другой разъ, не помню по какому поводу, онъ завелъ рѣчь на лекціи о человѣческихъ расахъ и угостилъ насъ, своихъ русскихъ слушателей, замѣчаніемъ, что длинноголовая раса обладаетъ всѣми возможными талантами, а короткоголовая, въ самомъ лучшемъ случаѣ, — лишь подражательностью. Если при этомъ имѣлись въ виду россіяне вообще, то сужденіе было для нѣмца еще милостиво, потому что въ эти годы намъ не разъ случалось чувствовать, что нѣмцы смотрятъ на насъ какъ на варваровъ. Да и могло ли быть иначе, — ни въ наукѣ, ни въ промышленности россіяне не проявляли еще самостоятельности, а нашихъ короткоголовыхъ писателей Тургенева, Достоевскаго и Толстого въ Германіи еще не знали. Пока я занимался въ коридорѣ, дю Буа не вступалъ съ мной ни въ какіе разговоры, благо за тѣмъ же столомъ сидѣлъ нѣмецъ Купферъ; но черезъ два года, когда я возвращался изъ лабораторіи Гельмгольтца черезъ Берлинъ въ Россію и долженъ былъ побывать у дю Буа-Реймона (скажу послѣ, почему), то былъ встрѣченъ имъ уже очень дружелюбно; а еще черезъ два года, по моемъ возвращеніи изъ Парижа, даже положительно любезно.
Въ теченіе года, съ пріѣздомъ въ Берлинъ двухъ новыхъ воспитанниковъ Московскаго университета, образовался маленькій товарищескій кружокъ. Пріѣхалъ милый Беккерсъ, бывшій хирургомъ при Пироговѣ въ Севастопольскую кампанію, и мой однокурсникъ Юнге. Первый имѣлъ заниматься хирургіей, а второй — офталмологіей. Позднѣе, по возвращеніи изъ-за границы, всѣ мы четверо попали профессорами въ петербургскую медико-хирургическую академію. У меня съ Боткинымъ занятія продолжались съ утра до 6 час. вечера (съ однимъ часомъ перерыва для обѣда въ медицинскомъ ресторанѣ Тёпфера). Послѣ занятій компанія очень часто сходилась вмѣстѣ, съ заслуженнымъ въ теченіе дня правомъ веселиться; и веселилась, потому что ресурсовъ на веселье для молодого человѣка было и тогда въ Берлинѣ не мало. Душою кружка и запѣвалой былъ жизнерадостный Боткинъ. Его любили даже старыя нѣмки, а о молодыхъ и говорить нечего. Онъ и Беккерсъ были большими любителями нѣмецкой музыки, а я былъ итальоманъ; поэтому два раза въ недѣлю, по вечерамъ, они неизбѣжно таскали меня на концерты Либиха у Кроля въ Тиргартенѣ, якобы для исправленія моего дурного музыкальнаго вкуса. Однако я остался итальоманомъ, потому что концерты имѣли ультра-классическій характеръ и Либихъ дирижировалъ съ ультра-нѣмецкимъ спокойствіемъ. Здѣсь кстати замѣтить, что, отправляясь за границу, я мечталъ побывать непремѣнно въ прекрасной Италіи; поэтому отыскалъ въ Берлинѣ учителя итальянскаго языка (итальянскаго
