чить. Само собой разумѣется, что учитель, который вмѣсто того, чтобы спокойно сидѣть въ Ковнѣ, все время напоминалъ о себѣ то стихотвореніемъ въ какомъ - то новомъ „крамольномъ“ духѣ, то представленіемъ самому попечителю своихъ педагогическихъ плановъ, то участіемъ въ студенческомъ сообществѣ довольно подозрительнаго свойства, что такой учитель не могъ разсчитывать на благорасположеніе округа. Вѣдь когда же и гдѣ же начальство любитъ тѣхъ, кто о себѣ слишкомъ часто „напоминаетъ“? Знатный милліонеръ Чарторыйскій, близкій къ самому императору и едва ли не помышлявшій иногда о королевской коронѣ, не могъ относиться съ сочувствіемъ къ кружку молодежи, который своей неосторожностью могъ ускорить событія. Позже отношенія, вѣроятно, измѣнились, и въ процессѣ филаретовъ могли быть открыты нити, доводящія до самого князя - попечителя. Въ 1822 году отъ этого было еще очень далеко, и Мицкевичъ могъ казаться Чарторыйскому только опаснымъ человѣкъ. „Zadawniony grief" (давнишняя непріязнь) ректора Малевскаго къ нему должна была передаться и выше, какъ это бываетъ всегда и вездѣ. Въ маѣ Мицкевичъ сообщилъ, что все кончилось, какъ онъ и предвидѣлъ, по обыкновенію ничего не вышло, но что такіе удары теперь его вовсе не задѣваютъ и т. п. Это уже была неправда: поэтъ, несомнѣнно, надѣялся и разочарованіе переносилъ тяжело. Самый равнодушно - презрительный тонъ письма доказываетъ это.
Отношенія съ Маріей Путкаммеръ складывались болѣзненно и странно. Если бы на письмахъ ея сохранились даты, мы могли бы судить о нихъ съ большей достовѣрностью; къ сожалѣнію, на женскихъ письмахъ рѣдко бываютъ даты, а робкія, залитыя слезами записочки Марыли, писанныя Зану, но предназначенныя Мицкевичу, конечно, не нуждались въ календарѣ. Сынъ поэта, Владиславъ, попробовалъ расклассифицировать ихъ и создать романъ Элоизы, тоскующей по своему Абеляру. Хронологія, установленная Влад. Мицкевичемъ, не представляется мнѣ правдоподобной: чтобы Марыля могла писать отчаянныя письма своему возлюбленному съ самой дороги въ имѣніе мужа послѣ свадьбы, это едва ли и вообще возможно, это было совсѣмъ невозможно въ тогдашнихъ условіяхъ жизни. Отъ перваго письма до послѣдняго всѣ они проникнуты однимъ и тѣмъ же настроеніемъ, такъ что съ этой точки зрѣнія хронологію писемъ нельзя опредѣлить.
