тельности, не вытѣсняя и не обижая другъ друга, не чувствуя взаимнаго недоброжелательства. Пусть это мирное сотрудничество въ одной прекрасной области служить предзнаменованіемъ ихъ соединенія на другомъ пути»: такъ передалъ слова Мицкевича записывавшій ихъ слушатель. Это было заключеніе вступительной лекціи, а въ серединѣ ея профессоръ сдѣлалъ еще большее преступленіе противъ требованій національнаго шовинизма. Онъ довольно ясно указалъ на то, что «долгое пребываніе въ различныхъ славянскихъ странахъ, пріобрѣтенныя тамъ симпатіи, навѣки неизгладимыя воспоминанія заставили его яснѣе почувствовать единство славянскаго племени, нежели могли бы этого достигнуть какія бы то ни было теоріи». Эти слова относились, конечно, и къ славянской Россіи.
Такимъ образомъ, начало профессорской дѣятельности въ Парижѣ сразу показало Мицкевичу, какой тяжелый путь предстоить ему здѣсь, и онъ самъ былъ недоволенъ собой. Повидимому, эта первая лекція, дѣйствительно, мало кого удовлетворила, хотя не было недостатка во внѣшнихъ знакахъ восхищенія и благодарности. Научное содержаніе ея совсѣмъ слабо: это ряд общихъ фразъ, прикрашенныхъ поэтическими образами и произнесенныхъ въ духѣ импровизаціи. Друзья Мицкевича хотѣли отпраздновать такое важное событіе, какъ открытіе славянскаго курса въ Парижѣ. Въ польскомъ клубѣ въ сочельникъ, 24 декабря, былъ данъ въ его честь банкетъ; на слѣдующій день, 25 декабря, собралось человѣкъ сорокъ, чтобы справить именины Мицкевича. Это былъ день, который сыгралъ одинаково важную роль въ жизи обоихъ поэтовъ, Словацкаго и Мицкевича. Словацкій, томимый болѣзненнымъ самолюбіемъ, произнесъ тостъ, въ которомъ, отдавая должное своему сопернику, тонко хвалилъ себя. Тогда поднялся Мицкевичъ. Какъ высокопарно передаетъ общее впечатлѣніе пламенный почитатель поэта, Янушкевичъ, «вся фигура его пріобрѣла какой-то ангельскій видъ; странный, непонятный блескъ окружилъ его чело. Всѣ поднялись съ мѣстъ, какъ бы при появленіи божества, пришедшаго навѣстить смертныхъ. А онъ испустилъ изъ устъ своихъ рѣку словъ, чудеснѣйшихъ мыслей и стиховъ, съ такой силой, страстностью и мощью и вмѣстѣ съ тѣмъ съ такой прелестью, что не было имъ ничего равнаго. Это было такое неудержимое стремленіе, что у насъ захватило дыханіе. Мы стояли въ остолбенѣніи, царило гробовое
