— Что въ этомъ толку?—отвѣтилъ онъ.
— Ну, коли ты такъ разсуждаешь, такъ лучше и не ходи! Невольныхъ гостей Господь не хочетъ видѣть за своимъ столомъ. Но вспомни же свою мать, свое дѣтство! Ты былъ тогда добрымъ, набожнымъ мальчикомъ. Хочешь, я прочту тебѣ псаломъ?
— Что толку?—молвилъ онъ.
— Меня псалмы всегда утѣшаютъ!—сказала она.
— Іоганна, ты стала святошей!—И онъ посмотрѣлъ на нее усталымъ, тусклымъ взглядомъ.
А Іоганна прочла псаломъ—не по книгѣ, у нея не было ея, а наизусть.
— Прекрасныя слова!—сказалъ онъ.—Но я не могу хорошенько вникнуть въ нихъ. Голова у меня такая тяжелая.
Расмусъ сталъ старикомъ, но и Эльза была уже не молода. Упомянемъ о ней къ слову, Расмусъ же никогда не упоминалъ о ней. Она была уже бабушкой. Рѣзвая маленькая внучка ея играла разъ съ другими деревенскими дѣтьми, а Расмусъ проходилъ мимо, опираясь на палку. Увидавъ дѣтей, онъ остановился и съ улыбкой сталъ смотрѣть на ихъ игру,—въ памяти его воскресло былое. Но внучка Эльзы указала на него пальчикомъ и закричала: „Дурачокъ Расмусъ!“ Другія дѣвочки подхватили: „Дурачокъ Расмусъ!“ и пустились преслѣдовать старика.
Тяжелый то былъ, пасмурный день; за нимъ потянулись такіе же, но въ концѣ-концовъ ненастье всегда смѣняется солнышкомъ.
Утро въ день Троицы выдалось чудесное; церковь вся была убрана зелеными березками; пахло точно въ лѣсу; солнышко играло на церковныхъ стульяхъ; большія свѣчи у алтаря такъ и сіяли. Приступили къ причащенію; Іоганна была въ числѣ причастницъ, но Расмуса не было. Какъ-разъ въ это утро Господь отозвалъ его къ Себѣ.
А у Бога всякій найдетъ и милосердіе, и состраданіе!
Прошло много лѣтъ; домъ портного все еще стоитъ, все еще держится, но въ немъ уже никто не живетъ—онъ, пожалуй, упадетъ въ первую же бурю. Прудъ весь заросъ тростникомъ и трилистникомъ.
Вѣтеръ шумитъ въ вѣтвяхъ стараго дерева. Сдается, что внемлешь пѣснѣ; поетъ ее вѣтеръ, пересказываетъ дерево. А не понимаешь ихъ, спроси старую Іоганну изъ богадѣльни!
Она живетъ тамъ, поетъ свой псаломъ, который пѣла Рас-
— Что в этом толку? — ответил он.
— Ну, коли ты так рассуждаешь, так лучше и не ходи! Невольных гостей Господь не хочет видеть за своим столом. Но вспомни же свою мать, своё детство! Ты был тогда добрым, набожным мальчиком. Хочешь, я прочту тебе псалом?
— Что толку? — молвил он.
— Меня псалмы всегда утешают! — сказала она.
— Йоханна, ты стала святошей! — И он посмотрел на неё усталым, тусклым взглядом.
А Йоханна прочла псалом — не по книге, у неё не было её, а наизусть.
— Прекрасные слова! — сказал он. — Но я не могу хорошенько вникнуть в них. Голова у меня такая тяжёлая.
Расмус стал стариком, но и Эльза была уже немолода. Упомянем о ней к слову, Расмус же никогда не упоминал о ней. Она была уже бабушкой. Резвая маленькая внучка её играла раз с другими деревенскими детьми, а Расмус проходил мимо, опираясь на палку. Увидав детей, он остановился и с улыбкой стал смотреть на их игру, — в памяти его воскресло былое. Но внучка Эльзы указала на него пальчиком и закричала: «Дурачок Расмус!» Другие девочки подхватили: «Дурачок Расмус!» и пустились преследовать старика.
Тяжёлый то был, пасмурный день; за ним потянулись такие же, но в конце концов ненастье всегда сменяется солнышком.
Утро в день Троицы выдалось чудесное; церковь вся была убрана зелёными берёзками; пахло точно в лесу; солнышко играло на церковных стульях; большие свечи у алтаря так и сияли. Приступили к причащению; Йоханна была в числе причастниц, но Расмуса не было. Как раз в это утро Господь отозвал его к Себе.
А у Бога всякий найдёт и милосердие, и сострадание!
Прошло много лет; дом портного всё ещё стоит, всё ещё держится, но в нём уже никто не живёт — он, пожалуй, упадёт в первую же бурю. Пруд весь зарос тростником и трилистником.
Ветер шумит в ветвях старого дерева. Сдаётся, что внемлешь песне; поет её ветер, пересказывает дерево. А не понимаешь их, спроси старую Йоханну из богадельни!
Она живёт там, поёт свой псалом, который пела Рас-
