каких-либо иныхъ житейскихъ интересахъ, не существовавшихъ уже для великаго мыслителя, а именно о тѣхъ непреходящихъ интересахъ истины, которые воодушевляютъ всякаго мыслителя.
Какъ бы желая загладить свой проступокъ, Смитъ оставилъ замѣчательное описаніе послѣднихъ дней жизни своего друга, который умиралъ спокойно, невозмутимо, какъ можетъ только умирать человѣкъ съ просвѣтленной мыслью и чистой совѣстью. «Сила духа и твердость Юма, — пишетъ онъ, — были такъ велики, что самые близкие друзья его насколько не стѣснялись говорить съ нимъ и писать къ нему, какъ къ умирающему человѣку, и онъ не только не огорчался этимъ, но напротивъ, подобное обращеніе скорѣе ласкало его чувство и доставляло ему удовольствіе... Онъ говорилъ, что чувствовалъ себя вполнѣ удовлетвореннымъ и что, прочитывая въ послѣдніе дни Лукіановы «Діалоги мертвыхъ», онъ не могъ подыскать для себя ни одного извиняющаго обстоятельства, съ которымъ онъ могъ бы обратиться къ Харону и попросить его не торопиться съ переправой. У него нѣтъ дома, который нужно было бы достроить, нѣтъ дочери, о которой ему нужно было бы еще позаботиться, у него нѣтъ враговъ, которым онъ хотѣлъ бы отмстить за свон обиды. «Я не могъ себѣ представить, сказалъ онъ, какое бы обстоятельство я могъ привести Харону въ оправданіе своей просьбы дать мнѣ маленькую отсрочку. Я сдѣлалъ все важное, что только намѣревался сдѣлать когда либо, и я никогда не могъ разсчитывать оставить своихъ родственниковъ и друзей въ положеніи лучшемъ, чѣмъ я оставляю ихъ теперь. Слѣдовательно, у меня есть всѣ основанiя умереть довольнымъ». Потомъ онъ сталъ придумывать разныя забавныя оправданія, какiя онъ могъ бы привести Харону и разные отвѣты на нихъ со стороны послѣдняго «По дальнѣйшемъ размышленіи, сказалъ онъ, я подумалъ, что могъ бы сказать ему: «добрый Харонъ, я занятъ исправленіемъ своихъ трудовъ для новаго изданія; повремени же немного, чтобы я могъ посмотрѣть, какъ публика отнесется къ нимъ». Но Харонъ отвѣтилъ бы: «когда ты увидишь это, то захочешь сдѣлать новыя исправленія. И такимъ просьбамъ не будетъ конца; входи-ка, почтенный другъ, въ ладью». Но я всетаки продолжалъ бы настаивать: «Потерпи немного, добрый Харонъ! Я старался открыть глаза людямъ. Если я проживу еще нѣсколько годовъ, можетъ быть увижу паденіе нѣкоторыхъ изъ господствующихъ системъ суевѣрія и такимъ образомъ буду удовлетворенъ за свои труды». Но Харонъ, поте-
каких-либо иных житейских интересах, не существовавших уже для великого мыслителя, а именно о тех непреходящих интересах истины, которые воодушевляют всякого мыслителя.
Как бы желая загладить свой проступок, Смит оставил замечательное описание последних дней жизни своего друга, который умирал спокойно, невозмутимо, как может только умирать человек с просветленной мыслью и чистой совестью. «Сила духа и твердость Юма, — пишет он, — были так велики, что самые близкие друзья его насколько не стеснялись говорить с ним и писать к нему, как к умирающему человеку, и он не только не огорчался этим, но напротив, подобное обращение скорее ласкало его чувство и доставляло ему удовольствие... Он говорил, что чувствовал себя вполне удовлетворенным и что, прочитывая в последние дни Лукиановы «Диалоги мертвых», он не мог подыскать для себя ни одного извиняющего обстоятельства, с которым он мог бы обратиться к Харону и попросить его не торопиться с переправой. У него нет дома, который нужно было бы достроить, нет дочери, о которой ему нужно было бы еще позаботиться, у него нет врагов, которым он хотел бы отмстить за свон обиды. «Я не мог себе представить, сказал он, какое бы обстоятельство я мог привести Харону в оправдание своей просьбы дать мне маленькую отсрочку. Я сделал всё важное, что только намеревался сделать когда-либо, и я никогда не мог рассчитывать оставить своих родственников и друзей в положении лучшем, чем я оставляю их теперь. Следовательно, у меня есть все основания умереть довольным». Потом он стал придумывать разные забавные оправдания, какие он мог бы привести Харону и разные ответы на них со стороны последнего «По дальнейшем размышлении,— сказал он,— я подумал, что мог бы сказать ему: «Добрый Харон, я занят исправлением своих трудов для нового издания; повремени же немного, чтобы я мог посмотреть, как публика отнесется к ним». Но Харон ответил бы: «Когда ты увидишь это, то захочешь сделать новые исправления. И таким просьбам не будет конца; входи-ка, почтенный друг, в ладью». Но я всё-таки продолжал бы настаивать: «Потерпи немного, добрый Харон! Я старался открыть глаза людям. Если я проживу еще несколько годов, может быть увижу падение некоторых из господствующих систем суеверия и таким образом буду удовлетворен за свои труды». Но Харон, поте-
