СТО ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ
New Armageddon
(Часть 1. Подготовка)
1. НАДЯ[править]
Что является антонимом слова «смерть»? Наверняка, добрая половина едущих мне навстречу по эскалатору метро, если спросить у них, скажут, что «жизнь»; другие спросят, что такое антоним; и только единицы в состоянии дать правильный ответ: рождение. Вот так и во всём — с рождения и до смерти — лишь единицы добиваются успеха. Все остальные — неизбежный фон, существующий исключительно для сравнения...
О смерти я думаю часто. Не потому, что боюсь её или постоянно жду. Просто я не раз видела смерть, поскольку работаю операционной медсестрой в госпитале ФСБ. Туда я попала по распределению после окончания медицинского колледжа. У меня был «красный» диплом, и нас всех, наивных двадцатилетних отличниц, разобрали по военным госпиталям. Я бы давно ушла с этого места. Да и мой отец требует, чтоб я бросила «контору», как он выражается; говорит, что в нынешнее ФСБ идут одни ублюдки. Но ведь я учусь на вечернем в мединституте, ещё целых два года осталось, а при таком раскладе найти работу совсем не просто.
Отец предлагает мне поработать у него в газете или не работать вовсе и искать богатого мужа. Только, говорит, не выходи за немца. Ещё он не любит японцев, французов, шведов, поляков, татар, а также грузин. С первыми шестью, вроде бы, понятно — они, как утверждает мой папаша, на Русь нападали. Но чем ему помешали грузины?!
Странный он, мой отец. Я, конечно, понимаю, что всё это эпатаж; только в любой шутке лишь доля шутки, а остальное — реальность.
Моя мать ушла от него к другому, когда мне было полтора года. Она хотела навсегда забыть моего отца и, наверно, мечтала сделать так, чтобы я никогда не узнала про него. Это могло получиться — то, что было до полутора лет, я, конечно бы, забыла. Если б мой отец согласился, так бы всё и случилось. Только он не согласился.
Недавно я ездила к отцу на дачу. Жарили шашлыки у маленького пруда, получившегося из неудавшегося колодца, как выражается мой dad. Мясо мы, естественно, запивали. Как вы догадываетесь, не водой из пруда. Отец постоянно меняет свои алкогольные пристрастия, причём самым невероятным образом. Помню, сначала был джин, потом виски „White Horse“ с тремя фигурками лошади (на этикетке, пробке и самой бутылке), чуть позже — текила, а в последний год он перешёл на «квадратные» бутылочки брусничной на коньяке с выдавленной на стекле надписью: «ШТОФЪ 0,7 литра». Всего двадцать градусов — видимо, стареет мой daddy. Насосавшись из своего штофа, он сказал, что ему удалось установить отсутствие Бога в этом мире. Я удивлённо взглянула на него, а он невозмутимо пояснил:
— Вот уже месяц, как молюсь о смерти четверых соплеменников… и не фига. Ни один не подох!
— И кто же эти счастливцы? — по глупости поинтересовалась я.
— Угадай с трёх раз,— заплетающимся языком пробормотал папаша.
— Зная твои пристрастия, какой-нибудь немец, японец, француз и швед.
— Я ж сказал соплеменники… ты что, дочурка!
— Значит, коммунисты; ты ведь ненавидишь этих уродов, — продолжила я дурацкий разговор, поскольку и сама выпила слишком много своего любимого вина „ISABELLA“, припасённого папашей исключительно для меня — сам-то он называет его гадостью.
— А вот и нет! — радостно отозвался он, — кстати, известно ли тебе, дорогая дочурка… что молиться о погибели недругов преступлением не является? Ведь если это, предположим, преступление, то тогда… в качестве соучастников следует признать Отца, Сына и… Святого Духа. Интересно, как этот толстый шкаф… Устинов, будет объявлять их в международный розыск? Впрочем, его должны будут отстранить… от расследования… он входит в эту четвёрку. Банда четырёх!.. — со злобой проверещал мой предок.
«Ну да, как у китайцев времён культурной революции. По-моему, мы допились», — подумала я.
На яблоневый сад, который заложил ещё мой прадед, опустились сумерки. Угли в мангале продолжают сверкать в сгустившейся темноте. Я беру очередной шампур с мясом и иду гулять по нашей с отцом земле. Целых восемь соток…
Чуть позже я возвращаюсь к погасшему костру и недоеденному шашлыку.
— А знаешь, как будут описывать в книгах Россию начала третьего тысячелетия? — спрашивает меня отец.
Я покорно молчу и жду ответа.
— В той России был дикий капитализм — скажут наши потомки — и существовало много разных ОПГ, то бишь организованных преступных группировок. Ну там «Юкос», кремлёвские, потанинские, прокурорские… Потом кремлёвские объединились с прокурорскими и начали мочить с сортире всех подряд. Первыми раздолбали «Юкос», потом и других подмяли под себя. Не удалось прибрать к рукам лишь тех, кто не входил ни в одну ОПГ. В целом же в Российском государстве было как всегда: народ бедствовал, а всякие там члены в довольстве млели. А что ещё может быть при нынешней российской конституции?! В ней же записано, что народ является источником власти. Ну, а корова является источником молока. И много она имеет, помимо охапки сена?
Ещё мой папаша сказал, что будь он помоложе, то давно бы создал какую-нибудь общественную античекистскую организацию и назвал бы её «СМЕРЧ». Ха!.. я даже рассмеялась! Очень забавное название, поскольку ещё со школы я помню, что был «СМЕРШ».
