jemnemi wzlata, переводить Мицкевичъ). И почему же не можетъ, въ дѣйствительности, существовать этотъ кто- нибудь (jesti musi być kędyś, говорить Мицкевичь), разъ существую я, которая чувствуетъ, какъ подобно мое сердце его сердцу. Нѣтъ, не будемъ такъ унижать человѣчество (nie mogeprzrodzenia ta myśla obrażać); не будемъ думать, что любезный и добродѣтельный человѣкъ есть лишь химера. Онъ существуетъ, онъ живетъ, можетъ быть, онъ ищетъ меня; онъ ищеть душу, которая бы сумѣла любить его. Но кто онъ? Гдѣ онъ?» Такихъ сопоставленій можно сдѣлать очень много, и они проходятъ не только черезъ монологъ «дѣвицы» во II дѣйствіи, но и черезъ всю IV, лишній разъ подтверждая, что эти части написаны въ одну ту же эпоху творчества Мицкевича, подъ одними и тѣми же литературными вліяніями. Нѣкоторые мотивы, едва намѣченные Βb «Дѣдахъ», достигають полнаго развитія въ «Эмилѣ». Густавь въ IV части осуждаетъ «обманчивыя книжки», которыя доводять людей до гибели. Такъ и Софи въ «Эмилѣ» (Н. 345) взваливаетъ вину своихъ странностей на книжку: «вы хотите знать причину? Вотъ она, сказала она, бросая на столъ книгу». Эта книга «Les Aventures de Télémaque», Софи влюбилась въ Телемака, сдѣлалась «соперницей Эвхарисъ». Мицкевичъ, который заставляетъ своего героя бросать слова и мысли, не доканчивая ихъ, не называетъ, кѣмъ вообразить себя Густавъ, но только книжкамъ приписываетъ чрезмѣрное развитіе въ немъ чувствительности. Образъ священника- учителя (бѣдный уніатскій ксендзъ долженъ былъ развить чувствительность у Густава, воспитать его на французскихъ романахъ!) заимствованъ также изъ «Эмиля», и вообще безграничную подчиненность чувству и воображенію герой «Дѣдовъ» заимствовалъ изъ Руссо. Но у него — только чувство, у Густава сильна и рефлексія. Откуда онъ взялъ ее?
Конечно, и Эмиль мастеръ и большой любитель поразсуждать, но что значить вся его рефлексія передъ разъѣдающимъ анализомъ Вертера, который уже совсѣмъ лишенъ способности дѣйствовать и занимается только самонаблюденіемъ и подглядываніемъ за малѣйшими проблесками своихъ мыслей и чувствъ. Герой Мицкевича въ этомъ отношеніи далеко уступаетъ ему: и онъ грѣшитъ, излишней рефлексіей, но не она, а порывъ отчаянія губитъ его. Тѣмъ не менѣе Вертеръ сильно запечатлѣлся въ воображеніи поэта. Поводовъ для этого было достаточно. «Страда-
