Сонетъ.
Горы покрылись вуалью,
Туманной вуалью дождя.
Море сливается съ далью,
Въ холодную даль уходя.
Сердце одѣто печалью
И дремлетъ, печальныя рѣчи твердя.
Вечеръ сошелъ молчаливый, —
Онъ дологъ подъ небомъ яркимъ.
Сучья кривые оливы
Сложу въ камелькѣ — и по нимъ
Вспыхнетъ огонь прихотливый,
И сердце, быть можетъ, утѣшится имъ.
Въ скромномъ сіяньи привѣтномъ
Сижу, очарованъ огнемъ.
Грежу о чемъ-то завѣтномъ,
Какъ страстное пламя, живомъ,
Рвущемся въ даль, безотвѣтномъ, —
Быть можетъ, о собственномъ сердцѣ своемъ.
Н. Минскій.
ЭЛЕГІЯ.
І.
Мой полдень миновалъ и близокъ часъ вечерній.
Какъ вечеръ, день мой былъ ненастьемъ омраченъ.
Борьбы суровый кличъ спугнулъ мой дѣтскій сонъ,
Мнѣ рано мысль обвилъ сомнѣній жгучихъ терній.
Кто лучшихъ видѣлъ смерть, предсмертный слышалъ стонъ
При вопляхъ радостныхъ слѣпой и жалкой черни, —
Въ душѣ того горитъ обида за людей.
Мои надежды тамъ, гдѣ прахъ моихъ друзей!
II.
Блаженъ, кто отыскалъ средь жизненныхъ скитаній
Подругу вѣрную, чьей лаской ночь свѣтла.
Надъ жизнію моей тяжелый плугъ страданій
Рука любимая, не дрогнувъ, провела.
Въ одинъ нежданный мигъ разорвана была
Связь многихъ лѣтъ любви, надеждъ, воспоминаній,
И сколько въ этотъ мигъ мученій я вкусилъ,
Нѣтъ силы вспоминать и позабыть нѣтъ силъ.
III.
И я, кто съ дѣтскихъ дней съ довѣрчивымъ томленьемъ
Любилъ и ждалъ любви, какъ утра ждетъ цвѣтокъ,
Полжизни путь свершивъ, я больше одинокъ,
Чѣмъ тотъ, кто съ дѣтства жилъ враждой и преступленьемъ.
Ненастный день прошелъ и вечеръ недалекъ.
Какъ черной тучею, покрытый отчужденьемъ,
Незримо отъ людей закатъ мой догоритъ,
И долгихъ сумерекъ звѣзда не озаритъ.
IV.
И дивно! Чѣмъ кругомъ темнѣе мракъ ненастья,
Тѣмъ чаще богъ мечты слетаетъ въ мой пріютъ.
Что отнято судьбой, мнѣ пѣсни отдаютъ.
Мой грустный день замретъ безъ дружбы и участья,
Но пѣсни грустныя — онѣ друзей найдутъ,
Затѣмъ что тайна мукъ прекраснѣй тайны счастья. —
Внимая жалобамъ элегіи моей,
Тѣ, кто страдалъ, какъ я, найдутъ отраду въ ней…
Н. Минскій.
Блескомъ солнца небо ослѣпляетъ,
Даль морская — отблескомъ небесъ.
Теплый вѣтеръ усыпляетъ
Кипарисовъ черный лѣсъ.
А кругомъ и таетъ, и синѣетъ
Знойныхъ скалъ зубчатая гряда.
Я гляжу — и сердце млѣетъ
Отъ блаженства и стыда.
Стыдно мнѣ, что нужно такъ немного
Для души измученной людской,
Чтобъ затихла въ ней тревога
И борьбу смѣнилъ покой.
Стыдно мнѣ, что плачу отъ волненья
Предъ лицомъ бездушныхъ водъ и скалъ, —
Я, кто тщетно утѣшенья
Средь живыхъ людей искалъ;
Что сильнѣй сознательнаго горя
Кипарисовъ благовонный лѣсъ,
Шорохъ листьевъ, шепотъ моря
И безмолвіе небесъ…
Н. Минскій.
На высотѣ.
[править]Я бросилъ повода, я волю далъ коню,
Я настежъ распахнулъ души своей темницу
На встрѣчу теплому, безоблачному дню,
Холмамъ, въ осеннюю одѣтымъ богряницу.
Какая даль кругомъ!… Объята тишиной
Желтѣющая степь, распаханныя нивы,
Салгира синяго веселые извивы
И скалы, ставшія угрюмою стѣной.
А тамъ, за ихъ стѣной, я чую близость моря:
Оттуда съ ласковымъ дыханьемъ вѣтерка
Сребристыя плывутъ къ утесамъ облачка —
Небесныя мечты среди земнаго горя…
Нѣтъ, этотъ свѣтлый день безслѣдно не пройдетъ!
Когда я возвращусь на сѣверъ нашъ тоскливый
И вновь почувствую зловѣщихъ мыслей гнетъ,
Я вспомню эту степь, холмы, лѣса и нивы…
Тогда на эту высь я вновь мечтать приду.
Приду, но не одинъ, а силой вдохновенья
Я и тебя, мой другъ, съ собою приведу,
Какъ я, тоскующій и жаждующій забвенья.
Подъ музыку стиховъ замретъ въ душѣ тоска,
Предъ тайной красоты смирится умъ усталый.
Холмы обступятъ насъ… Змѣей сверкнетъ рѣка
И тучки приплывутъ лобзать сѣдыя скалы….
Н. Минскій.
-----
Н. М. МИНСКІЙ.
[править]ИСКУШЕНІЕ.
[править]Возставъ отъ вечери послѣдней,
Онъ шелъ враговъ своихъ встрѣчать,
Слова любви вѣнцомъ страданій увѣнчать.
Съ Нимъ шли ученики. Прохлада ночи лѣтней,
Смѣнивши знойный день, струилася вкругъ нихъ.
И спящій міръ въ тотъ часъ прекрасенъ былъ и тихъ.
Блѣднѣя, мѣсяцъ плылъ по голубой пустынѣ.
Безсонный ключъ, звеня, тишь ночи нарушалъ,
И гдѣ-то миртъ разцвѣлъ, и бальзаминъ дышалъ.
Онъ шелъ, дивясь душой. Нѣтъ, никогда донынѣ,
Привыкши созерцать безплотныя черты,
Не видѣлъ на землѣ Онъ столько красоты.
И путь Ему лежалъ вблизи двора Пилата.
Въ дворцѣ шла оргія. За мракомъ колоннадъ
Гремѣла пиршества палата,
И шопота любви былъ полонъ темный садъ.
То звукъ лобзанія, то смѣхъ гетеры хитрый
Раздастся и замретъ за мраморной стѣной.
Но вотъ стихаетъ пиръ. Рыданье нѣжной цитры
Влилось въ нѣмую ночь дрожащею волной.
И голосъ женщины, печальный и зовущій,
Запѣлъ подъ лепетъ струнъ и разбудилъ онъ вдругъ
И воздухъ дремлющій, и сонныхъ маслинъ кущи,
И звѣзды, и луну, всю ночь, весь міръ вокругъ.
И міръ, отдавшись весь тѣмъ звукамъ, полнымъ яда,
Казалось, трепеталъ и страстно вторилъ имъ:
"Да, средь земныхъ скорбей одна лишь есть отрада.
"Да, только тотъ блаженъ, кто женщиной любимъ,
"Кто ночью темной, ночью лунной
"Къ устамъ возлюбленной прильнетъ
"Иль внемлетъ, какъ она поетъ
«Подъ ропотъ цитры тихоструйной…»
И Онъ ускорилъ шагъ, печали не тая, —
Но пѣсня вслѣдъ за нимъ вилася, какъ змѣя.
Чрезъ городъ сумрачный теперь вела дорога,
Но городъ не дремалъ. Вылъ Пасхи первый день,
И всякій средь семьи вкушалъ покой и лѣнь,
На кровлю вышедши иль сидя у порога.
