѣ за чтеніемъ выдающихся произведеній текущей литературы. Почти все лѣто 1856 г. я прожилъ въ деревнѣ Александра Михайловича — Бутлеровкѣ, а подъ конецъ лѣта мы отправились вмѣстѣ съ нимъ и его женой въ Оренбургскую губернію въ деревню Яковлевну, принадлежащую его тещѣ.
Бутлеровка лежитъ вблизи Камы, въ самомъ благодатномъ черноземномъ углѣ Казанской губерніи. Въ деревенскомъ, небольшомъ, съ мезониномъ, деревянномъ домѣ Александра Михайловича тогда все еще было полно старинной жизнью Александровскаго времени. Отецъ Бутлерова — Михаилъ Васильевичъ — служилъ въ военной службѣ и участвовалъ въ походѣ 1814 года. Мебель въ домѣ была изъ корельской березы, а зеркала въ гостинной изъ краснаго дерева à l’empire, и на одномъ изъ подзеркальниковъ стояли бронзовые часы классическаго стиля. Передъ каминомъ былъ экранъ тоже изъ корельской березы съ вышитой гарусомъ картиной, изображавшей какого-то восточнаго всадника на бѣшеномъ конѣ. Въ небольшомъ кабинетѣ, съ балкономъ, мебель также была въ томъ же, простомъ, классическомъ стилѣ; было довольно много вещей точеныхъ отцомъ Бутлерова, и несессерчиковъ, пресъ-папье и картинокъ, вышитыхъ гарусомъ и бисеромъ матерью Бутлерова. Въ спальнѣ стоялъ довольно большой шкафъ съ книгами, преимущественно русскими. Тутъ было «Живописное Обозрѣніе» Плюшара, энциклопедическій лексиконъ, было два тома «Ста Русскихъ Литераторовъ» и разные сборники, сельскохозяйственные журналы и руководства. Все въ этомъ домѣ свидѣтельствовало о тихой, семейной деревенской жизни русскаго джентри.
Въ сторонѣ отъ дома, слѣва, былъ небольшой флигелекъ, въ которомъ помѣстили меня, а позади дома разстилался большой дворъ, обведенный службами и амбарами. За деревянной рѣшеткой выглядывалъ тѣнистый садъ, въ которомъ одна часть, ближайшая къ дому, была очень живописна. Почти прямо отъ воротъ шла довольно большая аллея изъ старыхъ искусственно искривленныхъ вѣтвистыхъ сосенъ. Эта вся часть кончалась высокимъ и крутымъ глинистымъ спускомъ или обрывомъ, возвышавшимся надъ прудомъ и небольшой рѣчкой, на противоположномъ берегу которой росъ тогда молодой смѣшанный лѣсокъ. Вся часть сада ближайшая къ входу, впослѣдствіи, была занята пчельникомъ.
Въ саду и въ окрестныхъ поляхъ водилось много тарантуловъ и я съ любовью занимался ихъ анатоміей и наблюденіями надъ ихъ жизнью и нравами. Александръ Михайловичъ, съ свойственнымъ ему увлеченіемъ, помогалъ мнѣ въ этомъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ меня занимало строеніе и жизнь пчелъ. Я тогда задумалъ обширный трудъ по ихъ анатоміи и по моей просьбѣ Бутлеровъ устроилъ для меня, въ залѣ своего деревенскаго дома, стеклянный улей, по модели, предложенной казанскимъ пчеловодомъ Клыковекимъ, и описанной мною въ Запискахъ Казанскаго Экономическаго Общества. Наблюденіе надъ жизнью пчелъ такъ сильно заинтересовало Бутлерова, что на слѣдующій годъ онъ завелъ нѣсколько ульевъ и съ этихъ поръ началъ постоянно уже заниматься раціональнымъ пчеловодствомъ. Въ виду той значительной и несомнѣнной пользы, которую принесъ Александръ Михайловичъ русскому пчеловодству, я имѣю право гордиться тѣмъ, что я первый привлекъ его къ занятію этимъ предметомъ. Но другъ мой не остался въ этомъ случаѣ у меня въ долгу, и если я что-нибудь сдѣлалъ для русской литературы, то первый толчекъ на этомъ поприщѣ и, такъ сказать, санкція была дана мнѣ Бутлеровымъ.
Разъ какъ-то зимой 1854 года, вечеромъ, онъ заѣхалъ ко мнѣ и спросилъ: «Что я дѣлаю?»
— А вотъ на дняхъ набросалъ нѣчто, маленькій кусочекъ. Хочешь прочту?
— Сдѣлай милость.
И я прочелъ ему набросанную картинку ночной жизни природы[1]).
Бутлеровъ слушалъ, закрывъ глаза руками и поджавъ подъ себя ноги, и когда я кончилъ, онъ быстро взглянулъ на меня.
— Что жъ дальше?
— Ничего! Только.
— Эхъ, Николай! Надо бы тебѣ прочесть притчу о талантахъ… Какъ это все у тебя даромъ-пропадаетъ!…
И это сужденіе заставило меня крѣпко задуматься и серьезно приняться за научную популяризацію, а черезъ два года я началъ писать первый мой литературный разсказъ, который впрочемъ до сихъ поръ остался неоконченнымъ и ненапечатаннымъ.
Въ 1858 году мы опять разлучились съ Бутлеровымъ, почти на два года, но не переставали перебрасываться письмами. Въ этомъ году я уѣхалъ въ Москву, а Бутлеровъ собирался ѣхать за-границу. Я помню, написалъ ему горячее предостереженіе отъ увлеченія матеріалистическими взглядами, которые онъ, навѣрное, встрѣтитъ въ кругу западныхъ химиковъ. Въ тѣ счастливые годы я былъ вполнѣ славянофиломъ. Замѣчательно то, что я разстался вскорѣ съ этими убѣжденіями и перешелъ къ деизму, пантеизму и почти чистому матеріализму, отъ котораго отрезвили меня медіумическіе факты; а Бутлеровъ остался вѣренъ своимъ студенческимъ убѣжденіямъ. Разгадку этого неподвижнаго постоянства, мнѣ кажется, можно найти въ томъ, что Алекс. Михайл. очень рано встрѣтился съ фактами магнетизма, съ теоріей Месмера и даже съ фактами медіумизма. Это было въ семьѣ его родныхъ и въ семьѣ Аксаковыхъ (см. ниже, стр. 17), откуда вышло и его славянофильское воззрѣніе. Эти факты какъ разъ подоспѣли къ той умственно-метафизической работѣ, которая, рано или поздно, такъ или иначе, проходитъ въ головѣ каждаго думающаго человѣка. Къ этимъ фактамъ присоединились и другія вліянія, на которыя я укажу въ своемъ мѣстѣ.
Въ 1855 г. Александръ Михайловичъ былъ избранъ адъюнктомъ на каѳедру органической химіи, а въ 1856 году былъ избранъ уже профессоромъ по этой каѳедрѣ. Если не ошибаюсь, то въ слѣдующемъ году онъ уже былъ ординарнымъ профессоромъ. Когда мы кончали курсъ, онъ говорилъ мнѣ:
— Тебѣ хорошо! Нашъ старикъ Эверсманъ вѣроятно скоро уже выйдетъ въ отставку и ты займешь его каѳедру, а я вотъ не знаю, когда попаду на прямую дорожку.
Но судьба судила совершенно иначе. Онъ достигъ уже чего искалъ, а я еще долго былъ принужденъ блуждать окольными дорогами.
Въ 1858 г. я оставилъ университетъ, переселился въ Москву и на слѣдующій годъ отправился заграницу. Въ началѣ 1860 г. я женился въ Москвѣ и былъ снова избранъ, въ Казанскомъ университетѣ, адъюнктомъ по каѳедрѣ зоологіи. Это былъ годъ либеральной лихорадки. Въ Казанскомъ университетѣ тогда былъ опредѣленъ попечителемъ И. А. Вяземскій — человѣкъ съ весьма либеральными тенденціями. Я засталъ его въ весьма хорошихъ отношеніяхъ съ Бутлеровымъ и въ концѣ января былъ крайне озадаченъ, услыхавъ, что Александръ Михайловичъ сдѣланъ ректоромъ. Тогда ректоръ былъ короннымъ. На это мѣсто, послѣ величаваго Симонова, былъ назначенъ извѣстный нашъ оріенталистъ О. М. Ковалевскій. При рѣзкой перемѣнѣ направленія, ему пришлось лавировать между старыми порядками и новымъ теченіемъ. Университетская молодежь, недовольная многими изъ старыхъ профессоровъ, открыто возставала противъ нихъ; произошелъ цѣлый рядъ протестовъ болѣе или менѣе скандальнаго характера и ректоръ, наконецъ, принужденъ былъ выйти въ отставку. Но мы, адъюнкты и профессора университета, и въ особенности я, никакъ не могли думать, чтобы на мѣсто ректора былъ назначенъ Бутлеровъ. Ему тогда было 32 года и на службѣ онъ былъ только семь лѣтъ. Впрочемъ, это назначеніе и для него, кажется, было сюрпризомъ. Онъ весьма смутно догадывался, по нѣкоторымъ соображеніямъ, что онъ представленъ, но никакъ не думалъ, чтобы его утвердили.
Когда я узналъ о его назначеніи, то первое чувство было необыкновенно тяжелое. Я думалъ, что я потерялъ въ немъ единственнаго и никогда неизмѣнявшаго мнѣ друга и товарища. На другой же день мнѣ пришлось въ этомъ вполнѣ разубѣдиться. Онъ былъ для мёня прежній, дорогой мой «Сашечка», съ которымъ насъ сдружила не одна школьная скамья, не одно время, привычка, но истинное, глубокое сердечное чувство. Во все время его ректорскихъ отношеній ко мнѣ, какъ къ профессору, я постоянно имѣлъ въ немъ старшаго товарища, который былъ благоразумнѣе и практичнѣе меня, не на одинъ годъ (собственно говоря на 11 мѣсяцевъ), но по крайней мѣрѣ на пять лѣтъ. Одинъ разъ, не помню по какому дѣлу въ совѣтѣ, былъ посланъ летучій протоколъ, на которомъ подписалось уже нѣсколько членовъ, но мнѣ показалось, что дѣло въ этомъ протоколѣ было изложено не совсѣмъ вѣрно и безпристрастно. Когда протоколъ принесли ко мнѣ для подписи, я, прочитавъ его, по обыкновенію, вспылилъ и написалъ на немъ, почему я не подписываю протокола. Черезъ часъ мнѣ принесъ секретарь совѣта другой экземпляръ того же самаго протокола и при немъ прежній экземпляръ, на которомъ рукою Бутлерова было написано: «Посылаю тебѣ, Колечка, въ вѣчное владѣніе испорченный тобою протоколъ и въ другой разъ никогда не протестуй на протоколѣ, а подавай отдѣльное мнѣніе». Секретарь объяснилъ мнѣ ходъ дѣла въ совѣтѣ и доказалъ, что оно произошло именно такъ, какъ написано въ протоколѣ. Мнѣ ничего не оставалось, какъ сознаться въ моей опрометчивости.
Въ этотъ годъ Бутлеровъ благополучно проректорствовалъ до окончанія учебнаго года. Я раньше его окончилъ служебныя занятія и по приглашенію его отправился снова въ Бутлеровку, но на этотъ разъ не одинъ, а вмѣстѣ съ молодой женой. Жена Бутлерова въ этотъ годъ была, съ своей матерью, за границей, на водахъ, а мы, втроемъ съ Александромъ Михайловичемъ, прожили все лѣто въ его деревнѣ и это лѣто останется навсегда самымъ дорогимъ и свѣтлымъ воспоминаніемъ во всей моей жизни. Оно промелькнуло, какъ одинъ, ясный день. Бутлеровъ возился съ пчелами, оранжереей и ружейной охотой. Изрѣдка мы вмѣстѣ читали что-нибудь выдававшееся изъ текущей журнальной литературы — а иногда вмѣстѣ удили изъ его пруда полуторафунтовыхъ окуней или ходили ловить перепеловъ большой сѣтью, на перепелиную дудочку.