Тот летний вечер выдался очень тёплым. Мой dad пошёл спать, видимо, «Штофъ 0,7» и жара, действуя синергично, его доконали. Когда-нибудь я тоже стану старой и такой же хилой. А пока… я плеснула «Изабеллы» в высокий стакан, подложила дров в костёр и разделась. Быть голой — моя слабость. Мне нравится чувствовать всем телом малейшее дуновение воздуха, ощущать прикосновение листьев склонившейся надо мной яблони и ничего не бояться. С неба подглядывают всевидящие звёзды и улыбаются. Надеюсь, соседи и мой dad уже спят. Я смотрю, как пляшут красные язычки пламени, сначала они веселят меня; но потом веселье исчезает, и в памяти всплывает отвратительный огонь, пожиравший пластик в том злополучном вагоне метро, где на полу лежали неподвижные окровавленные тела. Нет, всё! Стоп! Эта картина преследует меня больше года, это невыносимо…
Ночью пошёл дождь. Он хлынул внезапно, долго барабанил по крыше старенького садового дома, где я расположилась на ночлег, и словно пытался смыть мои ужасные воспоминания. Глупый дождь! ведь это невозможно, такие вещи не стираются. От таких мыслей нельзя уйти, как невозможно сбросить свою кожу.
Утром на дачу приехал Николай Маратович — родственник нынешней жены моего отца. Он поставил свой американский джип возле жигулей отца, весьма презрительно взглянув на продукцию отечественного автопрома. А мой dad спокойно относится к тому, на какой машине ездить, — лишь бы ехала.
Мы снова развели огонь под мангалом и продолжили опыты с мясом. Отец долго шушукался с Николаем Маратовичем, они чокались бокалами, но о чём-то, судя по всему, не договорились.
— Слушай, Nick! — воскликнул мой отец. — Мне терять нечего. Даже если б была издана только одна моя книга, я останусь в литературе. Но издано семь! Они лежат в крупных библиотеках. А ты? Ну, был ты атташе по вопросам культуры в арабской Тмутаракани; только я-то знаю, что ты майор ГРУ. О тебе, в лучшем случае, останется строчка в каком-нибудь закрытом справочнике.
Гость наш, умудрённый опытом и профессионально не пьянеющий, снисходительно подмигнул мне и стал успокаивать отца. Впрочем, они так и не договорились. Спустя десять минут американский джип увозил Николая Маратовича восвояси, а мой помрачневший dad процедил сквозь зубы:
— Вот, хотел, чтобы я подписал очередное их творение в поддержку приговора Ходору. Писатели хреновы… вместо того, чтобы террористов ловить они письма сочиняют.
Потом рассмеялся и добавил:
— Вообще-то, некоторые их истории получаются очень забавными. Например, вот эта. Вызывает Путин Сечена и говорит: «Игорь Иванович! когда умру, хочу, чтоб похоронили в Иерусалиме в Храме Гроба Господня. Узнай, как организовать». Через какое-то время Сечин всё выяснил, приходит к Путину и докладывает: «Слышь, брателла! всё можно устроить. Обойдётся в сто миллионов долларов». Путин: «Как? За ТРИ ДНЯ сто миллионов?!»
Но вообще-то, dad был мрачен весь тот день. Опять ныл, что мне надо уйти из госпиталя. И под конец договорился до того, что из-за этих уродов, «которых ты чуть ли не бесплатно лечишь» — как он выразился, я могла погибнуть. Потом вспомнил «Сто лет одиночества» Габриэля Маркеса, тот эпизод, когда жители Макондо, все разом, позабыли названия вещей. И были вынуждены навешивать на них листочки с надписями.
«Вот и мы, позабыли такие простые вещи, как честь и совесть. А листочки с названиями повесить некуда.
И вообще, ВСЁ не имеет смысла, — грустно заключил мой отец. — Потому что когда человечество решит все свои проблемы, ему останется только умереть».
Выдав эту сентенцию, он сказал, что идёт углублять свой пруд.
— Зачем ты его роешь?— спросила я безо всякой задней мысли.
— Когда он будет достаточно глубок, пристрою к нему шланг, наполню водой, запущу рыб и, как эти новорусские чекисты, стану заниматься дайвингом, — злобно прорычал мой dad. — Или фонтан устрою. Тогда ваще… как в песне получится:
всюду будут скверы, парки и фонтаны,
слушать будем «Биттлз», кушать алкоголь!
Конец эпизода.
2. МУСА[править]
Полминуты думаю о своём брате, ещё мгновение — про отца, потом начинаю молиться… То, что мне предстоит выполнить, внезапно кажется неимоверно сложным — но это секундная слабость. Аллах видит, что я делаю. Он — с нами!
Год назад я спросил у муллы: можно ли молиться о смерти Путина? Мулла долго смотрел мне в глаза — я выдержал взгляд его маленьких воспалённых глаз. Тогда он сказал: «Надо молиться о гибели наших врагов». И ушёл. «Теперь я буду молиться, рано или поздно Аллах меня услышит, он не может не услышать», — решил я в тот день.
Потом мулла привёл ко мне человека. Его звали Сейран.
— Я буду твоим учителем, — сказал он. — Знаешь, что такое джихад?
Я молчал, и он произнёс:
— Джихад — это та священная война, которую ты ищешь. И своё первое дело ты совершишь в нашем джихаде.
Сейран приложил руку к сердцу и добавил:
— Мы ведём войну за нашу веру, и джихад идёт отсюда.
Спустя несколько дней Сейран рассказал, что у неверных был такой парень Бертольд Шварц. Он жил в немецком Фрайбурге, был монахом и алхимиком. Он так любил своего лживого бога, что придумал, как божьи творения будут взрывать друг друга.
— Этот замечательный парень даже после своей смерти помогает в нашем джихаде, ведь он ухитрился выдумать порох! — с усмешкой воскликнул Сейран. — Кстати, в этом немецком Фрайбурге есть университет, на здании которого можно прочесть надпись о том, что ИСТИНА ДЕЛАЕТ ЧЕЛОВЕКА СВОБОДНЫМ. И мы покажем, что значит быть свободным; покажем этим русским свиньям-федералам, которые убивают наших братьев и насилуют наших сестёр.