И въ чуткій слухъ лились то звонкій дѣтскій смѣхъ,
То окликъ матери, то пѣсенка простая, —
Тѣ звуки и слова, которыя для всѣхъ,
Кто въ мірѣ одинокъ, звучатъ, какъ пѣсни рая.
Въ нихъ слышенъ былъ призывъ, была мольба слышна.
"Сюда, страдалецъ, къ намъ. Одно есть въ жизни счастье, —
"Семьи привѣтливой любовь и тишина,
«И ласки чистыя, и кроткое участье…»
А Онъ спѣшилъ впередъ, исполненный тоски.
И, отставая, шли за Нимъ ученики.
На Масличной горѣ, вблизи вершины черной,
Двѣ старыхъ маслины, обнявшися, росли.
Уставъ за долгій день учить народъ упорный,
Здѣсь, предъ лицомъ небесъ и предъ лицомъ земли,
Молиться Онъ любилъ всю ночь, пока съ востока
Не брызнутъ стрѣлы дня и облака зажгутъ,
И тѣни отъ холмовъ по доламъ побѣгутъ:
Тогда въ тѣни оливъ Онъ засыпалъ глубоко.
Туда Онъ шелъ теперь. Онъ жаждалъ предъ Отцомъ
Молиться и рыдать, наединѣ въ пустынѣ
И воскресить въ душѣ, предъ тягостнымъ концомъ,
Святой восторгъ, съ какимъ Онъ ждалъ конца донынѣ.
И вотъ, Онъ миновалъ Іосафатъ пустой,
Онъ полъ-горы прошелъ, скорбя невыразимо,
Какъ вдругъ, изъ тьмы кустовъ, ученикамъ незримо,
Явился злобный духъ и дерзкою пятой
Касаться онъ дерзалъ слѣдовъ пяты нетлѣнной.
Онъ видѣлъ, онъ постигъ, какъ страждетъ другъ Еселенной
И мрачнымъ торжествомъ глаза его зажглись
И, слѣдуя за Нимъ, шепталъ онъ:
"Оглянись!
Прекрасна ночь — и жаръ любовный
Въ людскихъ сердцахъ сильнѣй горитъ,
И сонъ блаженный, сонъ грѣховный
Надъ спящимъ городомъ паритъ.
Грудь ищетъ страстно груди знойной,
Горятъ уста и взоръ погасъ…
Куда, мечтатель безпокойный,
Куда бѣжишь ты въ этотъ часъ?
Исполненъ къ грѣшникамъ участья,
Ужель ты смерть готовъ принять,
Чтобы избавить ихъ отъ счастья,
Чтобъ цѣль у жизни ихъ отнять?
О, ты не знаешь власти чудной
Земной любви, земныхъ утѣхъ,
Какъ грѣхъ силенъ, какъ сладокъ грѣхъ…
Вѣрь, быть подвижникомъ нетрудно
Тому, кто прожилъ жизнь, какъ ты,
Скитальцемъ нищимъ и бездомнымъ,
Кто потуплялся взоромъ скромнымъ
Предъ дерзкимъ взоромъ красоты
И убѣгалъ передъ соблазномъ.
Нѣтъ, ты вернись въ толпу со мной,
Ты самъ сперва въ потокѣ грязномъ
Исчезни мутною волной.
Извѣдай все: мученья страсти,
Объятій вѣчно новый рай,
И месть, и зависть испытай,
И упоенье гордой власти,
Тогда рѣши: пустой ли звукъ
Тщета грѣховъ и заблужденій,
И можно-ль отказаться вдругъ
Отъ разъ вкушенныхъ наслажденій.
Тогда узнай, легко-ль спасти
Чистѣйшей жертвой міръ нечистый
И съ протореннаго пути
Увлечь толпу на путь тернистый.