По возвращеніи Александра Михайловича въ университетъ, ректорство его встрѣтило оппозицію со стороны студенчества. Если не измѣняетъ мнѣ память, то первымъ поводомъ къ начавшемуся разладу была вступительная лекція химіи одного приватъ-доцента, нѣмца, бывшаго лаборанта и добраго знакомаго Александра Михайловича. Лекція была весьма неудачна и въ концѣ ея раздались свистки. Приватъ-доцентъ былъ сильно раздраженъ этимъ неудачнымъ дебютомъ и требовалъ отъ Бутлерова, какъ отъ ректора, защиты и вмѣшательства. По поводу этого было первое непріятное объясненіе ректора со студентами. Затѣмъ произошла новая исторія, по поводу которой нѣсколько студентовъ было исключено. Вслѣдъ за этимъ Бутлеровъ получилъ письмо, подъ которымъ подписалось, помнится, болѣе ста человѣкъ студентовъ. Они очень рѣзко требовали расширенія правъ студентовъ, порицали образъ дѣйствій Бутлерова и грозили оставить университетъ. По поводу этого письма Александръ Михайловичъ обратился къ своимъ товарищамъ — молодымъ, либеральнымъ профессорамъ и адъюнктамъ. Онъ думалъ, что эти господа поддержатъ его и, на основаніи этой поддержки, онъ надѣялся возстановить свое нравственное вліяніе на студентовъ. Но онъ горько ошибся. Я помню это знаменательное собраніе. Оно было въ квартирѣ Бутлерова. Онъ изложилъ передъ собраніемъ всѣ данныя, представилъ свой образъ дѣйствія, прочелъ полученное письмо и спросилъ, какъ ему поступить и на что онъ можетъ разсчитывать. Собраніе отнеслось весьма уклончиво и индеферентно къ поставленному вопросу. Большинство высказало ему почти прямо, что онъ ректоръ, онъ былъ причиной столкновенія и пусть самъ выпутывается изъ него, а ихъ оставитъ въ сторонѣ. Я помню, какой тяжелый ударъ и какое жестокое разочарованіе въ поддержкѣ товарищей, на которую онъ такъ твердо надѣялся — разразились тогда надъ моимъ бѣднымъ другомъ. Очевидно, онъ рѣзко и круто разошелся съ большинствомъ молодыхъ преподавателей. Онъ хотѣлъ тотчасъ же подать въ отставку, но попечитель Вяземскій уговорилъ его этого не дѣлать и онъ рѣшился отправиться за границу. По рекомендаціи его, мѣсто ректора, ad interim занялъ профессоръ финансоваго права Е. Г. Осокинъ[2]). Эта рекомендація была совершенно неудачна. Бутлеровъ разсчитывалъ на разсудительность, безпристрастіе и мягкость рекомендуемаго. Но изъ всѣхъ этихъ свойствъ, впослѣдствіи, оказалось налицо только послѣднее и, благодаря этому свойству, новый ректоръ сдѣлался вѣрнымъ слугою и рабскимъ исполнителемъ повѣленій попечителя и его приближенныхъ.
Другая его рекомендація была еще болѣе тяжелой ошибкой, которая привела къ весьма горькимъ послѣдствіямъ. Онъ рекомендовалъ совѣту избрать въ проректоры одного профессора математики, отличавшагося бойкостью, распорядительностью и практичностью. На этого проректора впослѣдствіи обрушилось все раздраженіе студентовъ, на него посыпались обвиненія въ несправедливостяхъ и пристрастіи. Впрочемъ здѣсь, можетъ быть, онъ былъ не такъ виноватъ, какъ это выступало изъ показаній студентовъ. Виноватъ былъ quasi-либеральный духъ времени; виновата была та оппозиція, во что бы то ни стало, которая, начавшись съ столичныхъ университетовъ, быстро разливалась по провинціальнымъ и вызвала гомерическое волненіе 1860 г.
Бутлеровъ въ это время былъ уже за границей.
Нельзя умолчать объ сильномъ вліяніи на него въ это время одного изъ его товарищей, профессора физики, Іосифа Антоновича Больцани[3]), съ которымъ онъ давно уже былъ близокъ и даже сошелся на ты. Это былъ человѣкъ замѣчательный во многихъ отношеніяхъ. Изъ простого, необразованнаго и ничего не знающаго сидѣльца въ нотномъ магазинѣ, въ Берлинѣ, онъ, единственно, благодаря своимъ способностямъ и знаніямъ, пріобрѣлъ всѣ три ученыя степени и достигъ до каѳедры физики въ Казанскомъ университетѣ. Необыкновенно живой, увлекающійся, сутуловатый, почти горбатый, худощавый брюнетъ, съ рѣзкими чертами блѣднаго лица, съ выдавшимся острымъ подбородкомъ, съ большимъ сгорбленнымъ носомъ, съ саркастической улыбкой, почти не сходившей съ тонкихъ губъ, и съ блестящими, быстрыми черными глазами — этотъ человѣкъ представлялъ типическую наружность итальянскаго, — притомъ онѣмечившагося — еврея. Начитанность его была изумительна. Онъ читалъ почти на всѣхъ европейскихъ языкахъ и рѣзкимъ визгливымъ и отчасти гнусливымъ голосомъ бѣгло говорилъ по русски, по нѣмецки, по французски, по англійски и по итальянски. Кромѣ того онъ зналъ древніе языки. Не было ни одной книги, сколько-нибудь замѣчательной, которой содержаніе было бы ему неизвѣстно. Онъ постоянно слѣдилъ за научной литературой и былъ знакомъ почти съ каждымъ вопросомъ, который являлся на современномъ горизонтѣ всякой науки. По своимъ убѣжденіямъ онъ былъ идеалистъ, немножко католикъ, отчасти приверженецъ Канта и горячій почитатель психологіи Гербарта. По своему направленію онъ держался консерватизма англичанъ, увѣряя что въ немъ благоразуміе и необыкновенная сила. Все это при случаѣ онъ внушалъ или передавалъ Бутлерову. И въ взглядахъ и поступкахъ Александра Михайловича, какъ ректора, невольно сказывался этотъ англійскій консерватизмъ. Впрочемъ, съ своей стороны, Бутлеровъ оказывалъ несомнѣнное нравственное вліяніе на Больцани. Страстная, увлекающаяся, самолюбивая и мстительная натура итальянца постоянно охлаждалась въ столкновеніи съ прямымъ, добрымъ и разсудительнымъ характеромъ Александра Михайловича. Подъ вліяніемъ этого характера Больцани былъ такъ-же прямымъ, открытымъ и честнымъ человѣкомъ. Когда же это вліяніе прекратилось, съ удаленіемъ Бутлерова въ Петербургъ, все въ натурѣ Больцани очень рѣзко измѣнилось, и онъ всталъ на сторону той партіи, которая защищала свои личные интересы въ ущербъ интересамъ науки и университета. Впрочемъ, въ этомъ случаѣ имѣла также вліяніе и вторичная неудачная женитьба даровитаго казанскаго профессора физики.
Вернувшись изъ-за границы, Бутлеровъ снова вступилъ въ должность ректора, но обстановка университета была уже другая. Бывшій министръ Головнинъ, которому университеты обязаны либеральнымъ уставомъ 1863 года, поступилъ съ Казанскимъ университетомъ не вполнѣ либерально. Вмѣсто слабохарактернаго и непослѣдовательнаго Вяземскаго[4]) онъ прислалъ въ университетъ попечителемъ, бывшаго у него домашнимъ учителемъ, остзейскаго чопорнаго нѣмца Стендера. Такое назначеніе было уже внѣ всякой церемоніи — и походило на древнее ставленіе воеводъ для прокормленія. Присланный нѣмецъ былъ весьма представительной наружности, но обширностью ума вовсе не отличался, хотя и имѣлъ лобъ необыкновенно большой. Съ истинно нѣмецкой наивностью онъ думалъ, что власть и попечительство его надъ университетомъ безграничны. На какія-нибудь представленія профессоровъ, несогласныя съ его очень оригинальными взглядами, онъ отвѣчалъ ломаннымъ языкомъ:
— О! Господинъ профессоръ! Не разбужайте во мнѣ дремлющаго льва!
Этого «дремлющаго льва» тотчасъ же накрыла партія отсталыхъ, престарѣлыхъ и бездарныхъ, которыхъ было весьма довольно въ Казанскомъ университетѣ, въ особенности въ медицинскомъ факультетѣ. Главаремъ ихъ явился профессоръ фармакологіи Соколовскій[5]). Человѣкъ изъ духовнаго званія, весьма ограниченный и очень мало знавшій, но съ бойкимъ семинарскимъ краснорѣчіемъ, онъ желалъ непремѣнно держаться на самой высотѣ современной науки — т. е. онъ желалъ походить на Больцани, не имѣя ни его дарованій, ни его начитанности и образованности. Самолюбіе у того и другаго было громадное и ненавидѣли они другъ друга со всей полнотой сердецъ. Не проходилъ ни одинъ совѣтъ, въ которомъ бы не происходило между ними стычка или пикировки. Наконецъ, этотъ Соколовскій, какъ деканъ, подаетъ Стендеру бумагу, въ которой жалуется на членовъ физико-математическаго факультета, постоянно препятствующихъ движенію дѣлъ и постановленій медицинскаго факультета и проситъ дать этому факультету полную автономію и освободить его отъ зависимости совѣта. Понятно, что такую бумагу, какъ совершенно противузаконную, не могъ принять никакой попечитель, но «дремлющій левъ» этого не вѣдалъ и препроводилъ бумагу въ совѣтъ, съ предписаніемъ отвѣтить обвиняемымъ на всѣ обвинительные пункты. Можно себѣ представить какой переполохъ и сумятицу произвела такая бумага въ совѣтѣ. Шесть членовъ физико-математическаго факультета дружно встали на защиту интересовъ не только собственнаго факультета, но и медицинскаго, къ нимъ присоединился одинъ изъ членовъ медицинскаго факультета (Ф. В. Овсянниковъ). Нѣсколько засѣданій факультета было посвящено разбору поданной жалобы. Препирательствамъ и отдѣльнымъ мнѣніямъ не было конца. Все это долженъ былъ вынести на себѣ Бутлеровъ. Какъ ректоръ, онъ долженъ былъ постоянно вести дебаты, сдерживать страсти спорящихъ и глотать, безъ возраженій, разныя желчныя выходки, на которыя была такъ щедра партія сепаратистовъ. Его миролюбивому, тихому характеру, всегда чуждавшемуся всякихъ споровъ было невыносимо тяжела эта роль, но онъ понималъ, что онъ, какъ ректоръ, былъ не въ правѣ удалиться и оставить безъ поддержки ту партію, въ которой онъ видѣлъ залогъ правильной научной жизни университета. Въ концѣ дебатовъ — семь человѣкъ отказались исполнить предписаніе попечителя и подали очень рѣзкую отповѣдь на притязанія медицинскаго факультета или, правильнѣе говоря, его декана, а Стендеръ послалъ жалобу въ Петербургъ и для разбора дѣла былъ командированъ одинъ высокопоставленный чиновникъ министерства народнаго просвѣщенія. Тогда Бутлеровъ подалъ въ отставку отъ должности ректора, а чиновникъ произвелъ слѣдствіе, приглашая къ себѣ каждаго члена совѣта и разспрашивая его въ одиночку. Понятно, какой сумбуръ образовался въ головѣ его, когда онъ выслушалъ всѣ перекрестныя справедливыя и несправедливыя жалобы другъ на друга двухъ противуположныхъ партій. Въ концѣ учебнаго года пришла резолюція изъ министерства. Двое членовъ совѣта: Соколовскій и Яновичъ, профессоръ ботаники, были уволены, Стендеръ также былъ уволенъ. Для Бутлерова эта исторія не прошла безъ послѣдствій и, можетъ быть, та болѣзнь сердца, которая не оставляла его до конца жизни, началась именно въ эти дни тревогъ и тяжелыхъ сердечныхъ волненій.