Потом Сейран стал рассказывать мне чисто конкретные вещи. Сначала о порохе. Теперь я знаю, что для самого простейшего фейерверка требуется смесь калиевой селитры, древесного угля и серы. А ещё был "греческий огонь", который тоже содержал селитру. Селитра поставлялась из арабских стран, а туда пришла из Китая. Там вспышка смеси трактовалась как слияние спокойного женского начала "инь" – селитры – с пылким мужским началом "янь" – серой.
Халифы — заместители пророка Мухаммеда — поощряли развитие науки и торговлю, продолжал рассказывать Сейран. Арабские купцы торговали с Китаем и Западной Европой. Они же поставляли "китайский снег" – очищенную селитру – для медиков. А позже Шемседдин Мохаммед описал стрельбу с использованием горючей смеси из китайского снега.
И только потом был этот самый парень — францисканский монах Чёрный Бертольдус. Однажды он смешал селитру, серу, свинец и масло, поместил смесь в закупоренный горшок и стал нагревать. Горшок взорвался. Взорвался при нагревании и медный сосуд с такой же смесью. Позже Бертольдус заменил свинец и масло угольным порошком — получилось ещё лучше! Всё просто: 40 частей селитры, 20 частей серы, 5 частей угля. Это и есть прототип нашего оружия, — добавил под конец Сейран.
Каждый день после утренней молитвы я шёл к своему учителю. Сейран показывал мне схемы. Почти как в школе на уроках физики. Это схемы взрывных устройств. Простейшую бомбу я могу сделать сам, и наверняка она будет лучше творений Чёрного Бертольдуса.
— Когда наступит час «Ч», тебе это пригодится, — сказал Сейран.
Военрук у нас в средней школе тоже говорил про час «Ч», вспомнил я.
Ещё Сейран сказал, что мы должны обратить оружие русских империалистов против них самих. Русские называют нас преступниками. Такова судьба всех, кто борется за свою свободу. Вспомни Махатму Ганди, Арафата, Оджалана… — продолжал Сейран. Для русских те, кто борется против террора русских оккупантов, сам является террористом. Оккупанты отняли у нас всё: дом, землю, родных. Но не получится им безнаказанно взрывать наши дома, мучить и убивать вайнахов. Ты помнишь своего деда Аслана, что живёт в Дышне-Ведено? Что стало с его конём? Твой дед продал его, чтобы купить автомат и убивать шурави. Это случилось после того, как бомба русских разнесла в клочья его дом и убила старую Фатиму, твою бабку.
— Ты должен знать, — сказал под конец той беседы Сейран, — нас будут называть террористами и пугать нами маленьких детей. Да, если сопротивляться, когда у тебя отбирают всё, то тебя назовут террористом. Всех нас постараются превратить в новых изгоев.
В тот день Сейран дал прочитать письмо моего старшего брата Анзора. Сейран предупредил, что письмо не оставит; это опасно, его нельзя хранить просто так, а ты пока живёшь с матерью. Прочти и запомни, — сказал он.
В своём письме Анзор, говорил, что наша земля находится под пятой русских оккупантов. И потому единственный предмет, который должен изучать мужчина в нашем роду, — это свобода.
Анзор никогда не славился знанием грамматики, а пунктуацию, похоже, просто ненавидел. В его письме было много ошибок. Но смысл… смысл обжигал мою душу. Я буду помнить этот великий смысл до конца жизни; и до последнего вздоха буду повторять и повторять письмо Анзора:
«Мой брат, когда придёт время, ты должен держаться стойко. Через несколько дней жизнь моя будет поставлена на карту. Заклинаю тебя — крепись!
Может быть, Аллах умер, если неверные убивают наших братьев и сестёр, и всё это сходит им с рук. Нам выпала счастливая доля восстановить справедливость, пусть даже и погибнув. Смерть — самое трудное испытание, посылаемое Аллахом.
Муса, нам с тобой не надо объяснять, что чувствуют обитатели горного аула, когда видят, как на их дома падают бомбы русских, как воют снаряды после залпа из «Града». Ты знаешь, горцам оставалось только прятать маленьких детей в подвал, делая вид, будто это весёлая игра и понимая, что подвал при прямом попадании станет общей могилой. Мы с тобой всё это пережили, хотя были малыми и не понимали, почему беды пришли на нашу землю.
Можно засыпать бомбами наши селения, можно насиловать наших женщин, сколько угодно издеваться над нашими отцами — никто в мире и пальцем не пошевелит, чтобы остановить русских. Нам надо рассчитывать лишь на себя. И ты всегда помни, как в Самашках русский карательный отряд устроил резню. Федералы подбрасывали чеченских детей на штыки. Всё, что немцы творили с евреями, русские творят с нами. В их политике нет места добру. Им нужна только наша земля и наша нефть.
Теперь о себе. Я солдат, воюющий с русскими империалистами. Мы перенесли нашу борьбу в их логово. Это нелегко и опасно, но такова логика борьбы за свободу. У меня умный куратор, он многому меня научил. Главное — научил не бояться и подготовил духовно. Он предупредил, что в любой момент меня могут забрать в ментовку, откуда нам нет выхода. Русские не держат пленных.
Недавно я два раза прошёл тренировку. Утром я брал спортивную сумку, клал в неё толстенную стопку книг, килограммов на семь; потом добирался до метро рядом с тем местом, где сейчас живу. Я ехал по длиннющему эскалатору метро, садился в поезд, мысленно представлял, как это будет в час «Ч» — так дату акции обозначает мой куратор. Ты удивишься, но меня пугало то, что ничего не происходит: ни один мент в метро даже не взглянул на меня, никто из пассажиров не посмотрел подозрительно на мою объёмистую сумку. О! эти беспечные непуганые гяуры!