Иль ты мечтаешь, что она
Забудетъ все — очагъ семейный,
Науки тайной письмена
И славы гулъ благоговѣйный,
И шумъ пировъ, и страсти бредъ,
И вдругъ, возставъ изъ грѣшной бездны,
Пойдетъ за призраками вслѣдъ —
Куда? Въ какой-то міръ надзвѣздный?
И ты мечталъ о томъ, скромнѣйшій изо всѣхъ?
Гордыня дикая! Гордыни ослѣпленье!
Покуда міръ стоитъ — всесиленъ грѣхъ,
И Богъ земной — земное наслажденье.
Вернись! Вернись! Вернись! Тебѣ я счастье дамъ…
Такъ злобный духъ шепталъ. И горестный Учитель
Промолвилъ, обратясь къ своимъ ученикамъ:
«Молитесь! Близко искуситель».
И сталъ молиться самъ. Но только слезный взоръ
Онъ поднялъ вверхъ, согнувъ дрожащія колѣни,
Какъ снова выступилъ изъ мрака злобный геній,
И крылья черныя надъ плачущимъ простеръ,
И слезы высушилъ своимъ дыханьемъ льдистымъ,
И чистый слухъ язвилъ злорѣчіемъ нечистымъ:
«Смотри, — коварный духъ сказалъ, —
Встаютъ видѣнья дней грядущихъ.
Ты видишь пиршественный залъ,
Гостей хохочущихъ и пьющихъ?
Ихъ тѣсенъ кругъ. Сѣдой старикъ —
Хозяинъ пира. Съ лаской пьяной
Вотъ онъ щекой своей румяной
Къ груди красавицы приникъ.
То — дочь его: лишь преступленье
Осилить можетъ пресыщенье.
Вотъ засыпаетъ онъ. Не вѣрь!
Прикрывъ зрачки, какъ хищный звѣрь,
Онъ смотритъ съ злобой безпокойной,
Какъ сынъ его, отца достойный,
Радушно потчуетъ гостей,
Торопитъ шуткой пиръ усталый
И цѣдитъ самъ вино въ бокалы
Рукой предательской своей.
Всѣ пьютъ. Вдругъ вопль… Вскочилъ кто въ силахъ…
Бѣгутъ къ дверямъ, ползутъ назадъ…
Кричатъ, упавъ: „Измѣна! Ядъ!“
Но поздно. Смерть течетъ въ ихъ жилахъ.
Тогда очнувшійся старикъ
Въ объятья сына призываетъ,
И стоны смерти прерываетъ
Его злорадства дикіи крикъ…
Кто-жъ извергъ сей? Ночной грабитель?
Злодѣй, таящійся во мглѣ?
Нѣтъ, твой намѣстникъ на землѣ,
Твоихъ завѣтовъ онъ — хранитель,
Онъ — высшій совѣсти судья,
Его народы чтутъ, какъ дѣти.
Гляди-жъ, безумецъ! Вотъ, спустя
Пятнадцать медленныхъ столѣтій,
Къ чему распятье приведетъ!
Чтобъ пресыщенному злодѣю
Доставить силу и почетъ.
Чтобы, святынею твоею
Покрывъ преступное чело,
Творить свободнѣй могъ онъ зло…
Вернись! Оставь людей судьбѣ неумолимой!
Вернись! Ты не спасешь ихъ жертвою своей!»
И, руки вверхъ воздѣвъ, молился другъ людей:
«Да идетъ чаша эта мимо».
И вновь злой геній говорить:
«Вотъ площадь шумная. Трибуна.
Какъ бы скала среди буруна.
Надъ ней высокая царитъ.
Въ трибунѣ той — старикъ безстрастный.
Какъ нищій въ рубище одѣтъ.
Въ его лицѣ кровинки нѣтъ,
Недвиженъ взоръ сухой и властный.
Толпа, ревущая окрестъ,
Вблизи него хранитъ молчанье.
Онъ оперся на черный крестъ,
Застылъ, какъ рока изваянье.
И вдругъ — о чудо! — по лицу
Улыбка легкая мелькнула.
Какая сила мертвецу
Способность чувствовать вернула?