Въ 1862 г. я былъ избранъ совѣтомъ редакторомъ «Ученыхъ Записокъ» Казанскаго университета по отдѣлу физико-математическихъ наукъ. Я просилъ Александра Михайловича, чтобы онъ далъ мнѣ статью, надѣясь, что эта статья поддержитъ интересъ журнала, такъ какъ имя Бутлерова уже уважалось, какъ имя извѣстнаго химика и профессора. Онъ далъ мнѣ двѣ небольшихъ статейки объ «аминахъ» и о «химическомъ строеніи веществъ». Обѣ эти статейки и въ особенности послѣдняя, по ихъ содержанію, представляли громадный интересъ для химіи, по новизнѣ изложенныхъ въ нихъ взглядовъ. Всѣ теоріи господствовавшіе въ химіи до Бутлерова указывали на свойства химическихъ соединеній и на ихъ типическія особенности. Бутлеровъ первый указалъ «на недостаточность типическихъ воззрѣній, на необходимость перевести понятіе о типахъ на болѣе широкое понятіе объ усложненіи частицъ, производимомъ многоатомными элементами вообще[6]). Независимо отъ своихъ западныхъ коллегъ, онъ высказалъ опредѣленно и ясно „теорію химическаго строенія“, господствующую въ настоящее время въ химіи. Онъ указалъ на законъ „цѣпеобразнаго соединенія атомовъ“, который считается теперь однимъ изъ важнѣйшихъ законовъ химіи. Настоящій періодъ развитія химіи совершается всецѣло подъ вліяніемъ взглядовъ Бутлерова. На нихъ онъ воспиталъ въ Казани и въ Петербургѣ цѣлую школу химиковъ.
Эти взгляды и его открытія въ области химіи доставили ему громкую извѣстность, такъ что физико-математическій факультетъ Петербургскаго университета уже въ 1868 г. принялъ заботы, какъ бы привлечь къ себѣ этого знаменитаго ученаго. Въ 1869 г. состоялся переходъ Бутлерова въ С.-Петербургскій университетъ. Онъ былъ избранъ совѣтомъ почти единогласно на каѳедру органической химіи, которую онъ занималъ почти до конца своей жизни.
Перейдя въ Петербургскій университетъ, Бутлеровъ отдохнулъ отъ партійной борьбы и разныхъ мелочныхъ дрязгъ, которыя сопровождали ее въ совѣтѣ Казанскаго университета. Онъ встрѣтилъ въ физико-математическомъ факультетѣ и въ совѣтѣ С.-Петербургскаго университета истинно-товарищескія отношенія членовъ другъ къ другу, встрѣтилъ глубокое уваженіе къ наукѣ и къ ея вліянію на развитіе молодаго учащагося поколѣнія. Въ химической лабораторіи С.-Петербургскаго университета, точно также, какъ н въ Казани, его окружила толпа молодежи. Студенты уважали въ немъ не только знаменитаго ученаго, съ самостоятельными научными взглядами, но н даровитаго профессора. На каѳедрѣ онъ былъ всегда, какъ дома. Обладая прекрасным, звучнымъ органомъ, онъ читалъ лекцію просто, логично, эксплицитно, никогда не затрудняясь ни постройкой фразъ, ни запутанностью содержанія. Это происходило отчасти оттого, что каждую лекцію онъ предварительно строго обдумывалъ и она лежала цѣльная и готовая въ его головѣ. Одинъ разъ онъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ:
— Скажи, Николай, вѣдь теперь твое приготовленіе къ лекціи состоитъ только въ обдумываніи фактовъ или данныхъ? — И когда я отвѣчалъ утвердительно, онъ прибавилъ: Вотъ и у меня точно также.
Я обязанъ ему тѣмъ, что онъ первый нашелъ во мнѣ и оцѣнилъ способность преподавателя. Въ то время, когда я поступилъ въ Казанскій университетъ на каѳедру зоологіи въ 1860 году — наступалъ періодъ самаго сильнаго броженія университетскихъ партій. Странно и невѣроятно, но молодые преподаватели распространяли между студентами пасквили на старыхъ профессоровъ и даже не стыдились, втихомолку, вывѣшивать ихъ на стѣнахъ университета и клиникъ. Въ одной изъ этихъ публикацій я былъ причисленъ, какъ преподователь, къ сонму „университетскихъ бездарностей“. Эту публикацію принесли къ Бутлерову, какъ къ ректору. Онъ почти тотчасъ-же вмѣстѣ съ Больцани пришелъ ко мнѣ, на одну изъ вступительныхъ лекцій, въ курсъ зоологіи. Я читалъ, какъ и всегда, насколько умѣлъ, просто и ясно. Послѣ лекціи, когда мы вошли въ зоологическій кабинетъ, онъ сказалъ мнѣ:
— Знаешь-ли что, Николай? Изъ тебя выработается замѣчательный преподаватель. Это я смѣло пророчу. А вотъ что вчера было вывѣшено въ клиникѣ, между прочимъ и о тебѣ, какъ преподавателѣ. И онъ вынулъ пасквиль и подалъ мнѣ. Это я дарю тебѣ на память, прибавилъ онъ, съ условіемъ, чтобы ты никому объ этомъ не разсказывалъ и никому не показывалъ.
Этотъ документъ хранится у меня и до сихъ поръ, хотя рука, написавшая его, давно уже обратилась въ прахъ
Бутлеровъ нерѣдко читалъ публичныя лекціи. Въ Казани онъ даже читалъ популярный курсъ химіи, по порученію министерства финансовъ. Эти лекціи постоянно привлекали публику, въ особенностп первыя лекціи о кислородѣ и водородѣ, которыя сопровождались красивыми или, какъ называлъ ихъ Клаусъ, „блестящими опитами“. Профессора также посѣщали эти лекціи и, между прочимъ, одинъ изъ чудаковъ — монстровъ, которыми тогда, около 30 лѣтъ тому назадъ, былъ переполненъ медицинскій факультетъ. Это былъ профессоръ акушерства, — доморощенный философъ, въ родѣ Кифы Мокіевича. Послѣ лекцій о кислородѣ онъ подошелъ къ Бутлерову и сказалъ:
— Знаете ли что-съ, Александръ Михайловичъ. Я теперь знаю, что такое кислородъ? Это — уплотненный свѣтъ. Да-съ, да-съ, не смѣйтесь. Это вѣрно-съ!
Отъ чтенія публичныхъ лекцій Бутлеровъ никогда не отказывался и читалъ ихъ въ пользу различныхъ учрежденій. Но не всегда онъ могъ получить разрѣшеніе на чтеніе этихъ лекцій. Такъ, ему было отказано въ чтеніи лекцій о спиритизмѣ, а также въ чтеніи лекцій въ пользу высшихъ женскихъ курсовъ. Вообще онъ никогда не отклонялся, а напротивъ, искалъ всякой полезной общественной дѣятельности. Въ Казани онъ былъ членомъ земскаго собранія и депутатомъ по Спасскому уѣзду. Въ дѣлѣ учрежденія сельскихъ школъ онъ принесъ много пользы, но я не считаю умѣстнымъ разбирать здѣсь его дѣятельность по этому дѣлу. Онъ много трудился на пользу русскаго пчеловодства и сельскаго хозяйства и подъ конецъ жизни былъ избранъ вицепрезидентомъ Вольнаго Экономическаго Общества. Въ Москвѣ, на всероссійской выставкѣ, онъ читалъ общедоступныя лекціи пчеловодства и, во время выставки, въ опредѣленные дни и часы демонстрировалъ публикѣ различные предметы, относящіеся къ раціональному пчеловодству.
По переселеніи въ Петербургъ Бутлеровъ былъ вскорѣ избранъ академикомъ по каѳедрѣ органической химіи.
Въ 1870 г. совѣтъ С.-Петербургскаго университета избралъ меня ординарнымъ сверхштатнымъ профессоромъ на каѳедру зоологіи. Я переѣхалъ въ Петербургъ и такимъ образомъ судьба снова соединила меня съ моимъ другомъ въ одномъ городѣ. Но я долженъ былъ еще почти два года пространствовать за границей и вернулся въ Петербургъ только въ 1871 году. Въ Неаполѣ, гдѣ я провелъ зиму, я довольно часто получалъ письма отъ Бутлерова и въ концѣ моего пребыванія въ Неаполѣ онъ написалъ мнѣ, что въ его квартирѣ поселился Д. В. Юмъ и вкратцѣ описывалъ тѣ необычайныя явленія, которыя совершаются въ его присутствіи. Въ это время Бутлеровъ занималъ, послѣ смерти академика Фрича, очень удобную казенную квартиру, въ 8-й линіи Васильевскаго острова. Юмъ былъ женатъ на сестрѣ жены Бутлерова и, по пріѣздѣ въ Петербургъ, изъ-за границы, поселился въ его квартирѣ. Онъ занялъ съ женою угловую комнату, въ которую былъ одинъ только входъ изъ залы. Противъ этого входа была дверь изъ той-же залы въ кабинетъ Бутлерова. По возвращеній моемъ изъ за-границы, Бутлеровъ нѣсколько разъ былъ у меня, разсказывалъ разные медіумическіе факты и звалъ къ себѣ посмотрѣть медіумическія явленія, которыя происходятъ въ присутствіи Юма. Онъ разсказалъ мнѣ, между прочимъ, какъ скептически отнеслись ученые къ этимъ явленіямъ.
Юмъ читалъ лекціи въ одномъ частномъ домѣ о спиритизмѣ, и на одной изъ этихъ лекцій Бутлеровъ всталъ и публично заявилъ, что онъ былъ свидѣтелемъ тѣхъ фактовъ, о которыхъ передавалъ Юмъ своей аудиторіи. Коммисія, составленная изъ профессоровъ университета и академика П. Л. Чебышева, имѣла два засѣданія съ Юмомъ, но оба эти засѣданія потерпѣли фіаско. Мнѣ кажется главной причиной тому была новизна предмета и неопытность Алекс. Михайл. и А. Н. Аксакова въ обращеніи съ медіумическими явленіями. Они слишкомъ много разсчитывали на необыкновенныя медіумическія способности Юма. Они полагали, что въ присутствіи его медіумическія явленія удадутся во что бы-то ни стало при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ. Между членами коммисіи было три сильныхъ скептика и между ними одинъ профессоръ Ц. — злостный скептикъ, т. е. невѣрящій ничему, кромѣ собственнаго разсудка. Все это фіаско сдѣлалось басней города и съ моей стороны необходимо было слишкомъ много довѣрія къ моему другу и сильнаго желанія, чтобы его слова оправдались, для того, чтобы принять его приглашеніе. Въ одно время я и вѣрилъ и не вѣрилъ его разсказамъ и наконецъ пошелъ къ нему въ сопровожденіи двухъ моихъ товарищей — профессоровъ Казанскаго университета А. И. Якобій и А. Я. Данилевскаго, которымъ я предложилъ вмѣстѣ со мной присутствовать на сеансѣ Юма.
Придя къ Бутлерову, мы нашли Юма больнымъ; онъ сидѣлъ въ кабинетѣ Бутлерова и игралъ въ карты. Я предложилъ моимъ спутникамъ и Александру Михайловичу заняться намъ однимъ предварительнымъ опытомъ безъ Юма, который, притомъ, по болѣзни не могъ принять участія въ сеансѣ. Я самъ выбралъ круглый, довольно большой столъ на четырехъ ножкахъ; мы перенесли его въ угловую комнату, занимаемую Юмомъ, которая была теперь пуста. Бутлеровъ предложилъ пригласить въ нашъ небольшой кружокъ его тетку, А. С. Ак-ву, которая, какъ онъ говорилъ, отличалась медіумическими способностями. Мы усѣлись впятеромъ. Бутлеровъ и его тетка сѣли къ окну, а мы втроемъ напротивъ ихъ. Данилевскій и Якобій по бокамъ, а я въ серединѣ. Мы сидѣли болѣе 20 минутъ — постоянно разговаривая, но никакихъ медіумическихъ явленій не произошло. Въ это время входитъ къ намъ Юмъ, закутанный плэдомъ.