Одни раз в вагоне рядом со мной села молодая красивая девчонка. Она принялась читать какой-то медицинский учебник, там были рисунки человеческих органов. На коленях у неё лежала толстая тетрадь с конспектами… Если б не русские оккупанты, я, быть может, тоже изучал медицину.
А ту девчонку мне стало жаль, надеюсь в час «Ч» она не поедет в метро или сядет в другой вагон. Хотя, наверно, это слабость, и зверства империалистов прощать нельзя.
Есть простая истина: историю делают победители. Победителями будем мы. И если один солдат погибнет, на его место встанет брат. Джихад должен продолжаться».
Письмо заканчивалось датой: 2 февраля 2004 года.
Прочитав, я взял письмо Анзора и молитвенно прижал его к щеке. Я горжусь своим братом и никогда не перестану им восхищаться…
Потом Сейран забрал письмо, вытащил из кармана сюртука зажигалку, щёлкнул — появился злой пляшущий огонёк. Медленно мой учитель поднёс зажигалку к бумажному листку, и он вспыхнул маленьким огненным факелом, унося по воле Аллаха мысли Анзора. В вечность, в небытиё?
— Западноевропейцы и американцы твердят на каждом углу, что в войну нельзя убивать мирных граждан — женщин, детей, стариков, ведь они ни в чём не виноваты, — сказал Сейран, когда от письма моего брата осталась махонькая кучка пепла. — Только в путинской России невинных не осталось. За каждого нашего ребёнка, убитого русскими оккупантами, ответят те, кто выбрал себе Путина. Ответят все без разбора. Если русским можно бомбить наших детей, то нам можно взрывать тех ёбаных матерей, что вскормили русских солдат.
Последние слова Сейрана были злы, а Аллах учит добру. Хотя в глубине души я тоже чувствовал, как во мне растёт ярость к этим русским коровам, рожавшим бесчисленное пушечное мясо. То были едва заметные ростки, однако я чувствовал, что они окрепнут, и я буду ненавидеть всех русских. Мне даже стало противно, что я пользуюсь их языком. Российская власть превратила русский в язык оккупантов. Мои давние претензии к прогнившему московскому миру стали более зрелыми, и я точно понимал, что изобилие в Москве оплачено горем моего народа. Но бесполезно предаваться эмоциям, надо сражаться, как мой брат.
Потом Сейран скупо сообщил о московской миссии Анзора:
— Всё произошло 6 февраля. Анзор совершил утреннюю молитву. В четверть девятого он сел за руль обычных для Москвы жигулей-пятёрки белого цвета, которые были припаркованы у Велозаводского рынка. Поехав в сторону метро «Автозаводская», он должен был въехать на площадь перед станцией, проследовать мимо входа в подземку и найти место для парковки метров за триста от входа. Так он и сделал. Поставил машину, вылез из неё, закрыл дверной замок. Потом достал сумку из заднего багажника, поставил её на асфальт, запер багажник, а когда нагибался за сумкой, сунул ключи от машины в выхлопную трубу. Затем, не глядя по сторонам, не спеша, направился к метро. Он приучил себя не озираться, не думать, что за ним могут следить.
Сказав, Сейран помедлил минуту и добавил:
— Машина осталась без человека, в сущности, совершенно бесполезная без него вещь. Другое дело лошадь джигита, с той было бы куда проще — она б вернулась сама… Вот так начиналось то утро, когда оккупанты должны были понять, чем грозит им наша пролитая кровь.
Я представил, как семь килограммов взрывчатки, что были в сумке, разносят в клочья тело моего брата; я ощутил чисто физическую боль, будто это моё собственное тело разрывают на части. На глазах у меня навернулись слёзы. Сейран подошёл ближе, положил руку мне на плечо и сказал:
— Ты ведь читал письмо брата. Один солдат погиб, джихад продолжается...
Вечером того дня я долго не ложился спать. Я был слишком возбуждён, чтобы заснуть. Моего брата нет, и больше я никогда не увижу его. Мулла говорил, что погибшие в бою воины Аллаха попадут в рай. Мой брат пожертвовал собой ради общего дела, только случилось это не в бою. Но кто знает, может быть, сейчас джихад идёт всюду?!
Я сидел в нашем доме, где мы с Анзором выросли, где прошла наша жизнь; его уж точно прошла! Где-то недалеко была горная пасека, на которой мы проводили лето. Пчёлы никогда больше не почувствуют заботливых рук Анзора; всё на пасеке придётся мне делать одному.
Кто ты? Зачем? Что чувствуешь? Я взглянул в зеркало. Казалось, я смотрю на своего погибшего брата. Но он не оживёт, и я ничего не чувствую. Чувствовать вредно, потому что становишься сентиментальным, начинаешь мечтать о мирной жизни, начинаешь прощать, а это помешает нашей борьбе. Когда я ходил в школу, я мечтал, как и мой брат, поступить в медицинский институт, чтобы лечить горцев. Теперь же одной моей наукой будут «Фатиха» и «Фил», другой — наука борьбы с русскими оккупантами.
Мы созданы для того, чтобы быть собеседниками Аллаха. И мысленно я стал повторять основополагающие суры Корана:
«Я прибегаю к Аллаху, во избежание проклятого сатаны. Хвала Аллаху, Господу миров!..
И подчинил Он нам ночь и день, солнце и луну; и звёзды подчинены Его повелением; поистине, в этом — знамение для людей разумных!..
Неужели не знаешь ты, что сотворил Господь твой с воинством слона? Разве не расстроил Он помыслы их злые и не послал на них птиц стаи? Осыпали они их осколками глины окаменевшей и превратили в подобие нивы саранчой изъеденной…»
В глубине Корана есть тайный смысл. Потому тысячи людей, как и мой брат, умирают во имя Аллаха и джихада.