Толпа стихаетъ. Слышенъ хоръ.
На площадь шествіе выходитъ.
Монахъ съ крестомъ его подводитъ
Туда, гдѣ высится костеръ!
Средь черныхъ рясъ въ рубахахъ бѣлыхъ
Мужей и женъ идутъ ряды.
Злыхъ пытокъ свѣжіе слѣды
Горятъ на лицахъ помертвѣлыхъ.
И вотъ хоругвей черный лѣсъ
Недвижно сталъ. На возвышеньѣ
Мелькнули мучениковъ тѣни.
И вдругъ костеръ въ дыму исчезъ —
Подъ стоны жертвъ, подъ пѣнье хора.
Подъ тяжкій вздохъ твоей груди…
По ты на старца погляди!
Не сводитъ огненнаго взора
Съ огня, дыханье затаивъ.
Онъ молода, сталъ, онъ сталъ красива.,
Молитву шепчетъ… Неужели
Твое она имя произнесла?
Тебѣ — ты слышишь?она. приноса.
Несчастныхъ въ жертву, что сгорѣли.
Тебя прославилъ онъ огнемъ,
За души грѣшниковъ предстатель.
Ты весь дрожишь? Такъ знай, мечтатель:
О кроткомъ имени твоемъ
Моря изъ крови заструятся,
Свершится безконечный рядъ
Злодѣйствъ ужасныхъ, освятятся
Кинжалъ и мёчъ, костеръ и ядъ.
И будутъ дикія проклятья
Твою святыню осквернять,
И люди, именемъ распятья,
Другъ-друга будутъ распинать.
И станетъ знаменемъ въ борьбѣ непримиримой
Твой крестъ, твой кроткій крестъ, символъ любви твоей…»
И, руки вверхъ воздѣвъ, молился другъ людей:
«Да идетъ чаша эта мимо!»
А демонъ хохоталъ:
«Взываетъ къ небесамъ
И чашу горькую ко рту подноситъ самъ.
Какъ! Не смутилъ тебя костеръ, ни пиръ кровавый?
Ты медлишь здѣсь, на зло и людямъ и себѣ?
Ужъ не ошибся-ль я въ тебѣ?
И вмѣсто истины не жаждешь ли ты славы?
О, если такъ, то жди. Удачно выбранъ мигъ:
Тьма въ городѣ людей… Иди на муки смѣло!
Пусть кровь твою прольютъ, пусть распинаютъ тѣло.
Я вижу: нравъ толпы глубоко ты постигъ.
Да, жаждетъ и она не правды, не святыни,
Но правды идоловъ, святыни алтарей.
Толпѣ дай образы, лишь рѣзче да пестрѣй,
Миражи ей твори средь жизненной пустыни,
Чтобъ было вкругъ чего, бѣснуясь, ей плясать
И воздухъ воплями безумно потрясать.
Поменьше мудрости, лишь было-бъ красокъ много.
Глаза людей прельщай, не трогая сердецъ.
Понятнѣй имъ нѣмой, но блещущій телецъ
Изъ тучъ вѣщавшаго невидимаго бога.
Вотъ отчего твои крестъ и блѣдный трупъ на немъ.
Прекрасное лицо и скорби выраженье,
И терніи, и кровь, и вопны кругомъ
Глубоко поразятъ толпы воображенье,
Легенды создадутъ — стозвучный бредъ молвы
И будутъ жить въ вѣкахъ, но вѣчно ли? Увы!
Гляди: вотъ храмъ, твой храмъ недавно,
Теперь невѣдомо онъ чей.
Передъ толпой ораторъ славный
Тамъ держитъ рѣчь. Все горячѣй,
Неудержимѣй льется слово.
Онъ говоритъ, что для земли
Столѣтья сумрака прошли,
Что міръ стряхнулъ съ себя оковы
Неправды, рабства и — твои!
Твою борьбу, твои мученья
Онъ осмѣянью предаетъ.
Твою любовь, твои ученья
Аскета бреднями зоветъ.