— А! Вотъ вы гдѣ сидите? — Позвольте и мнѣ присѣсть.
— Нѣтъ! говорю я. Мы сами хотимъ убѣдиться, безъ вашей помощи.
— Я только на одну минутку.
И онъ садится подлѣ меня. Не прошло и пяти минутъ, какъ столъ крякнулъ, затрещалъ и двинулся ко мнѣ. Первое впечатлѣніе мое было таково, что Бутлеровъ и его тетка толкаютъ ко мнѣ столъ.
— Это вы толкаете? обратился я къ нимъ.
— Положите всѣ руки такимъ образомъ, — говоритъ Юмъ, и кладетъ свои руки вверхъ ладонями. Вслѣдъ за нимъ всѣ точно также кладутъ свои руки ладонями кверху. Тѣмъ не менѣе столъ продолжаетъ медленно ползти.
— А ноги ваши гдѣ? — спрашиваю я Юма.
— Вотъ онѣ! говоритъ онъ, и кладетъ обѣ свои ноги, закутанныя плэдомъ, на мою правую ногу и смотритъ на меня въ упоръ. А столъ продолжаетъ подвигаться ко мнѣ и наконецъ крѣпко притискиваетъ меня къ стулу.
Таково было первое знакомство мое съ медіумическими явленіями.
Вслѣдъ за этимъ я былъ еще на двухъ сеансахъ Юма, въ присутствіи А. М. Бутлерова. На нихъ я былъ свидѣтелемъ еще болѣе необыкновенныхъ и поразительныхъ явленій и описалъ ихъ въ письмѣ, напечатанномъ въ апрѣльской книжкѣ „Вѣстника Европы“ за 1875 годъ.
Зимой 1874 года въ Петербургъ пріѣхалъ Бредифъ и Бутлеровъ пригласилъ меня, вмѣстѣ съ А. Я. Данилевскимъ и А. И. Якобій, участвовать въ его сеансахъ. Послѣдній, впрочемъ, могъ участвовать только въ двухъ сеансахъ. Цѣлый рядъ видѣнныхъ сильныхъ явленій убѣдилъ меня окончательно въ существованіи медіумическихъ фактовъ и побудилъ меня напечатать письмо въ „Вѣстникѣ Европы“. Бутлеровъ и А. Н. Аксаковъ принимали живѣйшее участіе въ этомъ напечатаніи. Они никакъ не вѣрили, чтобы письмо мое могло убѣдить хотя кого-нибудь въ существованіи медіумическихъ фактовъ. Но на дѣлѣ вышло иначе. Мой научный авторитетъ и мое твердое убѣжденіе взволновали всю интеллигенцію. Со всѣхъ сторонъ я и Бутлеровъ начали получать письма, съ просьбой о допущеніи въ сеансы съ Бредифомъ. Между тѣмъ партія апріорныхъ скептиковъ не дремала и начала печатать статьи въ опроверженіе тѣхъ фактовъ, которыхъ они не видали. Медіумическія явленія объяснялись просто фокусничествомъ, шарлатанствомъ медіумовъ и довѣрчивостью съ нашей стороны. Въ это же время появилось описаніе одного медіумическаго сеанса съ Бредифомъ, — врача Лихонина. Онъ доказывалъ фактами обманъ Бредифа, хотя въ сущности онъ доказывалъ только собственное неумѣніе постановить медіумическій опытъ. Письмо это появилось вскорѣ послѣ одного сеанса, который устроилъ, теперь уже покойный, профессоръ Московскаго университета, В. О. Ковалевскій у себя на квартирѣ. На этотъ сеансъ былъ приглашенъ Бутлеровъ и я. Кромѣ насъ въ немъ участвовали жена Ковалевскаго, П. А. Брюловъ и его жена, еще одинъ незнакомый мнѣ господинъ и нѣкій г. Цвѣтъ, человѣкъ съ огромнымъ самомнѣніемъ и зычной глоткой. Онъ съ оника ударился съ Бутлеровымъ въ безконечный споръ о шарлатанствѣ медіумовъ и невозможности медіумическихъ явленій.
— Если предо мной явится рука, кричалъ онъ, то я схвачу ее; схвачу зубами, если мнѣ нельзя будетъ схватить ее руками. Я ее укушу. Она опрокидываетъ мой здравый смыслъ! Я не хочу быть сумасшедшимъ. Я хочу знанія, разсудка.
И напрасно Бутлеровъ доказывалъ ему, что есть другой методъ наблюденія, не столь элементарный, и что здравый смыслъ можетъ остаться во всей его неприкосновенности и допустить, что медіумическіе факты существуютъ.
Разгоряченный этими спорами, г. Цвѣтъ ударился въ открытый протестъ. Когда всѣ усѣлись за столикъ, онъ усѣлся въ сторонѣ, подлѣ рояля, настаивая на томъ, что онъ хочетъ наблюдать, а не быть одураченнымъ. Когда же раздались въ столѣ медіумическіе стуки, то онъ выстукивалъ кулакомъ по крышкѣ рояля. Словомъ, велъ себя совершенно неприлично — и сеансъ, разумѣется, потерпѣлъ полнѣйшее фіаско.
Этотъ прямолинейный господинъ послужилъ для насъ съ Бутлеровымъ живымъ образчикомъ всѣхъ скептиковъ, относящихся къ медіумическимъ фактамъ только съ помощью ихъ „здраваго смысла“ — но въ сущности совершенно безсмысленно.
Между тѣмъ статья моя, помѣщенная въ „Вѣстникѣ Европы“, вызвала движеніе и въ университетской средѣ. Профессоръ Д. И. Менделѣевъ внесъ въ физико-химическое общество предложеніе о составленіи особой коммисіи для изслѣдованія медіумическихъ явленій. Я не буду здѣсь описывать весь ходъ этого quasi-изслѣдованія. Полагаю, оно достаточно извѣстно нашей публикѣ. Скажу только ниже нѣсколько словъ о тѣхъ отношеніяхъ, въ которыхъ Бутлеровъ находился къ дѣламъ этой ученой коммисіи.
Въ эту весну 1875 г. А. Н. Аксаковъ получилъ изъ Америки, отъ г-жи Блавадской переводъ писемъ полковника Олькота, которыя онъ писалъ, какъ корреспондентъ „New York-Herald“ — о медіумическихъ фактахъ, наблюденныхъ имъ на фермѣ братьевъ Эдди. Вскорѣ эти письма вышли отдѣльнымъ томомъ, подъ названіемъ „People from the Other World“ (Народъ съ того свѣта). Для насъ троихъ, — меня, Бутлерова и Аксакова, эти письма представляли живѣйшій интересъ и мы собирались два, три раза у Бутлерова, который читалъ намъ по два или по три письма въ вечеръ. Письма эти дали мнѣ массу фактовъ, которые я напечаталъ въ „Русскомъ Вѣстникѣ“ (октябрь, 1875 г.) — вмѣстѣ съ отвѣтомъ на всѣ нападки, какія были сдѣланы на меня и на Бутлерова въ нашей журнальной литературѣ. Бутлеровъ и Аксаковъ не были увѣрены, что Катковъ отнесется объективно къ дѣлу медіумизма и напечатаетъ статью. Я самъ отвезъ ее къ Каткову и долго бесѣдовалъ съ нимъ по поводу медіумическихъ явленій. Онъ привелъ мнѣ, между прочимъ, факты изъ лѣтописи Нестора, подтверждающіе явленія лицъ изъ другаго міра. Статья была напечатана и вызвала въ Бутлеровѣ сильнѣйшее желаніе напечатать тамъ-же и свое слово (см. стр. 1).
Въ то время когда печатались обѣ эти статьи, моя и Алекс. Михайл., медіумическая коммисія физико-химическаго общества начала свои дѣйствія. Всѣмъ, полагаю, извѣстно, что главнымъ двигателемъ этихъ дѣйствій былъ профессоръ Д. И. Менделѣевъ. Если первые шаги коммисіи и были безпристрастны или объективны, то эти отношенія быстро и рѣзко измѣнились послѣ напечатанія моей и Бутлерова статей въ „Русскомъ Вѣстникѣ“. Д. И. Менделѣевъ послѣ первой статьи моей, помѣщенной въ „Вѣстникѣ Европы“, упрекалъ меня за то, что я избралъ неправильный путь.
— Если медіумическіе факты, говорилъ онъ, дѣйствительно реальны, то они подлежатъ научному изслѣдованію, а потому не слѣдовало идти съ ними въ публику. Это путь ложный. Путь привлеченія темной массы, которая не судья ни въ какомъ научномъ вопросѣ.
Можно себѣ представить его негодованіе, когда въ „Русскомъ Вѣстникѣ“ появилась снова моя статья о медіумизмѣ, а вслѣдъ за ней и статья Александра Михайловича. И въ особенности ему показался оскорбительнымъ и вызывающимъ авторитетный тонъ этой статьи и заключительная цитата изъ сочиненій де-Моргана: „Спиритуалисты“, говоритъ цитата, „безъ всякаго сомнѣнія стоятъ на томъ пути, который велъ ко всякому прогрессу въ физическихъ наукахъ; ихъ противники служатъ представителями тѣхъ, которые всегда ратовала противъ прогресса“. Такая фраза казалась Д. И. Менделѣеву оскорбленіемъ, брошеннымъ лично ему, и непримиримая борьба загорѣлась. На бѣду тѣ медіумы, мальчики Пети, которые были привезены А. Н. Аксаковымъ изъ Англіи, для опытовъ медіумической коммисіи, оказались весьма слабыми и вовсе непригодными для негармоничнаго кружка такихъ злостныхъ скептиковъ, какими было большинство членовъ медіумической коммисіи. Вооружившись протоколами этой коммисіи, Д. И. Менделѣевъ также выступилъ передъ публикой — т. е. совершилъ то-же самое преступленіе, въ которомъ онъ упрекалъ насъ съ Бутлеровымъ. Публика, всегда жадная до скандаловъ, наполнила аудиторію Солянаго Городка и выслушала три публичныя лекціи о спиритизмѣ, которыми нашъ многоуважаемый товарищъ, знаменитый профессоръ, казнилъ меня и Бутлерова. Понятно, что послѣ этого пассажа вопросъ былъ сдвинутъ съ научной территоріи и всталъ на почву личныхъ страстей и мелочнаго самолюбія. Тѣмъ не менѣе Бутлеровъ и А. Н. Аксаковъ рѣшились продолжать дѣло, твердо вѣря, что истина рано или поздно восторжествуетъ. Аксаковъ выписалъ изъ Лондона очень сильнаго медіума, г-жу Сенъ-Клеръ, которая прежде была профессіональнымъ медіумомъ, но получивъ богатое наслѣдство — давно уже отказалась отъ этой профессіи и согласилась ѣхать въ Петербургъ единственно изъ желанія послужить своими медіумическими способностями коммисіи физико-химическаго общества С.-Петербургскаго университета. Коммисія сразу увидала въ присутствіи Сенъ-Клеръ медіумическія явленія. Вмѣсто того, чтобы добросовѣстно наблюдать и изучать ихъ, она круто повернула вопросъ въ другую сторону и упрямо остановилась на предположеніи, вѣрности котораго едва-ли вѣрила, что г-жа Сенъ-Клеръ — очень ловкая фокусница — и необходимо придумать не менѣе ловкій способъ, чтобы ее изловить и обличить. Нужно-ли говорить, каковы были отношенія Александра Михайловича къ членамъ такой коммисіи. Я помню одно засѣданіе, на которомъ я присутствовалъ вмѣстѣ съ Бутлеровымъ. Почти все оно прошло въ горячихъ спорахъ Менделѣева съ Бутлеровымъ и отчасти съ Аксаковымъ. Съ одной стороны выступало полное презрѣніе къ медіумизму, очевидная боязнь найти въ немъ хоть что-нибудь, на чемъ можно было-бы остановиться, какъ на научномъ предметѣ. Всѣ факты, всѣ авторитеты отвергались, игнорировались и всѣ подвергались автократически осужденію и даже грубой брани. Я вполнѣ понимаю и сужу по себѣ, что необходимо было много самообладанія и вѣры въ правоту защищаемаго дѣла, со стороны Бутлерова, чтобы хладнокровно выдерживать эти рѣзкія, вовсе неджентльменскія нападки и сохранить товарищескія отношенія и уваженіе къ достоинству ученаго. Я могу теперь отдать полную справедливость поведенію моего покойнаго друга. Въ этомъ поведеніи ясно выразились его миролюбивый характеръ и желаніе защитить прямыми, открытыми способами то, что казалось ему и что дѣйствительно было истиной.
