А свинопасъ зашелъ за дерево, стеръ съ лица черную и бурую краску, сбросилъ грязную одежду и явился передъ ней во всемъ своемъ королевскомъ величіи и красѣ, такъ что принцесса невольно преклонилась передъ нимъ.
— Теперь я только презираю тебя!—сказалъ онъ.—Ты не захотѣла выйти за честнаго принца! Ты не поняла толку въ соловьѣ и розѣ, а свинопаса цѣловала за игрушки! Подѣломъ же тебѣ!
И онъ ушелъ къ себѣ въ королевство, крѣпко захлопнувъ за собой дверь. А ей оставалось стоять, да пѣть:
Ахъ, мой милый Августинъ,
Все прошло, прошло, прошло!
А свинопас зашёл за дерево, стёр с лица чёрную и бурую краску, сбросил грязную одежду и явился перед ней во всём своём королевском величии и красе, так что принцесса невольно преклонилась перед ним.
— Теперь я только презираю тебя! — сказал он. — Ты не захотела выйти за честного принца! Ты не поняла толку в соловье и розе, а свинопаса целовала за игрушки! Поделом же тебе!
И он ушёл к себе в королевство, крепко захлопнув за собой дверь. А ей оставалось стоять, да петь:
Ах, мой милый Августин,
Всё прошло, прошло, прошло!
Часто, послѣ грозы видишь, что гречиха въ полѣ спалена до-черна, будто по ней пробѣжалъ огонь; крестьяне въ такихъ случаяхъ говорятъ: „Это ее опалило молніей!“ Но почему?
А вотъ что я слышалъ отъ воробья, которому разсказывала объ этомъ старая ива, растущая возлѣ гречишнаго поля,—дерево такое большое, почтенное и старое-престарое, все корявое, съ трещиною посрединѣ. Изъ трещины ростетъ трава и ежевика; вѣтви дерева, словно длинныя зеленыя кудри, свѣшиваются до самой земли.
Другія поля вокругъ ивы были засѣяны рожью, ячменемъ и овсомъ—чудеснымъ овсомъ, похожимъ, когда созрѣетъ, на вѣточки, усѣянныя маленькими, желтенькими канарейками. Хлѣба стояли прекрасные, и чѣмъ полнѣе были колосья, тѣмъ ниже склоняли они, въ благочестивомъ смиреніи, свои головы къ землѣ.
Тутъ же, возлѣ самой ивы, было поле съ гречихой; гречиха не склоняла головы, какъ другіе хлѣба, а держалась гордо и прямо.
— Я не бѣднѣе хлѣбныхъ колосьевъ!—говорила она.—Да къ тому же еще красивѣе. Мои цвѣты не уступятъ цвѣтамъ яблони. Любо-дорого посмотрѣть! Знаешь ты, старая ива, кого-нибудь красивѣе меня?
Но ива только качала головой, какъ бы желая сказать: „Конечно, знаю!“ А гречиха надменно говорила:
Часто, после грозы видишь, что гречиха в поле спалена дочерна, будто по ней пробежал огонь; крестьяне в таких случаях говорят: «Это её опалило молнией!» Но почему?
А вот что я слышал от воробья, которому рассказывала об этом старая ива, растущая возле гречишного поля, — дерево такое большое, почтенное и старое-престарое, всё корявое, с трещиною посредине. Из трещины растёт трава и ежевика; ветви дерева, словно длинные зелёные кудри, свешиваются до самой земли.
Другие поля вокруг ивы были засеяны рожью, ячменём и овсом — чудесным овсом, похожим, когда созреет, на веточки, усеянные маленькими, жёлтенькими канарейками. Хлеба́ стояли прекрасные, и чем полнее были колосья, тем ниже склоняли они, в благочестивом смирении, свои головы к земле.
Тут же, возле самой ивы, было поле с гречихой; гречиха не склоняла головы, как другие хлеба, а держалась гордо и прямо.
— Я не беднее хлебных колосьев! — говорила она. — Да к тому же ещё красивее. Мои цветы не уступят цветам яблони. Любо-дорого посмотреть! Знаешь ты, старая ива, кого-нибудь красивее меня?
Но ива только качала головой, как бы желая сказать: «Конечно, знаю!» А гречиха надменно говорила:
