СТИХИ
на Мишенскую долину.
(Посвящены А. П. Юшковой.)
Нѣтъ средства не сказать: прекрасная долина!
Прелестнѣе стократъ, чемъ мертвая руина,
Какую сохранилъ отъ Генуезцевъ Крымъ,
Какихъ мы посмотрѣть во весь духъ скачемъ въ Римъ.
Живой Натуры тронъ! дыханіе Зефира
Не стонетъ въ заперти подъ сводами порфира;
Въ свободѣ полной мысль, волшебныя мечты
Являетъ новыя повсюду красоты.
Безсонной чародѣй, мое воображенье,
На каждомъ шагѣ духъ приводитъ въ восхищенье.
Здѣсь Фебовъ западъ зрю, — тутъ вижу всходъ луны.
И слышу вдалекъ Бѣлевскіе звоны.
О родина моя! Москва, къ которой шаю,
Котору въ жизни я подобилъ часто раю,
Которая по смерть пребудетъ мнѣ мила,
Мнѣ слышатся уже твои колокола!
Природа! предъ тобой что наши милліоны?
Люблю твои дары, блажу твои законы!
Божественны мѣста! еще побудемъ здѣсь,
Пусть врѣжется въ умъ гора, лѣсокъ, вся весь.
Дай, память, вѣчну кисть — рисуйся въ ней картина;
Дай, сердце, имя ей: блажеяная долина!
1810 года, Августа 28,
К. И. Долгорукій.
Послушайся меня, — долой тоску съ двора;
Съ подругою такой въ минуту посѣдѣешь.
Живи, покамѣстъ жить не минула пора,
А смерть придетъ съ серпомъ, — хоть дюжъ, не уцѣлѣешь.
Ученые давно разсказываютъ намъ,
Что всуе горевать о томъ, въ чемъ мы не властны;
Что всякой долженъ быть покоренъ Небесамъ, —
Твердятъ о томъ вѣковъ намъ опыты всечасны.
Послѣдуй мудрецамъ и сердцу дай покой,
Не мучь его, мой другъ, разборчивостью строгой;
Разсудка не лишай чувствительной тоской,
И къ вѣчности бреди естественной дорогой.
Натурой созданы, въ натурѣ мы живемъ:
Законами ея намъ должно управляться;
По милости ея мы спимъ ѣдимъ и пьемъ,
По милости ея мы можемъ наслаждаться;
Тотъ бредомъ зараженъ обманчивыхъ страстей,
Кто мнитъ, что жизни сей минуты драгоцѣнны,
Такъ точно, какъ жемчугъ на днѣ густыхъ морей,
Во внутреннихъ жильяхъ сердечныхъ сокровенны.
Въ ошибкѣ тотъ, кто мнитъ, что счастіе сердецъ
Въ обмѣнъ нѣжныхъ чувствъ, въ душевномъ восхищеньи,
Что вздохъ, слеза и взоръ суть радостей вѣнецъ,
Что вѣстники всѣхъ благъ сердечныя біеньи.
О жалкія умовъ испорченныхъ мечты,
Которымъ въ жертву мы несемъ союзъ природы,
И жизни сей цѣнить не смысля красоты,
Бѣжимъ въ оковы зла отъ прелестей свободы!
Увы! я самъ искалъ такихъ же въ свѣтѣ благъ!
Романами пути прокладывалъ ко счастью,
И пагубнымъ считалъ тотъ каждый смѣлый шагъ,
Которой велъ меня нечаянно къ безстрастью.
Очнулся наконецъ. — Что радости? — прошло
Прекрасныхъ лѣто дней? веснѣ не возвращаться;
Снѣгъ старости напалъ на сморщенно чело,
Кумиръ любви разшибъ — и полно заблуждаться.
Натура! виноватъ твой сынъ передъ тобой;
Но ты, какъ нѣжна мать меня благословила,
Дала мнѣ поиграть въ мечтахъ моей судьбой,
A здравіе мое и силы сохранила.
