Моя же—во мнѣ самой! Я замкнусь въ себѣ самой и—баста! Мнѣ нѣтъ дѣла до міра!
И улитка заползла въ свою раковину и залѣпилась тамъ.
— Какъ это грустно!—сказалъ розовый кустъ.—А я такъ вотъ и хотѣлъ бы, да не могу замкнуться въ самомъ себѣ; у меня все просится наружу, я долженъ цвѣсти! Розы мои опадаютъ и разносятся по вѣтру, но я видѣлъ, какъ одну изъ нихъ положила въ молитвенникъ мать семейства, другую пріютила у себя на груди прелестная молодая дѣвушка, третью цѣловали улыбающіяся губки ребенка!.. И я былъ такъ счастливъ! Вотъ мои воспоминанія; въ нихъ—моя жизнь!
И розовый кустъ цвѣлъ и благоухалъ, полный невинной радости и счастія, а улитка тупо дремала въ своей раковинѣ,—ей не было дѣла до міра.
Года шли за годами.
Улитка стала землей въ землѣ, розовый кустъ сталъ землей въ землѣ, роза воспоминанія истлѣла въ молитвенникѣ… Но въ саду цвѣли новые розовые кусты, подъ ними ползали новыя улитки; онѣ заползали въ свои домики и плевались,—имъ не было дѣла до міра!
Не разсказать-ли эту исторію сначала?—Она не мѣняется!
Моя же — во мне самой! Я замкнусь в себе самой и — баста! Мне нет дела до мира!
И улитка заползла в свою раковину и залепилась там.
— Как это грустно! — сказал розовый куст. — А я так вот и хотел бы, да не могу замкнуться в самом себе; у меня всё просится наружу, я должен цвести! Розы мои опадают и разносятся по ветру, но я видел, как одну из них положила в молитвенник мать семейства, другую приютила у себя на груди прелестная молодая девушка, третью целовали улыбающиеся губки ребёнка!.. И я был так счастлив! Вот мои воспоминания; в них — моя жизнь!
И розовый куст цвёл и благоухал, полный невинной радости и счастья, а улитка тупо дремала в своей раковине, — ей не было дела до мира.
Года шли за годами.
Улитка стала землёй в земле, розовый куст стал землёй в земле, роза воспоминания истлела в молитвеннике… Но в саду цвели новые розовые кусты, под ними ползали новые улитки; они заползали в свои домики и плевались, — им не было дела до мира!
Не рассказать ли эту историю сначала? — Она не меняется!
Жилъ-былъ человѣкъ; онъ когда-то зналъ много-много новыхъ сказокъ, но теперь запасъ ихъ—по словамъ его—истощился. Сказка, которая является сама собою, не приходила больше и не стучалась къ нему въ двери. Почему? По правдѣ-то сказать, онъ самъ нѣсколько лѣтъ не вспоминалъ о ней и не поджидалъ ее къ себѣ въ гости. Да она, конечно, и не приходила: была война, и въ странѣ нѣсколько лѣтъ стояли плачъ и стонъ, какъ и всегда во время войны.
Аисты и ласточки вернулись изъ дальняго странствованія,—они не думали ни о какой опасности; но явиться-то они явились, а гнѣздъ ихъ не оказалось больше: они сгорѣли вмѣстѣ съ домами. Границы страны были почти стерты, непріятельскіе кони топтали древнія могилы. Тяжелые, печальные то были времена! Но и имъ пришелъ конецъ.
Да, имъ пришелъ конецъ, а сказка и не думала стучаться въ тѣ двери къ сказочнику; и слуха о ней не было!
Жил-был человек; он когда-то знал много-много новых сказок, но теперь запас их — по словам его — истощился. Сказка, которая является сама собою, не приходила больше и не стучалась к нему в двери. Почему? По правде-то сказать, он сам несколько лет не вспоминал о ней и не поджидал её к себе в гости. Да она, конечно, и не приходила: была война, и в стране несколько лет стояли плач и стон, как и всегда во время войны.
Аисты и ласточки вернулись из дальнего странствования, — они не думали ни о какой опасности; но явиться-то они явились, а гнёзд их не оказалось больше: они сгорели вместе с домами. Границы страны были почти стёрты, неприятельские кони топтали древние могилы. Тяжёлые, печальные то были времена! Но и им пришёл конец.
Да, им пришёл конец, а сказка и не думала стучаться в те двери к сказочнику; и слуха о ней не было!
