ристически взглянувъ на меня, — назвать себя, чтобы я могъ вспомнить. Съ годами, знаете... память слабҍетъ.
— Хо-хо! Какъ это говорится: Изабелла — ослабҍла! А ты, братъ, измҍнился, похудҍлъ. Ну, что твоя чахотка? Небось, кровью харкаешь уже?
— Будьте добры, — вмҍшался я, выступая впередъ, — сказать, кто вы такой, потому что Антонъ Павловичъ васъ не можетъ узнать.
— А! И вы здҍсь... господинъ хорошiй! Какъ поживаете? Небось, тоже пишете? Много развелось теперь пишущей братiи... и всякiй о себҍ мнить, что генiй. Правильно, Антоша? Помнишь, какъ я тебя въ былое время называлъ: Антошка-картошка? Да, братъ, было времячко...
Веселый господинъ сҍлъ на мое мҍсто и, задумчиво сбивая суковатой палкой головки цвҍтовъ на куртинахъ, продолжалъ:
— Вотъ видишь, Антоша... ты меня забылъ, а я тебя помню. Забылъ Колю, шельмецъ!? А вҍдь въ одной газетҍ работали. Я о кораблекрушенiяхъ разныхъ, о бҍшеныхъ собакахъ писалъ, а ты разсказы мастачилъ. Хо-хо! Ловкачъ ты, братъ! Носъ у тебя есть. Потому и выдвинулся, что носъ есть. Умҍешь по вҍтру... А я тоже, братъ... сталъ уже разныя фельетонныя фигли-мигли разводить. Читалъ, небось, какъ я на-дняхъ отцовъ города за городскiе скверы продернулъ? Ванька Арепьевъ часто говорилъ: бойкое у тебя, Коля, перо... Охъ, бойкое! Помнишь Ваньку Арепьева?
Чеховъ наморщилъ лобъ.
— Что-то не помню... Фельетончика вашего о скверахъ, къ сожалҍнiю, тоже не читалъ.
Веселый господинъ протяжно свистнулъ.
— Да ты что, Антоша... Въ самомъ дҍлҍ, въ знаменитости продираешься? За литературой не слҍдишь, бывшихъ друзей не признаешь... Оттого и видъ у тебя такой... туберкулезный! А я, братъ, тебҍ одну штукенцiю притащилъ. Замҍчательная повҍсть. Самъ и писалъ, милый
ристически взглянув на меня, — назвать себя, чтобы я мог вспомнить. С годами, знаете... память слабеет.
— Хо-хо! Как это говорится: Изабелла — ослабела! А ты, брат, изменился, похудел. Ну, что твоя чахотка? Небось, кровью харкаешь уже?
— Будьте добры, — вмешался я, выступая вперед, — сказать, кто вы такой, потому что Антон Павлович вас не может узнать.
— А! И вы здесь... господин хороший! Как поживаете? Небось, тоже пишете? Много развелось теперь пишущей братии... и всякий о себе мнит, что гений. Правильно, Антоша? Помнишь, как я тебя в былое время называл: Антошка-картошка? Да, брат, было времячко...
Весёлый господин сел на моё место и, задумчиво сбивая суковатой палкой головки цветов на куртинах, продолжал:
— Вот видишь, Антоша... ты меня забыл, а я тебя помню. Забыл Колю, шельмец!? А ведь в одной газете работали. Я о кораблекрушениях разных, о бешеных собаках писал, а ты рассказы мастачил. Хо-хо! Ловкач ты, брат! Нос у тебя есть. Потому и выдвинулся, что нос есть. Умеешь по ветру... А я тоже, брат... стал уже разные фельетонные фигли-мигли разводить. Читал, небось, как я на днях отцов города за городские скверы продёрнул? Ванька Арепьев часто говорил: бойкое у тебя, Коля, перо... Ох, бойкое! Помнишь Ваньку Арепьева?
Чехов наморщил лоб.
— Что-то не помню... Фельетончика вашего о скверах, к сожалению, тоже не читал.
Весёлый господин протяжно свистнул.
— Да ты что, Антоша... В самом деле, ве знаменитости продираешься? За литературой не следишь, бывших друзей не признаёшь... Оттого и вид у тебя такой... туберкулезный! А я, брат, тебе одну штукенцию притащил. Замечательная повесть. Сам и писал, милый
