недѣлями и сохли; мысли дѣвицы становились все нѣжнѣе и женственнѣе. „Я довольна и тѣмъ, что лежу рядомъ съ нимъ!“ думала она и вдругъ треснула пополамъ. „Знай она, что я люблю ее, она, пожалуй, еще продержалась бы!“ подумалъ онъ.
— Вотъ вамъ и вся исторія, а вотъ и сами коврижки!—добавилъ торговецъ сластями.—Онѣ замѣчательны исторіею своей жизни и своею нѣмою любовью, которая никогда ни къ чему не ведетъ! Ну, возьмите ихъ себѣ!
И онъ далъ Іоганнѣ уцѣлѣвшаго кавалера, а Кнуду треснувшую дѣвицу. Разсказъ, однако, такъ подѣйствовалъ на дѣтей, что они не могли рѣшиться съѣсть парочку.
На другой день они отправились съ коврижками на кладбище; церковныя стѣны были густо обвиты и лѣтомъ, и зимою чудеснѣйшимъ плющемъ,—словно зеленый коверъ былъ повѣшенъ! Дѣти положили коврижки на травку, на самое солнышко, и разсказали толпѣ ребятишекъ исторію нѣмой любви, которая никуда не годится, т. е. любовь, а не исторія. Исторія-то была прелестна, всѣ согласились съ этимъ, и поглядѣли на медовую парочку, но… куда же дѣвалась дѣвица? Ее съѣлъ, подъ шумокъ, одинъ изъ большихъ мальчиковъ,—вотъ какой злой! Дѣти поплакали о дѣвицѣ, а потомъ—вѣрно изъ жалости къ бѣдному одинокому кавалеру—съѣли и его, но самой исторіи не забыли.
Кнудъ и Іоганна были неразлучны, играли то подъ бузиною, то подъ ивою, и дѣвочка распѣвала своимъ серебристымъ, звонкимъ, какъ колокольчикъ, голоскомъ прелестныя пѣсенки. У Кнуда голоса не было никакого, зато онъ твердо помнилъ слова пѣсенъ,—все-таки хоть что-нибудь! Горожане останавливались и заслушивались Іоганны; особенно же восхищалась ея голосомъ жена торговца металлическими издѣліями.
— Соловьиное горлышко у этой малютки!—говорила она.
Да, славные то были денечки, но не вѣчно было имъ длиться!.. Сосѣдямъ пришлось разстаться: мать Іоганны умерла, отецъ собирался жениться въ Копенгагенѣ на другой и кстати разсчитывалъ пристроиться тамъ посыльнымъ при одномъ учрежденіи,—должность, какъ говорили, была очень доходная. Сосѣди разстались со слезами; особенно плакали дѣти, но старики обѣщали писать другъ другу по крайней мѣрѣ разъ въ годъ. Кнуда отдали въ ученье къ сапожнику,—полно такому большому мальчику слоняться безъ дѣла! А потомъ его и конфирмовали.
неделями и сохли; мысли девицы становились всё нежнее и женственнее. «Я довольна и тем, что лежу рядом с ним!» думала она и вдруг треснула пополам. «Знай она, что я люблю её, она, пожалуй, ещё продержалась бы!» подумал он.
— Вот вам и вся история, а вот и сами коврижки! — добавил торговец сластями. — Они замечательны историей своей жизни и своею немою любовью, которая никогда ни к чему не ведёт! Ну, возьмите их себе!
И он дал Иоганне уцелевшего кавалера, а Кнуду треснувшую девицу. Рассказ, однако, так подействовал на детей, что они не могли решиться съесть парочку.
На другой день они отправились с коврижками на кладбище; церковные стены были густо обвиты и летом, и зимою чудеснейшим плющом, — словно зелёный ковёр был повешен! Дети положили коврижки на травку, на самое солнышко, и рассказали толпе ребятишек историю немой любви, которая никуда не годится, т. е. любовь, а не история. История-то была прелестна, все согласились с этим, и поглядели на медовую парочку, но… куда же девалась девица? Её съел, под шумок, один из больших мальчиков, — вот какой злой! Дети поплакали о девице, а потом — верно из жалости к бедному одинокому кавалеру — съели и его, но самой истории не забыли.
Кнуд и Иоганна были неразлучны, играли то под бузиною, то под ивою, и девочка распевала своим серебристым, звонким, как колокольчик, голоском прелестные песенки. У Кнуда голоса не было никакого, зато он твёрдо помнил слова песен, — всё-таки хоть что-нибудь! Горожане останавливались и заслушивались Иоганны; особенно же восхищалась её голосом жена торговца металлическими изделиями.
— Соловьиное горлышко у этой малютки! — говорила она.
Да, славные то были денёчки, но не вечно было им длиться!.. Соседям пришлось расстаться: мать Иоганны умерла, отец собирался жениться в Копенгагене на другой и кстати рассчитывал пристроиться там посыльным при одном учреждении, — должность, как говорили, была очень доходная. Соседи расстались со слезами; особенно плакали дети, но старики обещали писать друг другу по крайней мере раз в год. Кнуда отдали в ученье к сапожнику, — полно такому большому мальчику слоняться без дела! А потом его и конфирмовали.