Въ тебѣ одной я зрю источникъ всѣхъ отрадъ.
Кто черпать изъ него умѣетъ осторожно,
Того палящій зной не жжетъ въ тѣни прохладъ;
Доволенъ, веселъ, бодръ и счастливъ тотъ неложно.
Натура намъ не лжетъ и разуму не льститъ;
Воспользуйся, мой другъ, щедротъ ея богатствомъ,
Купидо журавля на небѣ намъ сулитъ;
Натура насъ прямымъ довольствуетъ приятствомъ.
Взгляни вокругъ себя на всѣ ея дары:
Чего нѣтъ въ естествѣ вещественнаго міра?
Чего намъ не дадутъ сырой земли пары,
Согрѣтые лучемъ, ниспосланнымъ съ еѳира?
Тамъ въ житницы поля скирдами платятъ дань,
И грѣча твой сусѣкъ засыпала крупами;
Тамъ ленъ для слугъ твоихъ готовитъ бѣлу ткань,
A скотъ твой зритъ луга, уставленны стогами.
Тамъ спѣетъ гибкой хмѣль вкругъ тоненькихъ жердей,
И скоро бражной чанъ народу разольется:
Съ занозой артишокъ, кудрявой кочень щей?
И мѣлинькой горохъ — все для тебя ведется.
Здѣсь множествомъ цвѣтовъ весь воздухъ накуренъ:
Ты въ сладкой тишинѣ ласкаешь обонянье;
Чудесной пестротой твой взоръ обвороженъ.
О, сколько намъ утѣхъ даетъ благоуханье!
Вотъ Шпанскихъ вишенъ лѣсъ, царь фруктовъ ананасъ,
Лимоновъ сочныхъ рядъ и груша духовая:
Какой для вкуса пиръ, для пресыщенья часъ!
Владѣльцу ли сихъ мѣстъ прилично жить скучая!
Тамъ дынь, арбузовъ тьма, тамъ сладкой виноградъ
На рамахъ разложилъ свои тяжелы кисти;
О радостная вѣтвь! — утѣшнѣе стократъ
Сокъ лознаго плода Дамасскія корысти.
Дай слуху, радость внять пѣснь ранню соловья;
Войди въ дремучій лѣсъ, отечество пернатыхъ, —
Тамъ соколъ, чижъ, снѣгирь, какъ общая семья,
Вьютъ гнѣзда и птенцовъ выводятъ въ нихъ крылатыхъ.
Рѣчетъ: — огромной домъ тотчасъ тебѣ готовъ,
Умѣй лишь изобрѣсть вещамъ употребленье,
Жги хлѣбъ, вари стекло, на все достанетъ дровъ, —
И барку съ грузомъ вдаль несетъ воды стремленье.
Что шагъ, то чудеса: изъ камня брызнулъ ключь,
Ударился въ оврагъ и долу покатился;
Чешуйчатую тварь пригрѣлъ тутъ солнца лучь,
И въ неводѣ твоемъ сонмъ разныхъ рыбъ явился!
Ужели на сію картину естества
Въ окно свое смотрѣть ты можешь равнодушно,
Природу пренебречь въ день свѣтла торжества,
И лежа на софѣ твердишь нахмурясь: скучно!!
Или еще тебѣ твой опытъ не сказалъ,
Сколь суетно въ кругу любовниковъ толпится,
Интригу прясть любви; какъ вертопрашный Галлъ,
И зрѣнье искосить на то, чтобы слюбиться?
Да будетъ проклятъ тотъ безмозглыхъ книгъ писецъ,
Кто первой въ кровь пустилъ ядъ оспы лжеморальной,
И разумъ помутя, направилъ путь сердецъ
Къ той жизни, кою мы зовемъ сентиментальной.
— Но прежде нежель я (готовъ ты мнѣ сказать)
Воспользуюсь всѣмъ тѣмъ, что мнѣ дала природа,
Недолженъ ли мужикъ нагнувъ хребетъ орашь,
Не мучатъ ли его, то зной, то непогода ?