На слѣдующемъ засѣданіи, на которомъ участвовала Сенъ-Клеръ, Бутлеровъ не присутствовалъ. Я, къ крайнему сожалѣнію, былъ на этомъ засѣданіи, на которомъ члены коммисіи изощряли свою изобрѣтательность, для того, чтобы изловить медіума въ поддѣлкѣ медіумическихъ явленій. Небольшой столъ, придуманный коммисіей, имѣлъ четыре расходящіяся ножки для того, чтобы сдѣлать наклоны его невозможными или по крайней мѣрѣ затруднительными. При этомъ одинъ край стола, снизу, на той сторонѣ, къ которой посадили медіума, былъ намазанъ, сильно пахнущей скипидаромъ, очень липкой мастикой. Нужно было видѣть выраженіе лица англичанки, когда она садилась за столъ и когда одинъ изъ членовъ коммисіи любезно попросилъ ее не касаться колѣнами края стола, такъ какъ онъ намазанъ липкой смолой. Англичанка покраснѣла и испустила какое-то неопредѣленное восклицаніе.
Сеансы съ разными придуманными приборами имѣли еще болѣе острый характеръ. Д. И. Менделѣевъ хотѣлъ доказать, во что-бы то ни стало, что Круксъ, знаменитый лондонскій химикъ, напечатавшій свои наблюденія надъ медіумической (психической) силой, которыя онъ производилъ въ присутствіи Юма — не умѣлъ наблюдать и что инструментъ, придуманный имъ для этой цѣли, былъ придуманъ не раціонально. Для доказательства этого былъ сдѣланъ изъ стеклянной банки барабанъ, на которомъ натянута до невозможности туго тонкая перепонка (растительный пергаментъ), а штифтикъ, который долженъ былъ касаться этой перепонки, укрѣпили на очень длинномъ, тонкомъ и гибкомъ рычажкѣ, Бутлеровъ убѣждалъ членовъ коммисіи, что такая перепонка, туго натянутая, будетъ нечувствительна къ тѣмъ легкимъ колебаніямъ, которыя происходятъ при медіумическихъ явленіяхъ. Она будетъ воспріимчива только къ звуковымъ волнамъ (см. стр. 71). Притомъ и эти воспринятія должны быть парализованы длиннымъ и гибкимъ рычажкомъ, такъ что графическій приборъ, при такомъ устройствѣ, ничего не запишетъ. Но члены коммисіи не слушали этихъ указаній: для нихъ былъ важенъ не положительный, а отрицательный результатъ опыта. Инструментъ, придуманный ими, ничего-бы не далъ и они имѣли-бы возможность утверждать, „что никакихъ медіумическихъ явленій, въ ихъ присутствіи, не произошло“. Но это-же самое можно было утверждать и безъ „нарочито“ для того придуманныхъ приборовъ. Каждому, кто имѣлъ возможность наблюдать эти явленія, хорошо извѣстно, что они требуютъ для своего обнаруженія очень тонкихъ и сложныхъ условій, что эти условія имѣютъ не физическій, а скорѣе психическій, или нравственный характеръ, а путь, которымъ дѣйствовала коммисія, можно было назвать нравственнымъ только условно — т. е. признавая за безусловно нравственный принципъ, что цѣль оправдываетъ средства и что всѣмъ, даже нравственностью, можно жертвовать ради науки. Физико-химическая коммисія въ своихъ дѣйствіяхъ обнаружила тотъ-же характеръ безусловной прямолинейности, какой обнаружилъ и г. Цвѣтъ. Впрочемъ, г. Цвѣтъ дѣйствовалъ просто, элементарно и нелицемѣрно вслѣдствіе простоты сердца, а коммисія хитро изобрѣтала способы не только изловить медіумовъ, но и надсмѣяться надо мной, Бутлеровымъ и надъ всѣми учеными, занимавшимися медіумизмомъ. На этомъ пути для нея преградъ не существовало и мы вскорѣ узнали, что засѣданія коммисія переносятся изъ квартиры Д. И. Менделѣева (въ университетѣ) въ квартиру его закадычнаго друга и пріятеля, извѣстнаго педагога-физика. Въ этой квартирѣ, какъ говорили, будетъ произведенъ при случаѣ осмотръ Сенъ-Клеръ, съ цѣлью найти у ней, гдѣ-бы то ни было, машинку, которой она производитъ медіумическіе стуки. Понятно, что эта машинка существовала только въ воображеніи членовъ коммисіи, тѣмъ не менѣе она могла превратиться и въ дѣйствительность, такъ какъ у нихъ уже было придумано: какимъ образомъ ее можно было устроить? Понятно также, что находка такой машинки доставила-бы полное торжество цѣлямъ и планамъ коммисіи и полное пораженіе (на время) медіумизму и посрамила бы тѣхъ ученыхъ, которые имъ занимаются.
Можетъ быть всѣ эти слухи были преувеличены или даже абсолютно несправедливы, но во всякомъ случаѣ они явственно показывали, что никакихъ серьезнонаучныхъ отношеній членовъ коммисіи къ медіумизму быть не могло и мы только безъ всякой пользы и во что-бы то ни стало будемъ добиваться истины тамъ, гдѣ существуетъ одинъ только злой умыселъ. Мы отказались отъ дальнѣйшаго участія въ засѣданіяхъ коммисіи (стр. 67[7]) Разумѣется, что и ея засѣданія, послѣ нашего отказа, почти тотчасъ-же прекратились.
Вспоминая теперь все пережитое нами въ это тяжелое время борьбы истины съ обскурантизмомъ научной коммисіи, — невольно удивляешься, какъ это могло случится — чтобы у 8 человѣкъ, составлявшихъ коммисію, ни у одного не нашлось настолько любви къ правдѣ, на столько добросовѣстности, и объективности, чтобы посмотрѣть на дѣло не съ узкой точки зрѣнія своихъ личныхъ, предвзятыхъ мнѣній. Но во-первыхъ, такова общая участь столковеній медіумическихъ явленій съ научными взглядами, которая постигала ихъ чуть ли не во всѣ времена и у всѣхъ націй. Во-вторыхъ здѣсь явилось безсознательное и непреодолимое отвращеніе вообще скептиковъ, къ тѣмъ явленіямъ и взглядамъ, которые допускаютъ существованіе загробнаго міра и вообще явленій сверхъестественныхъ, занимающихъ высшее мѣсто, надъ физическими. Наконецъ въ третьихъ въ данномъ случаѣ, многое зависило отъ характера того лица, которое начало дѣло и вело его, имѣя постоянно въ виду, только свою личную отвѣтственность за результатъ борьбы.
Я коснулся довольно подробнаго разбора этаго непріятнаго дѣла съ цѣлью уяснить отношенія между двумя главными дѣйствовавшими здѣсь лицами: Д. И. Менделѣевымъ и А. М. Бутлеровымъ. Почти вся борьба сосредоточивалась на этихъ двухъ лицахъ, изъ которыхъ одно присвоило себѣ въ этомъ дѣлѣ роль судьи, а другое по неволѣ должно было играть роль подсудимаго. Александръ Михайловичъ во всякомъ дѣлѣ, во всю свою жизнь, шелъ прямымъ путемъ. Его прямая и простая натура была неспособна къ засадамъ. Онъ не могъ притворяться, по крайней мѣрѣ долго и искусно. Дѣло „медіумической коммиссіи“ стоило ему многихъ и сильныхъ душевныхъ волненій. Отдохнувъ отъ совѣтской исторіи Казанскаго университета, онъ снова долженъ былъ выдержать крайне непріятную борьбу. Тамъ обвиняли его въ неправильности и чуть-ли недобросовѣстности дѣйствій. Здѣсь его судили за непониманіе дѣла, за его легковѣрное отношеніе къ наукѣ, къ научнымъ наблюденіямъ и опытамъ. То и другое было тяжело для человѣка въ высшей степени добросовѣстнаго и всегда относившагося съ крайней щепетильностью къ своимъ поступкамъ. Здѣсь не была игра простаго самолюбія; здѣсь задѣвались самыя задушевныя симпатіи, высокое уваженіе къ предмету спора и къ истинѣ. И только убѣжденіе, что эта истина, несмотря на нападки, остается все-таки истиной и восторжествуетъ рано или поздно, утѣшало и укрѣпляло его.
Здѣсь я долженъ коснуться тѣхъ отношеній къ медіумизму, которыя связывали, а отчасти разъединяли меня, Бутлерова и А. Н. Аксакова.
Когда въ 1871 г. я вернулся въ Петербургъ, то я нашелъ А. М. Бутлерова н Аксакова въ очень близкихъ, дружескихъ отношеніяхъ. Это сближеніе произошло не столько вслѣдствіе родственной связи (Бутлеровъ былъ женатъ на двоюродной сестрѣ Аксакова), сколько вслѣдствіе общихъ занятій медіумизмомъ, при чемъ Аксаковъ, какъ посвятившій уже много лѣтъ изученію животнаго магнетизма и медіумизма, былъ для Бутлерова руководителемъ въ этой темной и крайне интересной области.
Я засталъ того и другаго въ самомъ разгарѣ ихъ пропаганды спиритическихъ явленій, посредствомъ медіумизма Юма. Я былъ въ числѣ неофитовъ. Мнѣ показали эти явленія на двухъ сеансахъ и затѣмъ оставили меня въ покоѣ, до пріѣзда Бредифа. Во время сеансовъ съ этимъ медіумомъ у меня начала слагаться мало-помалу мысль о совсѣмъ другомъ способѣ дѣйствія, чѣмъ тотъ, на которомъ остановились Бутлеровъ и Аксаковъ. Я видѣлъ, что пропаганда здѣсь, посредствомъ демонстрированія этихъ явленій ученымъ и медикамъ — мало помогаетъ; что корень вопроса и успѣхъ дѣла лежитъ вовсе не здѣсь. Я убѣждалъ Бутлерова заняться не пропагандой, не демонстрированіемъ этихъ явленій, а ихъ изслѣдованіемъ. Я доказывалъ ему, что научное объясненіе хоть одного малѣйшаго факта изъ медіумическихъ явленій скорѣе подвинетъ дѣло впередъ, чѣмъ самое упорное и успѣшное пропагандированіе. Взглядъ Бутлерова на этотъ предметъ изложенъ имъ въ статьѣ, напечатанной въ „Русскомъ Вѣстникѣ“ (см. стр. 1). Онъ твердо стоялъ на томъ убѣжденіи, что если большинство (?!) ученыхъ убѣдится въ существованіи этихъ явленій, тогда можно будетъ приступить и къ изслѣдованію ихъ. „Притомъ, говорилъ онъ, эти изслѣдованія вещь вообще не легкая. Явленія непостоянны, капризны — нужно долго трудиться, чтобы случайно попадать на факты, могущіе дать хоть какое-нибудь разъясненіе. Здѣсь нельзя ставить опытовъ такъ, какъ мы ставили ихъ въ нашихъ лабораторіяхъ. Здѣсь разъ или два опытъ удастся, а 10 или 20 разъ не удастся, а почему не удался — останется неизвѣстнымъ. Да, наконецъ, на эти опыты необходимы средства, а гдѣ ихъ взять. Другое дѣло, когда за нихъ возьмутся ученыя общества, — тогда можно будетъ нанимать медіумовъ и придумывать и устраивать разные приборы и аппараты“.