— Наше оружие должно быть таким, чтобы его было легко прятать, нетрудно достать, когда нужно, и легко носить. Значит, оно не должно быть громоздким, — сказал однажды Сейран. — Кейс с двумя или трёмя килограммами взрывчатки — практически идеальное оружие. Как говорили древние, очень странно пользоваться рапирой, если есть мушкет. С этим оружием страх будет подступать к самому сердцу, потом отпускать и накатывать снова. К счастью, человеку не свойственно бояться всё время.
Да, среди жертв будут женщины, может быть, и дети. А когда русские лётчики сбрасывают бомбы на наши дома, они не знают, что убивают наших женщин и детей?! Русские убивают, потому что боятся нас. Мы же сражаемся во имя справедливости. В этом разница, и в этом сущность джихада.
Мы выбрали высокое призвание, и наш круг узок, — продолжал говорить Сейран. — Чаще всего приходится действовать в одиночку: в таком случае никто тебя не предаст, а ошибки и неудачи — это твои собственные ошибки. Мы верим Аллаху, и потому мы действуем, боремся за свободу, за то, чтобы земля наших предков принадлежала нам. Какое право имеют гяуры хозяйничать на ней?! Мы будем сражаться против каждого, кто попытается распоряжаться нашей землёй. И запомни, — заключил Сейран, — террор это как кино или книга, которая позволит достучаться до ушей мира, чтобы он задумался о справедливости. По сути, мы несём в мир просвещение.
3. НАДЯ[править]
6 февраля того ужасного года я так же, как и сегодня, ехала на эскалаторе на «Автозаводской». Длиннющий он здесь, потому что туннель направляется под Москву-реку. Пока едешь по этой лестнице, сто разных мыслей придёт в голову. Например, каким образом заурядный эмигрантский литератор в возрасте 47 лет превращается в основателя нового государства — советской России? Или каким образом незаметный 47-летний подполковник госбезопасности в одночасье становится президентом России, уже постсоветской? И почему всё это происходит с ними именно в 47 лет?
Ещё меня мучает вопрос: как рождаются «тефлоновые» вожди? Разумеется, рождаются не в прямом физиологическом смысле, а как получается политик, к которому поразительным образом не пристаёт тот негатив, что накапливается за время его деятельности, а напротив его правление ассоциируется лишь с позитивом, иногда во многом виртуальным. Ну, не правда ли, поразительна всенародная (большей части населения) любовь к Ульянову-Ленину, который устроил кровавую революцию, вверг страну в гражданскую войну?! А вспомним события недавние: взрывы домов в Москве и Волгодонске, вторая чеченская война, гибель «Курска», «Норд-Ост»… Другому хватило бы и малой толики из этого перечня, чтобы кануть в политическое небытиё, а подполковник Путин во второй раз выиграл президентские выборы. В первом туре, с громадным отрывом. Закончилось всё кошмарным убийством сотен детей в бесланской школе. Русские офицеры после подобных вещей стрелялись, себе в голову. Видимо, подполковник — не русский офицер. Он даже в отставку не ушёл.
Кстати, интересно, где был наш гарант конституции утром первого сентября в 2004-м? Говорят, что летел в Нальчик открывать новую школу, но, узнав о теракте, развернул самолёт в Москву. Между прочим, от Нальчика до Беслана всего-то час езды на машине. Когда погибали подводники на «Курске», он отдыхал в Сочи; когда случился «Беслан», он смылся в Москву. Если прерванный полёт в Нальчик — правда, то хороши же мои соотечественники, выбравшие себе столь отважного президента.
Или вот ещё появившиеся в последнее время разговоры о коллективной ответственности. По мне, так это биологический атавизм и отвратительнейшая вещь на свете. К сожалению, история человечества сплошь усеяна эпизодами коллективной ответственности. Да любая война — не что иное, как одна из форм вымышленной ответственности одних групп перед другими. Нынешняя гражданская война в России не исключение. Но почему тогда невозможна коллективная ответственность всех путинских чекистов?! Из-за них я живу в постоянном страхе. И, наверняка, не я одна. Из-за них, начавших очередную гражданскую войну, наступило это убийственнее время, когда столько людей гибнет от терактов.
Теперь, когда я сажусь в вагон московского метро, я не знаю, что будет дальше. Я даже не пытаюсь загадывать. Я еду на работу, и другого транспорта через всю Москву нет. Я воспринимаю это как данность. Как восход солнца; как то, что через полстолетия (или раньше) я обязательно умру; как то, что подобный жизненный цикл предстоит и моим детям (если они родятся). Наверно, я неправа, ведь от каждого из нас что-то зависит в мире. Мы избрали эту власть, которая десять лет ведёт войну в Чечне, мы не сказали ей внятно: «Всё! хватит!»
Конечно, можно плюнуть и уехать отсюда нафик, и больше не быть связанной с этим государством, с этой чекистской властью, которой наплевать: жива ты или умерла. И забыть этого гаранта конституции, призывающего мочить в сортире, выковыривать из подвалов и пещер, обрезать, чтобы больше не выросло. Забыть их всех, толкующих о том, что котлеты и мухи должны быть отдельно, причём свято уверенных, что котлеты им, а мухи всем остальным. Но у меня почему-то не хватает сил на ПОСТУПОК. И я продолжаю по утрам садиться в вагон метро, не зная, куда попаду: на работу или в небытиё. Говорят, это эффект выгорания — профессиональная беда многих медиков, ставшая болезнью моих сограждан. И время тут не лечит, оно убивает.
Тогда, шестого февраля 4-го года всё было буднично: подошёл поезд, я вошла во второй вагон и даже нашла свободное местечко где-то в середине салона. Состав тронулся, плавно втянулся в туннель, а через минуту… Помню только пронзительный грохот взрыва, наверно, громче, чем в Хиросиме и Нагасаки, потом провал в памяти. В следующее мгновение я чувствую запах палёных волос, кровь на правой щеке, замечаю отсутствие звука. Я восприняла это едва ли не с облегчением — раз ты чувствуешь, значит, жива. Несколько мгновений я мысленно трогаю каждый кусочек своего тела: цело ли? Потом в полумраке пытаюсь разглядеть, что происходит вокруг. Это было ужасно. Есть вещи, которые не опишешь словами… В моей памяти, как защищённые от удаления файлы, навсегда останутся запах гари и картина неподвижных окровавленных тел на полу вагона справа от меня.