Гдѣ чижъ поетъ въ верьху, тамъ змѣй шипитъ въ травѣ;
Не все то хорошо; что взоръ прельщенный хвалитъ.
Червь точитъ красной цвѣтъ на мягкой муравѣ,
И прежде чѣмъ есть медъ пчела тебя ужалитъ. —
Что нѣтъ добра безъ зла, согласенъ я съ тобой;
Согласенъ въ томъ, что трудъ товарищъ наслажденья;
Повѣрь же мнѣ и ты, что сладостной покой
Намъ лѣнь одна не дастъ, — то плодъ есть упражненья.
A если безъ труда нѣтъ въ свѣтѣ ничего,
Не лучше ли, мой другъ, въ занятіяхъ полезныхъ,
Основывать столпы блаженства своего,
Чѣмъ туне тратить жизнь въ тенетахъ у любезныхъ?
Страстей быстра стезя; объ ней ты не тужи:
Натуры путь вѣрнѣй, съ него лишь не сбивайся;
Ума по пустякамъ въ химерахъ не кружи;
Земное все любя, лишь Небомъ восхищайся.
Восторгъ есть твари дань единому Творцу;
Ему принадлежитъ всѣхъ смертныхъ изумленье!
Какъ чада, мы сему небесному Отцу
Единому должны воздать благоговѣнье.
За тѣмъ — весь міръ для насъ, для разума и чувствъ.
Хорошее люби и дѣлай добродѣтель;
Наукъ полезныхъ другъ, любитель будь искусствъ;
Сосѣду доброхотъ и дворни благодѣтель.
Умѣренность храня, за лишнимъ не гонись,
Натура никогда насилій не прощаетъ;
Дары ея во зло употребить страшись;
Невоздержаніе болѣзни привлекаетъ.
На что запасовъ намъ лѣтъ на сто хоронить?
Кто жаждетъ лишь владѣть, тотъ жалкой рабъ разсчета,
Всечасно въ страхѣ тотъ, для скорби долженъ жить;
Владѣльцу нуженъ стражъ — гдѣ стражъ, тамъ и забота.
А я насущнымъ сытъ, природѣ пѣснь пою:
Физическимъ любя довольствомъ наслаждаться,
Я сладострастіе изъ полной чаши пью,
И чувственнымъ спѣшу весельямъ предаваться.
Что можетъ лучше быть при силахъ естества,
Какъ вдоволь пить и ѣсть и спать безъ возмущенья,
Нѣтъ истиннѣй добра для смертныхъ существа,
Все прочее мечты и бредъ воображенья.
Доратъ оказалъ (*), и я весьма согласенъ, съ нимъ:
Насъ можетъ острой умъ любезностью прославить;
Но въ правду если мы счастливы быть хотимъ,
Стомахъ намъ лишь одинъ удобенъ то доставить.
Хозяйку я любилъ какъ друга, какъ жену,
Но къ Богу я ее въ стихахъ, не примѣняю;
Съ ней вмѣстѣ кое-какъ тягло свое тяну;
Не строю лиры ей, a по просту лобзаю.
Быть можетъ заключатъ, что я матерьялистъ,
Пусть скажутъ — я молвы ужь не пугаюсь ;
Поклепъ съ себя стряхну, какъ дубъ осенній листъ:
Лишь съ совѣстью въ ладу вседневно быть стараюсь.
Не мни, чтобъ для меня безъ радостей былъ свѣтъ,
За тѣмъ что жизнь моя кругъ старости вертится;
Предѣлъ утѣхамъ смерть, не номеръ нашихъ лѣтъ,
И старецъ иногда всѣмъ сердцемъ веселится.
Царица благъ земныхъ, роскошница забавъ,
Натура! сохрани мои оставши силы;
Блюди отъ новыхъ бурь еще мой пылкой нравъ,
И дай спокойно мнѣ достигнуть до могилы!