Я убѣждалъ, чтобы при демонстрированіи явленій на сеансахъ были бы введены графическіе способы, которые наглядно доказывали бы существованіе этихъ явленій даже для тѣхъ, кто не присутствовалъ на сеансахъ. Наконецъ, я настаивалъ, чтобы была употреблена фотографія, какъ одно изъ лучшихъ средствъ для доказательности объективности и реальности наблюдаемыхъ явленій. Но всѣ мои убѣжденія и доводы въ то время весьма плохо дѣйствовали. И только въ послѣднее, сравнительно недавнее время и Бутлеровъ, и Аксаковъ убѣдились въ необходимости фотографій, какъ доказательства для реальности явленій.
Каждый изъ насъ такимъ образомъ оставался при своихъ убѣжденіяхъ, или, правильнѣе говоря — Бутлеровъ и Аксаковъ стояли отдѣльно отъ моего взгляда. Это не помѣшало намъ вмѣстѣ заниматься нашимъ общимъ дѣломъ. Вскорѣ по отъѣздѣ м-съ Сэнъ-Клэръ, мы устроили сеансы съ однимъ частнымъ, довольно сильнымъ медіумомъ, съ Е. Д. Прибытковой. Послѣ трехъ или четырехъ довольно удачныхъ сеансовъ, мнѣ неожиданно представился случай воспользоваться очень сильными медіумическими способностями С. С. Ешевовой[8]) Въ ея семействѣ уже болѣе двухъ лѣтъ какъ происходили весьма рѣзкія медіумическія явленія. Но семейные сеансы совершались въ совершенно замкнутомъ кружкѣ, и когда я случайно познакомился съ его членами, то эти сеансы давно уже прекратились и всѣ члены, и въ особенности одна дѣвица, закадычный другъ Ешевовой, держались твердаго убѣжденія, что спиритическіе сеансы дѣло грѣховное. Мнѣ большаго труда стоило уговорить кружокъ, чтобы онъ показалъ мнѣ что-либо изъ явленій, совершающихся въ немъ, и члены его показали мнѣ матеріализацію руки. Послѣ смерти этой дѣвицы, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, я снова приступилъ съ просьбой устроить опять медіумическіе сеансы. Они согласились, мы составили небольшой кружокъ и на этихъ сеансахъ получились отпечатки руки и ноги медіума (см. „Psych. Studien“ 1879 и „Еженедѣльное Новое Время“). Въ этихъ сеансахъ не участвовалъ Бутлеровъ и даже они происходили втайнѣ отъ него. Я надѣялся, что эти сеансы доставятъ мнѣ возможность изслѣдовать хотя что-нибудь изъ медіумическихъ явленій. Бутлеровъ сталъ бы мѣшать этимъ изслѣдованіямъ. Онъ, первымъ дѣломъ, счелъ бы необходимымъ преслѣдовать свои цѣли, т. е. вести пропаганду медіумизма, и вотъ почему онъ узналъ объ этихъ сеансахъ только тогда, когда они принуждены были прекратиться.
Въ 1878 г. былъ выписанъ Аксаковымъ изъ Лондона очень сильный американскій медіумъ Слэдъ. Съ нимъ было устроено, между прочимъ, нѣсколько фотографическихъ сеансовъ. На этихъ сеансахъ получились очень рѣзкіе положительные результаты, но неподдѣльность явленій была заподозрѣна Аксаковымъ и это подозрѣніе раздѣлялъ, какъ кажется, и Бутлеровъ, присутствовавшій на сеансахъ.
Послѣ Слэда была выписана изъ Лондона Кэтъ-Фохсъ (м-съ Іенкенъ), точно также съ цѣлью медіумической пропаганды, но и здѣсь эта пропаганда не дала ничего.
Два фотографическихъ сеанса, устроенныхъ съ этимъ медіумомъ въ моей квартирѣ, также не дали никакихъ результатовъ, если не считать за результатъ какой-то слабый свѣтъ, который появился на груди у Бутлерова, во время одной выставки. Бутлеровъ позировалъ, сидя вмѣстѣ, рядомъ съ Кэтъ-Фохсъ. Снимокъ былъ сдѣланъ съ помощью стереоскопической камеры и свѣтовое пятно на груди его получилось на обѣихъ парныхъ пластинкахъ.
Наконецъ, очень сильный лондонскій медіумъ, м-ръ Еглингтонъ, былъ приглашенъ Аксаковымъ изъ Москвы, куда онъ былъ вызванъ изъ Лондона однимъ частнымъ кружкомъ. Приглашеніе это состоялось въ 1886 году. Нѣсколько сеансовъ съ Еглингтономъ были посвящены фотографированію медіумическихъ явленій. Въ это время вышла извѣстная книга Гартмана о спиритизмѣ (переведенная Бутлеровымъ), въ которой онъ отвергаетъ возможность сниманія неподдѣльныхъ спиритическихъ фотографій, на которыхъ одновременно были бы сняты медіумъ и матеріализованная фигура. Въ виду необходимости опровергнуть эти сомнѣнія, было устроено нѣсколько фотографическихъ сеансовъ въ небольшомъ, интимномъ кружкѣ. Эти сеансы происходили въ квартирѣ Александра Михайловича, который не могъ выходить вслѣдствіе болѣзни ноги. Эта болѣзнь и свела его въ могилу.
Вотъ всѣ результаты, которые были получены вмѣстѣ Бутлеровымъ и Аксаковымъ съ цѣлью пропаганды медіумическихъ явленій.
Въ теченіи послѣднихъ лѣтъ случай столкнулъ меня съ двумя замѣчательными медіумами, въ особенности съ однимъ, обладающимъ значительной медіумической силой. Первый медіумъ была дама, извѣстная пѣвица. Она сама пріѣхала ко мнѣ, заявила о явленіяхъ, которыя происходятъ въ ихъ кружкѣ, и просила меня присутствовать на ихъ сеансахъ. На первомъ же сеансѣ я убѣдился, что кружокъ, довольно гармоничный, обладаетъ значительной силой и просилъ позволенія привести на слѣдующій сеансъ Бутлерова и моего друга и товарища профессора А. Я. Данилевскаго. Позволеніе было дано и на слѣдующій сеансъ я привезъ обоихъ. Но, не смотря на интересныя явленія, Бутлеровъ, очевидно, весьма мало интересовался ими, и, побывавъ на двухъ сеансахъ, пересталъ являться въ кружокъ.
Почти то-же самое случилось и съ другимъ кружкомъ, въ которомъ явленія были необыкновенной силы, и медіумъ, одинъ офицеръ, обладалъ громадными медіумическими способностями. Разъ, зимой 1884 года, ко мнѣ пріѣзжаетъ докторъ Б., разсказываетъ о необыкновенныхъ медіумическихъ явленіяхъ, которыя совершаются въ этомъ кружкѣ, и приглашаетъ меня принять участіе въ ихъ сеансахъ. Я пригласилъ профессора А. Я. Данилевскаго, который былъ товарищъ Б. по университету, и на слѣдующій сеансъ пригласилъ также. А. М. Бутлерова. Явленія на этомъ сеансѣ были поразительно сильны. Не смотря на это, Бутлеровъ былъ еще разъ на одномъ сеансѣ и болѣе не являлся. Очевидно, что сеансы его болѣе не интересовали и если въ вечеръ, назначенный для сеанса, былъ интересный спектакль или какая-нибудь новая опера, или пѣлъ новый теноръ, новая примадонна, то онъ предпочиталъ слушаніе ихъ скучному сидѣнію за спиритическимъ сеансомъ. Но интересъ его къ медіумическимъ новостямъ, къ медіумической пропагандѣ и вообще къ движенію медіумизма нисколько не охладѣлъ, а еще болѣе, если можно только, усилился, — но теперь онъ занимался медіумизмомъ болѣе теоретически, чѣмъ практически.
Я помню маленькіе, случайные сеансы у меня или у него, съ слабыми, только-что начинающими медіумами, и между тѣмъ за этими сеансами онъ готовъ былъ просиживать цѣлые вечера и часть ночи. Онъ относился къ нимъ оживленно и страстно. Это было въ 1876-79 годахъ. Въ 1880-хъ годахъ многое стало уже не то. Интересъ не только къ простымъ, элементарнымъ, медіумическимъ явленіямъ, но даже къ сильнымъ значительно охладѣлъ. Такимъ, по крайней мѣрѣ, я его помню на послѣднихъ сеансахъ съ м-ромъ Еглингтономъ; но здѣсь, впрочемъ, замѣшалось и другое обстоятельство, — это несчастное поврежденіе ноги, которое свело его въ преждевременную могилу. Онъ сильно похудѣлъ, былъ раздражителенъ, нервенъ и было отчего. Онъ собирался на Кавказъ, въ благодатный край, въ царство винограда и розъ, и главное, что манило его туда, это — возможность культивировать на Кавказѣ чайное дерево. Онъ привезъ уже съ собой образцы чая изъ листьевъ, собранныхъ имъ самимъ съ кустовъ, разведенныхъ на Кавказѣ. Чай былъ весьма хорошаго сорта и Вольно-Экономическое Общество посылало Александра Михайловича, чтобы тамъ на мѣстѣ обставить это дѣло и указать, какъ и гдѣ завести чайныя плантаціи. Все это разстроилъ пустой, ничтожный несчастный случай. Но о немъ я сообщу ниже; а теперь, въ дополненіе къ описанію отношеній Бутлерова къ медіумизму и вообще къ партійной борьбѣ, я хочу сказать нѣсколько словъ о борьбѣ его въ стѣнахъ академіи, которая точно также повредила его здоровью.
Работая въ качествѣ миссіонера медіумизма въ ученой средѣ, онъ, разумѣется, обратилъ прежде всего свое вниманіе на своихъ сочленовъ по академіи наукъ. Но одинъ изъ этихъ сочленовъ, съ которымъ Бутлеровъ жилъ вдвоемъ, въ цѣломъ академическомъ домѣ, его старый учитель, профессоръ и академикъ Зининъ, отнесся и всегда относился къ этимъ явленіямъ совершенно враждебно. Четыре другихъ сочлена, которыхъ Бутлеровъ приглашалъ къ себѣ на сеансы съ разными медіумами и въ разное время, остались неубѣжденными скептиками. Наконецъ, вскорѣ послѣ появленія моей статьи въ „Вѣстникѣ Европы“, появилась въ этомъ же журналѣ статья безъимянная, подписанная тремя буквами А. В. Г., которая, несомнѣнно, вышла изъ академической среды. На эту статью Бутлеровъ отвѣчалъ печатно (стр. 111) и доказалъ всю ея несостоятельность.
Послѣ этого прошло нѣсколько лѣтъ и Александръ Михайловичъ долженъ былъ начать съ своими академическими коллегами открытую борьбу по поводу національныхъ и научныхъ стремленій.
Рано или поздно, но эта борьба должна была начаться. По смерти Зинина, открылась въ академіи каѳедра химіи и Бутлеровъ, поддержанный другими русскими сочленами физико-математическаго отдѣленія академіи, представилъ на нее Менделѣева. Полагаю, что всякому образованному русскому извѣстна статья Бутлерова, помѣщенная въ журналѣ „Русъ“, а потому не буду говорить здѣсь о столкновеніи его съ нѣмецкой академической партіей. Скажу только, что защита русской партіи и защита его товарища Д. И. Менделѣева была вполнѣ и совершенно правильна. Каждый русскій, и въ томъ числѣ Бутлеровъ, высоко цѣнилъ научныя заслуги и геніальныя способности нашего русскаго знаменитаго химика. Но нѣмецкіе академики не могли этого ни понимать, ни цѣнить. Для нихъ было дороже „русской“ академіи — благосостояніе нѣмецкихъ ученыхъ посредственностей и они забаллотировали Менделѣева.