Поезд остановился, но не резко. Двери открылись с двух сторон, те, кто был в силах, стали выбираться из вагона. Я вылезла одной из последних, больше живых в нашем вагоне не оставалось. В туннеле пахло горелым пластиком, мы прикрывали лицо шарфами, платками, у кого что нашлось. В темноте было тревожно, а от дыма кружилась голова. То, что, в конце концов, удалось выбраться из туннеля, мы воспринимали как чудо. Теперь я знаю, что такое Армагеддон, НОВЫЙ АРМАГЕДДОН. Я видела наяву. После остаются груды искореженных конструкций, трупы, куски человеческих тел и адский микст из запахов гари, палёных волос и обгоревшего человеческого мяса.
…Когда я лежала в СКЛИФе на больничной койке, к нам в палату пришёл тип из ФСБ. Этот белобрысый guy начал противным скрипучим голосом расспрашивать меня, где я сидела, что видела. Я тогда и слышала-то с трудом, голова гудела, как будто находишься в консервной банке, по которой бьют палкой. Мне совсем не хотелось разговаривать, очень трудно было ворочать языком. И я молчала. Но этот урод продолжал приставать, толкуя что-то о гражданском долге и международном терроризме. Я вытащила своё фэ-эс-бэшное удостоверение и спокойно пробормотала: «Мальчик, иди на хуй… и чтоб я тебя больше здесь не видела…» Он слегка разинул рот с гнилыми зубами и пошёл. Не терплю типов, которые нападают на меня.
Блин! всё у них — международный терроризм! Старик Ельцин однажды поведал людям, что во всём виноват Чубайс. Нынче международный терроризм заменил Чубайса. Только прав бывший телевизионщик Доренко, который не устаёт повторять на «Эхе Москвы»: если в доме развелись тараканы, то виной тому не международный тараканизм; причина в том, что хозяйка дома — неряха. Впрочем, нашим домом правит не хозяйка, а посредственный подполковник мужского рода.
Интересно, сколько нормальных парней приходится на одного гэбэшника? Наверняка же, больше одного; а может, и больше десяти. Ну, и чего тогда бояться нынешних чекистов, они ж в меньшинстве. Впрочем, профнепригодных, жадных до денег и власти типов — и должно быть меньше.
После СКЛИФа меня перевели в первую градскую, где я провалялась почти месяц, но проблемы со слухом у меня до сих пор. Выйдя из больницы, я получила так называемую компенсацию от московского правительства — пятьдесят тысяч рублей. Взяла два отпуска: один на работе в госпитале, другой в институте — академический, на год. На лужковские деньги купила навороченный сотовый телефон и путёвку в сочинский пансионат, я ведь никогда не была на море.
Что важнее в этом мире? Любовь, деньги, молодость, красота? Когда я мечтала увидеть море, деньги были нужнее. Когда оказалась у Чёрного моря, я почувствовала, что важнее любовь. Мне почудилось, что время остановилось и его больше никогда не будет, так классно было в этом райском месте. Чёрт! именно здесь и стоит трахаться от зари до темна и от темна до зари. Но для этого надо быть хотя бы живой. А я мёртвая, после того ада в метро я — мёртвая. Или всё ещё жду окончательный диагноз? Господин Доктор! умоляю, скажите мне правду!
Волею случая (и благодаря мэрским деньгам) мне досталась путёвка в отдалённый сочинский район Лазаревское. Ещё с советских времён пансионат принадлежал Ростовскому заводу шампанских вин, а строился в шестидесятые годы прошлого века, когда, как говорят, была мода на высоченные здания из стекла и бетона. Впрочем, данная коробка была не слишком высокой, что позволило сэкономить на лифтах — они попросту отсутствовали. Пансионат был хороший — из тех, что держат, в первую очередь, для себя.
Был май, по всем меркам ещё не сезон, потому пансионат оказался полупустым. Мне достался двухместный номер, в котором никто не жил. Я оказалась наедине с собой и морем. Почти как у Хэма в его «Старике и море», с той лишь разницей, что я была старухой и сидела на берегу. Да, на все сто я чувствовала себя старухой, уже прожившей свой век.
Сначала мне нравилось, что полупустой пансионат, в котором отдыхают толстые матроны вперемежку с седовласыми джентльменами, позволяет чисто физически ощутить покой. На его огороженной территории я всегда могла найти тихий уютный уголок в тени кипарисов и тропических пальм, услышать пение цикад. А море — близкое, плещущееся рядом — приятно кружило мне голову своей инфернальной красотой.
Не проходит и тысячи лет, как мне оказываются знакомы нравы и порядки обитателей пансионата. «В Наде есть что-то от мартышки: нравится подражать людям, которые рядом», — мысленно говорю я сама о себе. Так же как пансионатские матроны, я стала неспешно прогуливаться по тропинкам, уверовав в целебную силу терренкура, сидела на пляже, греясь на солнце и вдыхая морской воздух, вечерами смотрела дурацкие фильмы в крошечном кинозале рядом со столовой. Только всё время мне казалось, что это происходит не со мной. Было ощущение, словно я пьяная, и нет сил что-то совершить, придти к какому-то выводу, осознать случившееся.
А потом… я так долго была одна, что под конец отдыха, почувствовала, что больше не в состоянии оставаться в одиночестве в этом чёртовом двухместном номере. Каждый час был похож на целый день, а новый день, казалось, был равен половине жизни. «Заберите меня отсюда, увольте режиссёра, напишите другой сценарий!» — молила я Господа.