(*) L’esprit peut rendre un homme aimable; mais l’estomac le rend heureux.
Владиміръ
За хлѣбъ, и соль, при нихъ за ласки,
За добрый, дружескій, любезный твой пріемъ.
Всегда однѣ бываютъ сказки
Сnасибо отъ души! — А я, какъ въ грязь лицемъ,
Свернулъ Французскимъ оборотомъ;
Къ друзьямъ не снесъ прости, а просто ускакалъ.
Съ такимъ затѣйливымъ разчетомъ,
Что будто Русскаго учтивства я незналъ,
Что будто бы моимъ поклономъ,
Которой долженъ былъ въ послѣдній разъ прнесть,
Я погрѣшу передъ бонтономъ,
И наклѣю себѣ, увы! пятно на честь!
Винюсь и нѣтъ мнѣ оправданья…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Къ томужъ, Пѣвецъ для всѣхъ приятный!
Ты знаешь, что тебя привыкъ я съ дѣтства чтить,
Что твой напѣвъ, всегда понятный,
Люблю я дорогимъ въ душѣ моей цѣнить!
И что, небывъ тебѣ извѣстнымъ,
Я пѣсень, ужъ твоихъ былъ вѣрный, нѣжный другъ!
Ты знаешь также, что прелестнымъ
Я время то считалъ, когда въ мечтахъ, самдругъ
Съ твоей Раидой, иль съ Парашей,
Съ Глафирой, Сонюшкой и также между ихъ
Въ прибавокъ съ милою Дунящей,
Въ бесѣдѣ райской быть. — Когда въ мечтахъ же сихъ
Пѣвалъ имъ счастье за тобою,
Въ восторгѣ сердца, чувствъ какъ ты же ихъ хвалилъ,
И упиваясь сей мечтою,
Блаженнѣйшимъ себя изъ смертныхъ находилъ!….
Припомню какъ теперь, однажды.
Твое Люблю — какой приятнѣйщій восторгъ! —
Мнѣ Лила пѣть велѣла дважды.
Я пѣлъ его, я пѣлъ и наслаждаться могъ,
Смотря на Лилу несравненну.
Какъ сладко слово ей люблю всегда твердить!
Ты далъ мнѣ радость совершенну
Безцѣнное люблю ей прямо говорить!
Какой подарокъ! съ чѣмъ въ замѣну
Могу теперь предстать, Пѣвецъ! передъ тобой?
Ему ль назначить можно цѣну?
Учителю любви заплатишь ли душой? —
Хотѣлось бы еще хоть слово
Для пользы: мнѣ своей въ прибавокъ написать;
Но что ни вздумаю, не ново.
Я все, что разумѣлъ, успѣлъ тебѣ сказать.
Успѣлъ? и симъ моимъ сужденьемъ
Едва ли предъ тобой себя я оправдалъ?
Въ немъ опытъ сдѣланъ надъ терпѣньемъ!
Такъ, чувствую, что ты стиховъ не дочиталъ?
И лучше было бы конечно,
Когда бы я тебѣ все въ прозѣ изъяснилъ;
Какъ я люблю тебя сердечно,
И какъ я отъ тебя отъѣздъ мой потаилъ.
Но вотъ бѣда: я на Парнассѣ
Отчисленъ десять лѣтъ при должности одной;
Тамъ чищу шерсть я на Пегасѣ,
И въ очередь вожу его на водопой;
То какже съ рифмой мнѣ незнаться,
А Музъ безжалостно стихами не душить?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я получилъ письмо, читаю,
И вижу вдругъ приказъ въ сей вѣсткѣ отъ родныхъ,
Что нужно видѣться мнѣ съ ними,
Не долго размышлявъ, сѣлъ въ сани, тройка вскачь,
И тѣмъ предъ ласками твоими
Виновнымъ сталъ теперь приятель твой рифмачь!