Разсматривая теперь всю жизнь Александра Михайловича, мы видимъ, что элементъ борьбы занимаетъ въ ней широкое мѣсто. Началась эта борьба съ ректорства въ Казанскомъ университетѣ, гдѣ онъ принужденъ былъ бороться съ студентами и съ своими товарищами, наконецъ, съ попечителемъ и профессорами. Затѣмъ, въ Петербургѣ эта борьба перешла на защиту медіумизма и вошла вмѣстѣ съ Бутлеровымъ, также какъ она входитъ со всякимъ истинно-русскимъ, въ стѣны академіи. Эта постоянная борьба была съ одной стороны слѣдствіе энергической, цѣльной натуры Александра Михайловича. Съ другой — она была слѣдствіе его прямаго характера, который не могъ остаться хладнокровнымъ и не защитить отъ нападокъ то, что казалось ему истиннымъ, раціональнымъ и плодотворнымъ. Борьба не составляла необходимости ни въ его жизни, ни въ его характерѣ. Она могла и не быть, если бы обстоятельства его жизни сложились иначе. По натурѣ онъ былъ квіетистъ. Его интересы сосредоточивались въ мирной, семейной, прибавлю — деревенской жизни. Его любимое развлеченіе была охота, его любимыя занятія, кромѣ лабораторныхъ работъ, были пчеловодство и цвѣтоводство. Онъ страстно любилъ музыку, въ особенности вокальную. Въ дни студенческой жизни онъ увлекался пѣснями нѣмецкихъ студентовъ и даже подбиралъ аккомпанименты къ нимъ на фортепіано. Въ зрѣломъ возрастѣ и до конца жизнп онъ любилъ оперу и отдавалъ ей почти всѣ свободные вечера. Его натуру нельзя было назвать увлекающеюся, и ни въ какомъ случаѣ нельзя было назвать непостоянною, Напротивъ, въ ней много было солиднаго, степеннаго, разсудительнаго; но сквозь все это до конца жизни просвѣчивала какая-то дѣтскость — ясная простота души, возвышенной, честной и благородной. И вотъ, вѣроятно, эта дѣтскость была источникомъ его минутныхъ и также чисто дѣтскихъ увлеченій разными необыкновенными вещами, рѣдкостями и курьезами. Также, какъ во времена молодости, онъ увлекался энтомологіей, собираніемъ насѣкомыхъ, составленіемъ коллекцій химическихъ препаратовъ, увлекался блестящими опытами, горѣніемъ калія и натрія и т. под. вещами. Мы слушали нѣкоторые предметы въ 1-мъ курсѣ вмѣстѣ съ 1-мъ курсомъ медиковъ, и во всѣ 4 курса Бутлеровъ встрѣчался съ этими товарищами медиками и узнавалъ отъ нихъ, когда будетъ какая нибудь замѣчательная операція, на которой можно бы было присутствовать. Я полагаю, что во всемъ этомъ высказывались не одно увлеченіе необыкновенными вещами, но нѣкотораго рода любознательность.
Онъ любилъ также путешествія. Онъ нѣсколько разъ ѣздилъ по Европѣ, но въ 1868 г., бывши въ Ниццѣ, онъ пожелалъ проѣхать въ Марсель съ тѣмъ, чтобы проѣхать въ Алжиръ. Я остановлюсь на переѣздѣ его черезъ Средиземное море. Въ описаніи этого переѣзда, сдѣланномъ имъ самимъ, лучше всего обрисовываются нѣкоторыя черты характера моего покойнаго друга.
Я думалъ, — говорить онъ, — сначала отправиться туда съ семьей, но это не состоялось къ счастію. Сколько разъ потомъ я радовался, что одному мнѣ безъ семьи пришлось испытать невзгоды плаванія. Говорятъ, путешествуя вдвоемъ, видишь вдвое болѣе. Въ этомъ не мало правды — и, между многочисленными наѣзжими гостями Ниццы, я постарался отыскать себѣ спутника. Выборъ оказался далекъ отъ удачнаго, и мнѣ пришлось узнать потомъ, что путешествуя вдвоемъ, терпишь вдвое — за себя и за другихъ.
Спутникъ, котораго избралъ Бутлеровъ себѣ въ товарищи, былъ одинъ казанскій помѣщикъ N. Во время бури, которую выдержалъ пароходъ Алжиръ, Александру Михайловичу пришлось не мало претерпѣть и вынести не только вслѣдствіе тяжелаго, отчаяннаго положенія парохода, но и вслѣдствіе того, что онъ принужденъ былъ почти постоянно ухаживать за товарищемъ, который потерялъ все присутствіе духа и порывался убить себя.
У него, — говоритъ Бутлеровъ, — должны были отнять и спрятать револьверъ и присматривать за нимъ. Въ одинъ вечеръ шлюпка, висѣвшая надъ окномъ его койки, вдругъ оборвалась однимъ концомъ. На призывъ капитана всѣ бросились на ютъ спасать шлюпку. N былъ испуганъ шумомъ до того, что обезумѣлъ совсѣмъ, дрожалъ, глядя во всѣ глаза, сидѣлъ въ корридорѣ, ведущемъ въ каюту, безумно смотрѣлъ на плески воды на палубѣ и увѣрялъ, что видитъ въ нихъ умершихъ — то свою мать, то сестру, которыя зовутъ его. Меня кликнули къ нему, но не скоро удалось успокоить нервный припадокъ. Я далъ ему коньяку, теръ горло, въ которомъ, повидимому, происходили судорожныя сжатія, и намочилъ голову водой. Насилу удалось его уложить; онъ рыдалъ и дрожалъ; руки были холодны какъ ледъ, — взглядъ дикій, — полное отчаяніе и постоянное намѣреніе, по крайней мѣрѣ на словахъ, лишить себя жизни. Не дай Богъ быть въ опасности, а еще хуже быть въ ней съ людьми безъ капли мужества и характера: ихъ вопли отнимаютъ присутствіе духа и у тѣхъ, кто еще сохранилъ его.
Вотъ какъ описываетъ Бутлеровъ страшную картину бури на морѣ и аваріи парохода:
Перемѣна, происшедшая на палубѣ, меня поразила: всѣ ряды бочекъ и коробокъ, которыми вчера были завалены ея бока, теперь исчезли; сорвавшіяся съ петель двери отъ кухни и разныя вещи валялись въ безпорядкѣ; стеклянная крышка надъ машиннымъ люкомъ не существовала болѣе, вездѣ по палубѣ текла вода, хлеставшая чрезъ борта и свободно попадавшая въ машинное отдѣленіе. Взглядъ на море заставилъ меня забыть палубу. Не видавъ, не представишь себѣ ничего подобнаго: — борта парохода, прежде высоко стоявшіе надъ водою, теперь, казалось, были наравнѣ съ ней; а немножко подальше, и справа, и слѣва, поднимались водяныя черно-синія горы, всѣ испещренныя бѣлыми пѣнистыми гребнями. Пароходъ, казалось, былъ ими сжатъ. Еще мгновеніе — и одна изъ нихъ обрушилась чрезъ лѣвый бортъ; цѣлый водопадъ пролился въ машинный люкъ. Почти безсознательно вскочилъ я на веревочную лѣстницу правой стороны, поближе къ шлюпкѣ, висѣвшей на рострахъ и уже разбитой ударами волнъ. Не замѣчая этого, я видѣлъ въ ней надежду на спасенье. Но потоки воды на минуту перестали литься чрезъ бортъ; я сошелъ на палубу, и съ нея, оборотясь къ кормѣ, опять увидѣлъ воду черезъ ютъ. Ютъ аршина на три возвышался надъ палубою, и надъ нимъ, за кормою парохода, вдругъ поднялась водяная гора, вершина которой видиѣлась на высотѣ вдвое большей высоты юта. На мгновеніе я закрылъ глаза, ожидая потопленія; пароходъ прыгалъ, страшно качался, но не каждый разъ черпалъ воду бортами. Немного ободрившись, я бросился съ вопросами къ морякамъ. Одинъ изъ кочегаровъ, весь блѣдный, мокрый и дрожащій, на мои вопросы отвѣчалъ словами; „Моя жена, мои дѣти!“ — Второй капитанъ стоялъ у юта. „Боже мой, что это такое?“ говорилъ я. „То, что бываетъ на морѣ“ — отвѣчалъ онъ —„ударъ волнъ“ (coup de mer). — „Мы погибли? “ — „Нѣтъ“. Люди хлопотали между тѣмъ, чтобы затянуть парусами машинный люкъ и не пускать въ него заливавшуюся безпрестанно чрезъ бортъ воду. Я бросился помогать имъ; N — тоже. Волны хлестали, мѣшая нашей работѣ. „Держитесь, держитесь крѣпче“ — закричалъ я своему спутнику и самъ успѣлъ схватиться за веревки у мачты, когда чрезъ правый бортъ хлынула, чрезъ всю ширину парохода, новая масса воды и обдала насъ съ головы до ногъ. Судорожно цѣплялся я за веревку и, къ счастію, удержался. Секунды съ двѣ я былъ совершенно въ водѣ; невольно-открытыми глазами видѣлъ синеву водяной массы; ротъ былъ полонъ воды. Весь мокрый, остался я на своемъ мѣстѣ у мачты, уплыла только безвозвратно новая шляпа, купленная въ Ниццѣ, предъ отъѣздомъ. Совсѣмъ озадаченный, я еще разъ вспрыгнулъ на веревочную лѣстницу къ шлюпкѣ; нашъ сотоварищъ по классу, пассажиръ-французъ, сдѣлалъ тоже, но отсюда легко было быть снесеннымъ волнами и я опять примкнулъ къ людямъ, удвоившимъ усилія, чтобы закрыть машинный люкъ. Это удалось наконецъ: на отверстіе положили весла, на нихъ — парусъ, и все заколотили гвоздями Послѣ еще надежнѣе утвердили эту покрышку, спасшую насъ отъ потопленія. Водяныя горы поднимались и рушились между тѣмъ по прежнему. Спустя нѣсколько мгновеніи одна изъ нихъ ударила на ютъ, гдѣ находился капитанъ и двое рулевыхъ. Капитанъ поднялъ руки и вскрикнулъ, колесо руля и поперечина оказались изломанными, раздробленными, но люди уцѣлѣли. За минуту предъ тѣмъ капитанъ привязалъ веревками себя и ихъ. Руль поспѣшили какъ-то прикрѣпить и, повернувъ пароходъ на вѣтеръ, предоставили его волѣ бури и волнъ. Я, N. и пассажиръ-французъ взобрались на ютъ. „Погибли мы?“ — спрашивалъ меня N. и увѣрялъ, что застрѣлится прежде чѣмъ успѣетъ утонуть. „Еще нѣтъ, — не теряйте надежды“, отвѣчалъ я. „Бѣдная моя жена, мои бѣдныя дѣти!“ шепталъ французъ, сконфуженный, но не потерявшійся. „И моя, — и мои тоже!“ — думалось мнѣ. Говорю чистосердечно: умирать одному, никого не оставляя, мнѣ какъ-то не было страшно въ эту минуту, на умѣ вертѣлась мысль о необходимости моей жизни для другихъ.
Въ этихъ словахъ невольно и безсознательно обрисовалась благородная, самоотверженная душа Александра Михайловича. Тотъ, кто въ минуту смертельной опасности, забывая о себѣ, думаетъ о необходимости своей жизни для другихъ; кто заботливо охраняетъ жизнь и спокойствіе своего случайнаго товарища по путешествію — тому человѣку чужды эгоистическія побужденія. Въ немъ живетъ высокій духъ и истинное человѣчное чувство.
Несчастный переѣздъ въ Алжиръ совершался цѣлыхъ 10 дней, отъ 23 января до 2 февраля. Нѣсколько разъ въ теченіи этихъ дней весь экипажъ судна переходилъ отъ надежды на спасеніе къ полному отчаянію. Бутлеровъ и всѣ пассажиры принуждены были работать какъ простые матросы. Восемь человѣкъ матросовъ погибло. Ихъ сбросило волнами и унесло въ море. Добравшись до Алжира, всѣ путники отправились благодарить Бога въ церковь Африканской Богоматери, выстроенной на горѣ, надъ моремъ, вблизи Алжира. Тамъ совершена была панихида по восьми погибшимъ путникамъ. Алжирскій архіепископъ сказалъ нѣсколько теплыхъ прочувствованныхъ словъ.