Я уехала из пансионата на три дня раньше. И ещё я отчётливо поняла, что у меня нет собственной цели в этом мире.
«Перекрёсток семи дорог,
Вот и я…
Всё мне кажется, я опять на нём стою…»
Тогда в сочинском пансионате я вспоминала свой госпиталь ФСБ, где работала миллион лет тому назад, вспоминала своих высокопоставленных пациентов, которые мнили себя хозяевами Земли, по крайней мере одной шестой части её суши. Почему-то они стали напоминать мне блох, которые ползут по спине вола и думают, что управляют им. Прав мой отец, в нынешнее ФСБ идут неполноценные типы со всяческими комплексами. Всё, что они могут — так это (в лучшем случае) охранять самих себя. Но их разве для этого нанимали?! Хотя вру, они ещё умеют прибирать к рукам нефтяные компании. К чистым рукам, заметьте. Осталось им засунуть голову в холодильник, а к груди — в области сердца — приложить горячую грелку. Кажется, именно так учил один известный поляк в начале прошлого века?!
А вообще, непонятно, как жить дальше. Бомбисты убивают ни в чём не повинных людей. Не русских солдат, которые пришли на их землю, а людей, даже может быть и не русских, которые не занимают никакой позиции в конфликте, а просто волею случая оказались в пределах их досягаемости.
Для мусульманских террористов всё просто: исполняешь теракт и сразу попадаешь в рай. Там в чудесном саду с фонтанами каждого мужчину будут ублажать семьдесят сказочных девственниц с кожей из рубинов (однако, об таких и поцарапаться можно). Соответственно, в мусульманском раю бушуют бесконечные оргазмы, длящиеся сутки напролёт, а дармовой добавкой являются все земные жёны террориста, бесконечно в него влюблённые и ждущие своей очереди. Paradise now! Это — у них, и, вроде бы, с ними всё понятно.
С другой стороны, русские солдаты убили немало чеченцев. И продолжают убивать, совсем недалеко от того сочинского пансиона, где я отдыхала, недалеко от ласкового сказочного моря — всего-то каких-нибудь пятьсот километров. Мои соплеменники — русские — продолжают убивать, чтобы заграбастать побольше земель, побольше нефти, денег. Это — у нас, и с нами тоже всё ясно.
При этом восхищает наш официоз: в результате контртеррористической операции в Чечне произошёл коренной перелом, налаживается мирная жизнь, число боевиков сократилось до двух тысяч. Про эти две тысячи рассказывают с момента прихода Путина к власти, год за годом, уже пять лет. Кремлёвские, они чего, всех за идиотов держат?! Ну, не фига себе… уничтожают мусульманских боевиков в Чечне и одновременно поддерживают мусульманских борцов за независимость Палестины, среди которых немало террористов. Видимо, это и есть особая уникальная логика русских государственных мужей. Плюнуть бы в рожу такому дебильному обладателю пениса, забравшемуся во власть. Блин!.. когда по ящику вижу подобных откормленных субчиков, у меня рвотная реакция возникает. Неужели находятся женщины, готовые заниматься с ними любовью?! Бляди, наверно, какие-нибудь…
Возможна ли справедливость? Если нет, то зачем каждому из нас эта фальшивая игра в театре жизни?! Только выход-то прост: надо оставить чеченцам их землю, их горы, и пусть живут, как могут, как умеют в своей Ичкерии. Да и в самой России массу проблем можно решить буквально за пару месяцев: достаточно ввести свободную продажу оружия. Я бы тоже купила какой-нибудь пистолет-автомат. Грех и добродетель имеют разное будущее. Впрочем, судьба каждого записана в эгрегоре, и изменить предопределённое мы не в силах.
4. МУСА[править]
Машина была древняя — тёмно зелёная «Нива» ещё советского выпуска. Сейран сел за руль, я — рядом, предварительно смахнув белую пыль с потрёпанного сиденья. Мой учитель закурил. На дворе было темно, и красная точка сигареты, словно маленький фонарик, освещала салон машины. Потом учитель включил мотор, убрал на минимум подсветку приборной доски и, не включая фар, двинулся вперёд. Луна проглядывала сквозь разрывы в облаках и показывала грунтовую дорогу. Лунного света вполне хватало — и я, и мой учитель отлично видим в темноте.
Мы долго ехали в полном молчании. Я чувствовал, как напряжён Сейран, готовый к резкому манёвру. Мы проехали мимо одинокого кирпичного дома, неизвестно зачем построенного в советское время и сейчас заброшенного. Его стена, обращённая к дороге, была испещрена дырками от снарядов. Метров через триста после дома посреди дороги горел костёр, виднелись силуэты людей. Сейран остановился, опустил стекло в дверце «Нивы». От костра поднялся парень в защитной форме с кобурой на поясе и, не спеша, направился к нам. Подойдя, парень пригнулся, просунул голову в машину и расцеловался с Сейраном.
— Здесь наши горы, — сказал Сейран, упирая на слово «наши», когда «Нива» снова двинулась в путь.
Горы нависали над дорогой, были напряжены, а звуки ночи, казалось, сражались между собой: вой далёкого вертолёта федералов, тихое стрекотание автомата на безопасном расстоянии, едва слышные голоса людей у оставшегося позади костра. Урчание «Нивы» перекрывало всё и примиряло.
Хлынул дождь, в горах вспыхнула белесая молния; потом другая, ещё… послышался грохот, похожий на разрыв снаряда, но это был гром. Мы продолжали ползти вверх по грунтовой дороге, вьющейся среди гор. Пока не встретили дозор из двух человек с автоматами. Сейран вышел из машины, махнул мне рукой, чтобы я следовал за ним. Автоматчики провели нас в заброшенную с виду деревянную постройку. Внутри помещение оказалось обжитым: в первой комнате стоял письменный стол, на котором возвышались стопки книг, рядом кожаные кресла и диван с вышитыми подушками. В дальнем углу сидел парень с автоматом на коленях, а за письменным столом вглядывался в экран ноутбука известный на всём Кавказе командир, кумир вайнахских пацанов.