Мк--въ.
Пронскъ,
1815 Марта 25 го дня.
Охотно бы готовъ — но право силы нѣтъ
Стихамъ твоимъ начать стихами же отвѣтъ;
Опять сверкнулъ булатъ въ рукѣ Наполеона,
Въ умѣ у всѣхъ война (*) — кому до Аполлона!
Пегасъ мой невезетъ ни прозы, ни стиховъ,
Во всѣ журналы вдругъ не дѣлаетъ прыжковъ; —
Едва переводилъ нашъ бѣдный міръ одышку,
Москвичъ и такъ и сякъ чинить свою сталъ крышку,
И паки Вавилонъ коварный возопилъ,
Румянецъ ясныхъ дней подъ тучи новы скрылъ! —
О если бы не рокъ, толико вдругъ превратной,
Нарушилъ мой досугъ невинной и приятной,
Когда бы не читалъ вседневно я газетъ,
Изъ коихъ ясно зрю, сколь зло постраждетъ свѣтъ,
Тотчасъ бы переслалъ къ тебѣ съ попутнымъ вѣтромъ
Спасибо въ длинной листъ широкимъ екзаметромъ,
И въ немъ бы изъяснилъ получше, сколько могъ,
Какъ я люблю читать твой плавной, чистой слогъ,
(*) Стихи сіи писаны предъ начатіемъ послѣдней и славной войны съ французами. Соч.
Мнѣ многіе твердятъ: — что, братецъ; ты такъ скученъ!
Какая намъ печаль; что смертныхъ родъ замученъ:
Пускай дерутся тамъ, — надъ ними бы тряслось,
Лишь только бы примкнуть самимъ недовелось;
Чужія племена пускай злодѣи губятъ;
Не нашу тысячу вѣдь, слава Богу, рубятъ. —
Прекрасной егоизмъ! — Я, грѣшный человѣкъ;
Такъ мыслить никогда не выучуся въ вѣкъ;
Подобнаго себѣ люблю равно съ собою;
Въ какой бы онъ климатъ ни брошенъ былъ судьбою:
Всѣхъ вѣръ и языковъ; своихъ, чужихъ ли странъ;
Глазетовой на немъ, сермяжной ли кафтанъ;
Равно мнѣ ближній милъ, равно о немъ жалѣю;
Доколь онъ гражданинъ спокойной, — разумѣю:
А сколько же такихъ теперь злодѣи бьютъ;
Которыхъ сироты кровавы слёзы льютъ?
Которые; во злѣ не будучи участны,
Всей тягостію зла подавлены, несчастны!
Колико робкихъ душъ въ сей самой краткой часъ
На томъ концѣ земли, въ виду ста тысячъ глазъ
Плотской сатанаилъ мечами поражаетъ,
Имущества, семьи и родины лишаетъ!
Какъ можно, слыша гулъ тревогъ, не трепетать,
Смѣешься въ тишинѣ — ѣсть сладко — крѣпко спать!
Есть древняя, мой другъ, Россійскаго народа
Пословица у насъ: — съ семьѣ не безъ урода!
Такъ думалъ, да и могъ такъ думать старой вѣкъ,
За тѣмъ что былъ тогда незлобенъ человѣкъ,
И всякой, кто чужимъ невзгодьемъ наслаждался,
По рѣдкости своей — уродомъ всѣмъ казался,
Но нынѣ вѣкъ другой — съ изнанки мы возмемъ
Пословицу свою и такъ перевернемъ:
Въ толпѣ лихихъ людей и доброй попадется.
Ктожъ доброй, зря его въ бѣдѣ, не содрогнется?
Но дѣло не о томъ — забудемъ на часокъ —
Ты въ Пронскѣ, я въ Москвѣ — и Западъ и Востокъ;
Займемся лишь собой. — Послушай же, приятель,
Княженья безъ Князѣй свободной обыватель!
Прекрасно ты поддѣлъ на старости меня!