Съ высоты горы было дано послѣднее благословеніе погибшимъ. Большинство присутствовавшихъ было растрогано до глубины души. Давно ли многіе изъ нихъ находились между страхомъ и надеждой, не зная, увидятъ ли они африканскій берегъ или имъ назначена водная могила? А солнце яркимъ свѣтомъ обливало въ этотъ день и горы съ едва пробившейся сочной зеленью молодой травой, и лазурное тихое, едва колышащееся море. Оно ярко блистало теперь переливчатымъ свѣтомъ; тамъ и сямъ виднѣлись бѣлые паруса рыбачьихъ лодокъ, и нелегко было узнать въ этомъ красивомъ спокойствіи тѣ водяныя горы, которыя грозили поглотить насъ.
Смертельная опасность, которую испыталъ Бутлеровъ при переѣздѣ въ Алжиръ, не перемѣнили его отношенія къ путешествіямъ.
Подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ — говоритъ онъ, — недавняго прошлаго, мнѣ трудно было тогда не поддаваться опасеніямъ, но прошли года — и я опять по прежнему отношусь къ морю и морскимъ путешествіямъ. Море всегда имѣло для меня особенную прелесть. Я понимаю, что можно любить его просторъ, его безконечное разнообразіе.
Величіе, просторъ и безконечность — вотъ что притягивало его къ широкому морю. Не это ли же самое тянуло его въ ту даль неизвѣданной вѣчной жизни, въ которую онъ такъ несокрушимо вѣрилъ и въ существованіи которой такъ страстно желалъ убѣдить своихъ товарищей ученыхъ скептиковъ. Занимаясь такъ долго медіумизмомъ, онъ какъ бы освоился съ тѣмъ загадочнымъ, невѣдомымъ міромъ и не боялся перейти въ него. Когда онъ лежалъ больной въ постели, съ ногой, уложенной въ гипсовую повязку — то одна дама, его знакомая, пріѣхавшая навѣстить его, говорила ему, что такъ нельзя рисковать жизнію, что отъ этого могутъ быть весьма серьезныя послѣдствія. „Какія же?“ — спросилъ онъ. „Можете и умереть“ — сказала дама. „Такъ что же?.. Я не желаю смерти, но и не боюсь ее!“ И дѣйствительно смерть была не страшна ему. Онъ былъ убѣжденъ, что за дверями гроба откроется для него лучшая другая вѣчная жизнь.
Случай, уложившій его въ постель, былъ пустой, ничтожный случай. Одинъ разъ вечеромъ, великимъ постомъ, онъ съ свойственной ему живостью быстро поднялся на одной правой ногѣ на небольшой стульчикъ-скамеечку, чтобы достать книгу съ верхней полки шкафа. При этомъ быстромъ движеніи часть какой-то мышцы около колѣннаго сустава не выдержала всей тяжести тѣла и разорвалась. Бутлеровъ почувствовалъ сильную, но минутную боль и только черезъ нѣсколько недѣль онъ замѣтилъ какую-то неловкость, боль и небольшую опухоль въ поврежденной ногѣ. Онъ обратился къ хирургу, который сказалъ, что случай можетъ кончиться серьезно н что ему необходимо лечь въ постель, что больной и исполнилъ. Вскорѣ явилась опухоль икры, а черезъ нѣсколько дней больному рѣшились сдѣлать операцію: проколъ для выпуска жидкости. Ногу уложили въ гипсовую повязку, а затѣмъ въ лубочный желобъ. Болѣе мѣсяца Бутлеровъ пролежалъ въ постели, что для его подвижной, энергичной натуры было страшно тяжело. Притомъ этотъ случай, какъ я сказалъ уже выше, лишилъ его возможности осуществить его желанную поѣздку на Кавказъ, о которой онъ такъ горячо мечталъ.
Лежа, больной, онъ не покидалъ занятій и держалъ корректуру Пчеловоднаго Журнала, который онъ основалъ въ этомъ самомъ году при Вольномъ Экономическомъ Обществѣ. Когда опасность миновала и онъ могъ уже встать съ постели — начались фотографическіе сеансы съ Еглингтономъ. Сеансы эти, разумѣется, были у него на квартирѣ, на нихъ онъ распоряжался магнезіальнымъ освѣщеніемъ. Лампа, которая существовала въ химической лабораторіи, для этого освѣщенія оказалась вовсе непригодною и мы могли воспользоваться только ея рефлекторомъ. Я, какъ теперь, вижу его фигуру, озабоченную и захлопотанную, въ халатѣ, лежащую на кушеткѣ, на которой пододвигали его въ кружокъ, передъ маленькій, круглый столикъ. На этомъ столикѣ стаяла лампа и онъ зажигалъ, когда было нужно, магнезіальныя полоски, вставленныя въ стеклянныя трубочки. Наканунѣ его отъѣзда въ деревню былъ послѣдній, матеріализаціонный сеансъ Еглингтона. Бутлеровъ уже болѣе недѣли какъ былъ на ногахъ, выходилъ, опираясь на трость. Сеансъ былъ въ квартирѣ Аксакова. Это былъ такъ сказать семейный сеансъ. Онъ состоялъ изъ тѣхъ же членовъ кружка, которые участвовали въ фотографическихъ сеансахъ. Мы всѣ, члены этого кружка, разсчитывали, что сеансъ будетъ необыкновенно силенъ и при полной гармоничности кружка мы увидимъ самыя блестящія явленія медіумизма Еглингтона, — но этимъ надеждамъ не суждено было осуществиться. Одинъ изъ членовъ этого кружка, дама, очень давно уже занимающаяся спиритизмомъ, воспользовалась любезностью Бутлерова и Аксакова и засѣла вдвоемъ съ Еглингтономъ за свой частный сеансъ. Этотъ сеансъ продолжался около часа и медіумическая сила медіума была имъ сильно истощена.
По окончаніи сеанса я возвратился въ 1 ч. ночи на квартиру къ Бутлерову и ночевалъ у него, такъ какъ всѣ мои домашніе были на дачѣ. На другой день онъ всталъ бодрый, веселый и дѣятельно принялся за укладку вещей. Я простился съ нимъ, не подозрѣвая и не предчувствуя, что это было наше послѣднее прощаніе.
Затѣмъ я уѣхалъ на дачу, въ Павловскъ, и 5 августа, раскрывъ „Новое Время“, увидалъ телеграмму, извѣщавшую объ его скоропостижной кончинѣ….
Онъ умеръ въ Бутлеровкѣ неожиданно для себя и для семьи. Въ деревнѣ онъ совершенно оправился, былъ такъ же дѣятеленъ, энергиченъ, бодръ и веселъ, какъ и всегда. Ни одинъ изъ пользовавшихъ его хирурговъ и терапевтовъ не предупредилъ его жену и родныхъ или близкихъ, что положеніе его требуетъ извѣстной осторожности, безъ соблюденія которой ему грозитъ смертельная опасность. Послѣ разрыва мышцы и вслѣдствіе его, у него сдѣлалось внутреннее кровоизліяніе, эксудатъ и образовался сгустокъ крови или тромбъ. Этотъ сгустокъ могъ, при извѣстномъ режимѣ, медленно всосаться; безъ этого режима онъ постоянно угрожалъ вступить въ оборотъ крови и закупорить какія-нибудь существенно важныя артеріи. Бутлеровъ ощущалъ этотъ сгустокъ въ томъ мѣстѣ, подъ колѣномъ, гдѣ былъ разрывъ. Онъ постоянно чувствовалъ здѣсь какую-то неловкость, въ особенности во время ходьбы. При этомъ онъ страдалъ какимъ-то незначительнымъ порокомъ сердца. Наканунѣ своей смерти онъ былъ на охотѣ, много ходилъ и вечеромъ почувствовалъ, что неловкое ощущеніе въ ногѣ исчезло. — „Я теперь совсѣмъ здоровъ! Одна нога стала, какъ другая“, сказалъ онъ женѣ, „и даже неловкость въ ногѣ исчезла“.
На другой день онъ, бодрый и здоровый, цѣлое утро хлопоталъ по хозяйству, ѣздилъ въ поле уставлять борону Рандаля и, послѣ обѣда, попросивъ жену пойти посмотрѣть на стройку, легъ отдохнуть. Когда она ушла, съ нимъ сдѣлалось головокруженіе, рвота, онѣмѣніе и страшная боль въ рукахъ. Жена вернулась и начала ухаживать за больнымъ. Она давала ему эфиръ, согрѣвала ему грудь и руки. Этотъ припадокъ продолжался часа три и всѣ старанія остановить его были напрасны. Онъ жаловался на постоянную, сильную боль въ рукахъ и въ груди. Вдругъ глаза его остановились неподвижно, какъ-будто въ изумленіи. Дыханіе прекратилось, сердце перестало биться
Тѣло его не было вскрыто и ближайшая причина смерти осталась не разъясненною. Похоронили его въ его родовомъ сельцѣ Бутлеровкѣ.
Проходя теперь, въ моемъ воспоминаніи, всю жизнь моего дорогаго друга, я представляю себѣ эту жизнь въ видѣ постояннаго, почти непрерывнаго стремленія къ добру и правдѣ. Онъ увлекался многимъ, что доставляло ему личное удовольствіе, но онъ умѣлъ быть твердымъ тамъ, гдѣ польза другихъ, польза общественная, заставляла его идти на перекоръ личному спокойствію и бороться за добро и свѣтъ истины. Постоянно ровный, добродушный и разсудительный, онъ очень рѣдко раздражался и никогда не терялъ самообладанія. Въ этомъ, можетъ быть, заключался секретъ общей привязанности къ нему тѣхъ лицъ, съ которыми онъ сталкивался въ жизни. Всѣ, знавшіе его, находили его прямой, честной и симпатичной личностью.
Болѣе полжизни онъ отдалъ борьбѣ за ту истину, которая составляла одно изъ его кровныхъ убѣжденій и постоянно отвлекала его отъ земныхъ привязанностей и привычекъ, напоминая о недоступныхъ для человѣка высшихъ, таинственныхъ сферахъ. Область науки для него не кончалась видимымъ міромъ; нѣтъ, онъ хорошо зналъ, что развитіе человѣческаго духа безконечно и что каждый, стремящійся узнать истину — узнаетъ ее тамъ, гдѣ свѣтъ ея горитъ, не затемнѣнный земной физической натурой человѣка. Возвышенный духъ его, любившій безконечное, открытое, широкое море — не могъ удовлетвориться узкими рамками земнаго знанія и твердо вѣрилъ въ высшія, сверхчувственныя сферы этого знанія. Между извѣстными учеными нашего вѣка онъ принадлежалъ къ весьма немногимъ, избраннымъ и болѣе объективнымъ, которые убѣдились въ реальности медіумическихъ явленій и твердо защищали непреложность ихъ существованія. Онъ очень хорошо понималъ, что ученые прежнихъ временъ, древнихъ и среднихъ вѣковъ не могли такъ грубо и поголовно ошибаться. Онъ смѣло защищалъ преданіе, преемственность развитія — защищалъ то общее убѣжденіе о существованіи нематеріальнаго міра, которое проходитъ красной нитью черезъ исторію всѣх временъ и всѣхъ народовъ. И если судьба не дозволила ему дожить до полнаго торжества его убѣжденій, то онъ уже видѣлъ разсвѣтъ. Онъ уже видѣлъ, какъ общество, придавленное низкими сводами матеріалистическихъ воззрѣній, начало иначе относиться къ болѣе широкимъ, идеальнымъ стремленіямъ и искать убѣжденій даже въ медіумическихъ фактахъ. Онъ видѣлъ, какъ явленія гипнотизма были признаны наукой и какъ у ея порога уже встали явленія магнетизма и сомнамбулизма, ведя за собою месмеризмъ и признаніе медіумическихъ явленій. Общество уже ищетъ ихъ. Оно полно смутной вѣры и надежды найти въ нихъ то, что оно потеряло въ слишкомъ одностороннемъ увлеченіи матеріальной наукой. Рано или поздно оно дойдетъ до истины и вспомнитъ добромъ того дѣятеля, который смѣло боролся за свѣтъ ея въ тяжелое, темное время общественной жизни.
20 іюля 1888 г.
Н. Вагнеръ.
