французскій трубадурь. Но «Валленродъ дремалъ» и, вдругь очнувшись, бросилъ съ пренебреженіемъ пѣвцамъ золото. Онъ хотѣлъ иныхъ пѣсенъ. «Намъ, что святимъ (święcim) и убиваемъ людей, пусть проповѣдуетъ святость пѣсня убійства, пусть она насъ и нѣжитъ, и сердитъ - и наскучаетъ намъ, и пусть, прискучивъ, снова пугаетъ. Такова жизнь, такова наша пѣсня». На вызовъ магистра выходитъ «сѣдой старикъ, который сидѣлъ у дверей, между поэтами и оруженосцами. Пруссакъ или литвинъ, какъ видно по одеждѣ, онъ былъ украшенъ густой бородой, убѣленной годами; голову окаймляетъ (обвѣваетъ, obwiewa сстатокъ сѣдины, лобъ и глаза закрыты покрываломъ, на лицѣ глубокія морщины, вырытыя годами и страданіями. Въ правой рукѣ его старая прусская лютня, лѣвую онъ протянулъ къ столу».
Старый литовецъ - какъ онъ могъ оказаться на пирѣ своихъ граговъ?-поетъ пѣсню, въ которой выражаетъ глубокую ненависть къ рыцарямъ, презрѣніе къ Витольду. Онъ «послѣдній въ Литвѣ вайделотъ, онъ поетъ послѣднюю литовскую пѣсенку». Витольдъ вскочилъ, хотѣлъ уйти, но вернулся, закрылся плащомъ и залился слезами, а Конрадъ, разжигая его, заявилъ, что, навѣрное, литовскому князю будетъ пріятно услышать литовскую пѣсню. Чудесную пѣсню спѣлъ старый вайделотъ, пѣсню Тиртея, зовущаго на бой. Сколько воодушевленія она должна была будить въ сердцахъ польской молодежи! «Ахъ, кто могъ сохранить литовскую душу, приди ко мнѣ, сядемъ на могилѣ народовъ, будемъ думать, пѣть и лить слезы. О, народная легенда! Ты радуга примиренія между прежними и нынѣшними годами. Въ тебѣ народъ складываетъ вооруженіе своего рыцаря, пряжу своихъ мыслей и цвѣты своихъ чувствъ. О, радуга завѣта! Не сломитъ тебя никакой ударъ, пока не презритъ тебя твой собственный народъ. О, народная пѣсня, ты стоишь на стражѣ храма народныхъ воспоминаній, стоишь съ крыльями и голосомъ архангела... Пламень пожретъ писаную исторію, богатства расхитятъ воры, а пѣень будетъ невредима! Она бродитъ среди толпъ народа, если низкія души не умѣютъ кормить ее скорбью и поить надеждой, она улетаетъ въ горы, прижимается къ скаламъ и оттуда поетъ о прошлыхъ временахъ». Конецъ пѣсни особенно характеренъ для Мицкевича. Вѣдь его вѣра въ близкій приходъ великаго мужа, спасителя родины, была всегда жива. И не только старый вайделотъ обращается къ Конраду съ при-