Спросилъ на дняхъ, гдѣ ты; — и слѣдъ простылъ. — А я
Лишь только за тобой послать вчера сбирался
(Вчера полвѣка мнѣ и съ годикомъ промчался),
И думалъ, что съ тобой за рюмкою вина,
Еще кой съ кѣмъ въ кругу — я, дѣти и жена,
О вздорѣ нашихъ дней приятельскій поспоримъ,
Подпустимъ въ кровь огня и сердце раззадоримъ.
Бѣжитъ къ тебѣ слуга — и между тѣмъ на дворѣ
Почтарь несетъ ко мнѣ различныхъ писемъ сборъ, —
Въ нихъ одно твое. «Откуда?» — Изъ Рязани! —
Екъ на, куда твои по лужамъ плыли сани
Признаться, я качнулъ разъ пять, шесть головой;
Уѣхать, не простясь! — какой обычай злой!…
Прочтя письмо, гляжу — стихи, стихи прекpаcны
И собственно ко мнѣ. — Всѣ оправданья ясны;
Сердиться не могу; — быть такъ! — простилъ стократъ!
Кто хвалитъ, тотъ когда бываетъ виноватъ?
Да ты же весь причетъ моихъ Раидъ возносишь,
Такъ мило, такъ остро въ винѣ прощенья просишь,
Что не хотя его перо тебѣ даетъ;
Повинной головы и мечь вѣдь не сѣчетъ. —
Но все таки мнѣ жаль, что мы съ тобой разстались
Боюсь, сойдясь на часъ; чтобъ году невидались;
Кто знаетъ, что родитъ грядущій съ неба день?
Меня прижметъ карманѣ; тебя задержитъ лѣнь;
И будемъ слышать мы другъ другъ лишь вѣсти;
По крайней мѣрѣ дай ты слово мнѣ по чести,
Хоть изрѣдка писать. — Я правиломъ себѣ
Поставилъ навсегда, — скадку тожъ и тебѣ:
Заочная приязнь перомъ лишь только дышетъ. —
Какой тотъ къ чорту другъ, кто строчки не напишетъ?
Въ грѣхѣ такомъ ты мнѣ не будешь, чай, пѣнять,
Смотри, какой я листъ изволилъ намарать;
Но если надоѣстъ посланіе ужасно,
Меня ты невини пожалуй въ томъ напрасно!
Во всякомъ есть изъ насъ свой собственной изъянъ,
И самолюбья червь всеобщій нашъ тиранъ!
Прекраснѣйшій приславъ картель (*) мнѣ стихотворной;
На поединокъ сей приятель твой покорной
Съ плохимъ своимъ перомъ явиться принужденъ;
Я знаю напередъ, что буду побѣжденъ:
Но струсить не велятъ ни чести долгъ надмѣнной,
Ни рыцарской уставъ, ни Музъ соборъ священной.
(*) Это относится къ присланнымъ ко мнѣ четыремъ стихотворнымъ піесамъ отъ М. Н.
Довольно ли въ строкахъ начальныхъ погрустилъ,
Довольно ли, мой другъ, въ концѣ письма шутилъ?
Прости! — Дай Богъ тебѣ здоровья и покой!
Желаю я что бы ты, дѣла твои устрой,
И жатвою былъ сытъ и деньгами богатъ,
Въ приязни никогда лукавствомъ виноватъ;
Еще хочу, чтобъ мать всѣхъ благъ земныхъ натура,
Хранила бы тебя подъ крылышкомъ Амура:
Амуръ еще твой другъ, а мой — ужь явной врагъ,
Отъ Лилы при тебѣ не отлѣталъ на шагъ,
Чтобъ Лила, коей ты, какъ кажется мнѣ таешь,
И пламенно еще до сихъ поръ обожаешь,
Любила пѣть съ тобой ту пѣсеньку мою,
Которую ужъ я едва, едва пою.
К. И. Долгорукой
Москва
1815 Апрѣля 8 дня.