Тебя клеймитъ онъ изувѣромъ,
Голгоѳу — трусости примѣромъ
И школой нравственныхъ калѣкъ.
Онъ говоритъ: въ безумья вѣкъ
Вселенной правилъ богъ безумный,
Пусть Разумъ правитъ въ вѣкъ разумный!
И вотъ, въ отвѣтъ его рѣчамъ,
Раздался громъ привѣтствій пылкихъ,
Раскрылась дверь — и вносятъ въ храмъ
На раззолоченныхъ носилкахъ
Полураздѣтую жену,
Законодательницу оргій.
Нѣтъ, не гремѣли встарину
Тебѣ подобные восторги!
Тебя смѣнивъ, какъ божество,
Вступилъ порокъ въ твою обитель,
Забытъ божественный Учитель
И вотъ — преемница его!
И вотъ она — толпа, развратная блудница,
Хоть пресыщенная давно,
То оргій бѣшеныхъ, то истязаній жрица,
Всегда безумная равно.
Рабы мучителей, мучители пророковъ,
Сыны отцовъ, которыхъ Богъ
Хоть смылъ съ лица земли, но все-жъ клейма пороковъ
Съ души дѣтей ихъ смыть не могъ.
И за толпу умрешь? Толпой же распятъ будешь?
Но слышишь: спятъ ученики…
Ужь если спятъ они, ужель толпу разбудишь?
Вернись! Въ пустыню убѣги!..»
Такъ искушалъ злой духъ, ликуя безпредѣльно,
И другъ людей молчалъ, поникнувъ головой.
Душа скорбѣла въ немъ смертельно,
Съ чела катился потъ кровавою струей
И умъ изнемогалъ отъ тяжкаго боренья.
И вся вселенная въ тѣ горькія мгновенья
Недвижно замерла, молчала и ждала…
Великій, страшный часъ, когда въ душѣ скорбѣвшей,
Въ душѣ, за цѣлый міръ болѣвшей,
Свершалось таинство борьбы добра и зла.
И тамъ, на небесахъ, въ селеньяхъ жизни горней.
Настало царство тишины,
И самъ Господь скорбѣлъ, сокрывшись въ тучѣ черной.
Толпились ангелы, тоской омрачены.
И вдругъ одинъ изъ нихъ съ поспѣшною тревогой
На землю ринулся…
Когда, но скорби многой.
Другъ міра поднялъ взоръ, уже стоялъ предъ Нимъ
Съ очами, полными надежды и испуга,
Безгрѣшной красотой сіявшій серафимъ.
И долго, грустные, глядѣли другъ на друга,
И ангелъ пѣлъ:
"Кто крестъ однажды хочетъ несть,
Тотъ распинаемъ будетъ вѣчно,
И, если счастье въ жертвѣ есть,
Онъ будетъ счастливъ безконечно.
"Награды нѣтъ для добрыхъ дѣлъ.
Любовь и скорбь — одно и то же.
Но этой скорбью кто скорбѣлъ,
Тому всѣхъ благъ она дороже.
"Какое дѣло до себя
И до другихъ, и до вселенной
Тому, кто шествовалъ, скорбя,
Куда звалъ голосъ сокровенный?
«Но кто, боясь за нимъ итти,
Себя сомнѣніемъ тревожитъ,
Пусть броситъ крестъ среди пути,
Пусть ищетъ счастья, если можетъ…»
И прояснилися скорбѣвшаго черты
И, руки вверхъ воздѣвъ, молился Онъ смиренно:
"Не такъ, какъ я хочу, а такъ, какъ хочешь Ты
И шопотъ радости промчался по вселенной…
Онъ разбудилъ учениковъ
И молвилъ: «Часъ мой наступаетъ».
И чу! Имъ слышенъ звукъ шаговъ,
Къ нимъ звонъ оружья долетаетъ.
Мелькнули факелы въ кустахъ,
Снопъ свѣта вырвался оттуда.
И вотъ — съ улыбкой на устахъ
Изъ мрака крадется Іуда…