и дочка, вернувшись черезъ годъ, вмѣстѣ съ Альфредомъ, на родину.
— Ничего нѣтъ хорошаго въ путешествіи!—говорила мамаша.—Даже скучно! Извините за откровенность! Я просто соскучилась, хоть со мною и были мои дѣти. И какъ это дорого, какъ дорого! Всѣ-то галлереи надо осмотрѣть, все обѣгать! Нельзя же,—пріѣдешь домой, спросятъ обо всемъ! И все-таки, въ концѣ концовъ, узнаешь, что самаго-то лучшаго и не видали! А эти безконечныя, вѣчныя мадонны надоѣли мнѣ, вотъ до чего!.. Право, того и гляди, сама станешь мадонной!
— А столъ-то!—говорила Кала.
— Даже порядочнаго бульона не достанешь!—подхватывала мамаша.—Просто бѣда съ ихъ стряпней!
Кала была очень утомлена путешествіемъ, сильно утомлена и—что хуже всего—долго не могла оправиться. Софія переселилась къ нимъ совсѣмъ и была очень полезна въ домѣ.
Мамаша отдавала Софіи полную справедливость,—она была весьма свѣдующею въ хозяйствѣ и въ искусствѣ, во всемъ, отдаться чему она до сихъ поръ не могла за неимѣніемъ собственныхъ средствъ. Вдобавокъ, она была дѣвушка вполнѣ порядочная, искренне преданная, что и доказала во время болѣзни и полной безпомощности Калы.
Если футляръ—все, то футляръ и долженъ быть проченъ, не то бѣда; такъ оно и вышло—Кала умерла.
— Какъ она была хороша!—говорила мамаша.—Не то, что антики; тѣ всѣ съ изъянами, а Кала была цѣльная! Вотъ это настоящая красота!
Альфредъ плакалъ, мамаша тоже; оба надѣли трауръ. Черный цвѣтъ особенно шелъ къ мамашѣ, и она носила его дольше, дольше и грустила, тѣмъ болѣе, что грусть ея нашла новую пищу: Альфредъ женился на Софіи, не отличавшейся внѣшностью.
— Онъ ударился въ крайность!—говорила мамаша.—Отъ красоты перешелъ къ безобразію! И онъ могъ забыть свою первую жену! Вотъ вамъ мужское постоянство!—Нѣтъ, мой мужъ былъ не таковъ! Онъ и умеръ-то прежде меня!
„Пигмаліонъ обрѣлъ свою Галатею“, такъ говорилось въ свадебной пѣснѣ!—сказалъ Альфредъ.—Да, я, въ самомъ дѣлѣ, влюбился въ прекрасную статую, которая ожила въ моихъ объятіяхъ. Но родственную душу, которую посылаетъ намъ само
и дочка, вернувшись через год, вместе с Альфредом, на родину.
— Ничего нет хорошего в путешествии! — говорила мамаша. — Даже скучно! Извините за откровенность! Я просто соскучилась, хоть со мною и были мои дети. И как это дорого, как дорого! Все-то галереи надо осмотреть, всё обегать! Нельзя же, — приедешь домой, спросят обо всём! И всё-таки, в конце концов, узнаешь, что самого-то лучшего и не видали! А эти бесконечные, вечные мадонны надоели мне, вот до чего!.. Право, того и гляди, сама станешь мадонной!
— А стол-то! — говорила Кала.
— Даже порядочного бульона не достанешь! — подхватывала мамаша. — Просто беда с их стряпнёй!
Кала была очень утомлена путешествием, сильно утомлена и — что хуже всего — долго не могла оправиться. София переселилась к ним совсем и была очень полезна в доме.
Мамаша отдавала Софии полную справедливость, — она была весьма сведующею в хозяйстве и в искусстве, во всём, отдаться чему она до сих пор не могла за неимением собственных средств. Вдобавок, она была девушка вполне порядочная, искренне преданная, что и доказала во время болезни и полной беспомощности Калы.
Если футляр — всё, то футляр и должен быть прочен, не то беда; так оно и вышло — Кала умерла.
— Как она была хороша! — говорила мамаша. — Не то, что антики; те все с изъянами, а Кала была цельная! Вот это настоящая красота!
Альфред плакал, мамаша тоже; оба надели траур. Чёрный цвет особенно шёл к мамаше, и она носила его дольше, дольше и грустила, тем более, что грусть её нашла новую пищу: Альфред женился на Софии, не отличавшейся внешностью.
— Он ударился в крайность! — говорила мамаша. — От красоты перешёл к безобразию! И он мог забыть свою первую жену! Вот вам мужское постоянство! — Нет, мой муж был не таков! Он и умер-то прежде меня!
«Пигмалион обрёл свою Галатею», так говорилось в свадебной песне! — сказал Альфред. — Да, я, в самом деле, влюбился в прекрасную статую, которая ожила в моих объятиях. Но родственную душу, которую посылает нам само