Командир оторвался от компьютера, включил яркую настольную лампу, приветствовал нас и жестом предложил сесть на диван. Отослал парня с автоматом, плотно прикрыл дверь. Долго молчал. Потом медленно произнёс:
— Нам ещё долго предстоит жить на своей земле, под своими звёздами, не выпуская из рук оружия, зная, что русские могут напасть в любой момент. Они отрядили на нашу землю тучу бандформирований из ФСБ, ГРУ, ОМОНа, чтобы отнять у нас свободу и религию. Наших людей в России называют террористами и ваххабитами. Путин засылает к нам мунафикун, потому что трусит и мечтает завербовать самого Аллаха. Но в мире не слишком-то обращают внимание на кремлёвскую истерику… Сейран говорит, что ты выбрал джихад. Ты действительно готов сражаться?
— Да! — ответил я, смело посмотрев ему в глаза.
— Против русских империалистов, за свою землю, или ты из тех, кто собирается взорвать весь мир? Нам не нужны те, кто готов убивать, кого попало, и не чтит веру предков. Ты не такой?
— Нет.
— Тебе приходилось убивать?
— Нет.
— Повезло! Я бы тоже не хотел убивать, и Гусейн — твой отец, когда мы были с ним в Абхазии, не хотел убивать. И за это поплатился жизнью, потому что закон войны прост — или ты убьёшь или тебя. И неважно, кто ты: боец с автоматом или военный врач, как твой отец.
Командир замолчал, быть может, вспоминая моего отца или ту давнюю войну в Абхазии. Молчание длилось целый век. Потом командир продолжил:
— Рано или поздно русским империалистам придётся убраться из Ичкерии, да и со всего Кавказа. Думаю, что мусульманский Кавказ — это монолит, который невозможно расчленить. Мы не собираемся никуда уходить и вправе создать здесь, на своей исконной земле, исламское государство от моря и до моря. И мы будем все вместе — чеченские моджахеды, ингушские братья, черкесы, бойцы из Кабарды, дагестанцы, абхазы и русские, принявшие ислам, — сражаться бок о бок против общего врага. И даже если человек не является мусульманином, но пришёл к нам с миром, мы и его оставим жить в нашей стране. А тем более тех, кто бок о бок с нами сражался против кафиров и мунафикун.
Возможно, через год или через месяц мы будем мертвы. Но не о смерти нам надо думать, а о своём народе. Наше правило: «Если моджахед погиб — на его место придёт брат. Джихад продолжается». Для битвы добра и зла нужны воины. Мы — эти воины, и мы разрушим империю зла.
Да, русских гораздо больше, чем нас, и пока они сильнее. Но Аллах сильнее русских. У меня нет сомнений, что мы одержим победу, ибо тому, кто искренне встал на путь джихада, нет преград. Джихад в Ичкерии не выдохся, как вещают русские кафиры и их местные собаки. Наш джихад ширится, и в священной борьбе с грязной империей безбожников и чекистов мы стоим в авангарде. Это знамение Всевышнего Аллаха для всякого, кто разумеет и думает своей головой.
Дух вайнахов закалился в страданиях. Мы будем сражаться до тех пор, пока не вышвырнем всех русских оккупантов. Да воцарится справедливость по воле Аллаха! В наше время вера во Всевышнего есть единственное прибежище во всех жизненных испытаниях. У нас есть Аллах, которого мы будем любить вечно, и потому мы бессмертны. Я призываю вас бояться гнева Божьего, сохранять честь и достоинство моджахедов. Тогда вы будете почтены в этом мире и в последнем из миров.
Мы с Сейраном чутко слушали командира, мы знали, что он говорит о смерти потому, что не раз смотрел ей в глаза. И про опасность он знал не понаслышке. На протяжении монолога нестерпимо яркая настольная лампа освещала командира так, что одна половина его была светлая, а другая тёмная. Наверно, идеальный воин никогда не бывает одного цвета.
Потом начался разговор о деле.
— Чтобы отомстить оккупантам, нужны деньги, — заметил Сейран. — И будет забавно, если деньги, а потом и оружие, мы получим от самих русских. Муса грамотный парень, он не подведёт. Ему можно доверить бизнес, да и технически сложную операцию он осилит. Не Боги горшки обжигают…
С доводами Сейрана командир был согласен и даже придумал кодовое название акции.
— Обозначим её как «Эфир для Аллаха», а тебя, Муса, будем звать режиссёром, — сказал командир, и ко мне полетела его лукавая улыбка, а потом так же внезапно, как и возникла, растворилась в его усах и бороде.
— Спектакль, который ты поставишь, будет самым важным в твоей жизни. Да, самым опасным, но и самым нужным для нас. Поймать тебя не смогут, но почти наверняка впоследствии вычислят. Поэтому спектакль будет твоим последним делом в Москве. И помни, мы создаём новую реальность! — это были напутственные слова, сказанные мне командиром.
…Когда из горного укрытия командира я вернулся домой, то сначала попрощался с друзьями, сказал им, что еду работать в Москву. После сходил на горную пасеку к дяде Хасану. Посидел возле своего любимого улья, того, что весной собственноручно выкрасил в жёлтый цвет. Сказал пчёлам: прощайте! я всегда заботился о вас… но теперь пришло время сражаться… за нашу землю, за наши горы, иначе и вас, мои дорогие, не будет ни у меня, ни у дяди Хасана.
Мать долго плакала, сквозь слёзы причитала, что Москва уже отняла у неё Анзора, и мне было ужасно жаль свою добрую старую Ма.
А потом Сейран отвёз меня на вокзал и помог с билетом на московский поезд.
