быми воротниками. Мечи у нихъ висѣли на бедрахъ, а не у пояса. Гдѣ-то будетъ красоваться современемъ портретъ Іоганны, и каковъ-то будетъ на видъ ея благородный супругъ? Да, вотъ о чемъ она думала, вотъ что тихо шептали ея губы. Я подслушалъ все это, носясь взадъ и впередъ по длинному корридору и врываясь въ огромный покой.
Анна-Доротея, блѣдный гіацинтъ, еще четырнадцатилѣтняя дѣвочка, была тиха и задумчива. Большіе свѣтло-голубые глаза смотрѣли серьезно-грустно, но на устахъ порхала улыбка. Я не могъ ея сдуть, да и не хотѣлъ.
Я часто встрѣчалъ Анну-Доротею въ саду, на дорогѣ и въ полѣ; она собирала цвѣты и травы, которыя могли, какъ она знала, пригодиться ея отцу: онъ приготовлялъ изъ нихъ питье и капли. Вальдемаръ До былъ гордъ и смѣлъ, но также и знающъ! Онъ много зналъ! Всѣ это видѣли, всѣ объ этомъ шептались. Огонь пылалъ въ его комнатѣ даже лѣтомъ, а дверь всегда была на замкѣ; онъ работалъ тамъ дни и ночи, но не любилъ разговаривать о своей работѣ: силы природы нужно испытывать въ тиши; скоро, скоро онъ найдетъ самое лучшее, самое драгоцѣнное на свѣтѣ—красное золото!
Вотъ почему валилъ изъ трубы дымъ, трещали дрова и пылалъ въ каминѣ огонь! Я самъ помогалъ алхимику раздувать его!—разсказывалъ вѣтеръ.—„Будетъ! Будетъ!“—гудѣлъ я въ трубу Вальдемару До.—„Все станетъ дымомъ, сажей, золой, пепломъ! Ты прогоришь! У-у-у! Проносись! Проносись! Будетъ! Будетъ!“ Но Вальдемару До все еще было мало.
Куда же дѣвались изъ конюшенъ великолѣпныя лошади? Куда дѣвалась изъ шкафовъ серебряная и золотая посуда, съ полей—коровы, все добро и имѣнье? Да, все это можно расплавить, растопить… расплавить въ золотомъ тиглѣ, но золота изъ того не получится!
Пусто стало въ кладовыхъ, въ погребахъ и на чердакахъ. Убавилось людей, прибавилось мышей. Одно стекло трескалось, другое разбивалось; мнѣ уже не нужно было входить непремѣнно въ двери! „Гдѣ дымится труба, тамъ готовится ѣда“, а тутъ дымилась такая труба, которая пожирала всякую ѣду ради краснаго золота!
Я гудѣлъ въ воротахъ усадьбы, словно сторожъ трубилъ въ рогъ, но тутъ не было больше сторожа! Я вертѣлъ башенный флюгеръ, и онъ скрипѣлъ, будто сторожъ храпѣлъ на
быми воротниками. Мечи у них висели на бёдрах, а не у пояса. Где-то будет красоваться со временем портрет Иоганны, и каков-то будет на вид её благородный супруг? Да, вот о чём она думала, вот что тихо шептали её губы. Я подслушал всё это, носясь взад и вперёд по длинному коридору и врываясь в огромный покой.
Анна-Доротея, бледный гиацинт, ещё четырнадцатилетняя девочка, была тиха и задумчива. Большие светло-голубые глаза смотрели серьёзно-грустно, но на устах порхала улыбка. Я не мог её сдуть, да и не хотел.
Я часто встречал Анну-Доротею в саду, на дороге и в поле; она собирала цветы и травы, которые могли, как она знала, пригодиться её отцу: он приготовлял из них питьё и капли. Вальдемар До был горд и смел, но также и знающ! Он много знал! Все это видели, все об этом шептались. Огонь пылал в его комнате даже летом, а дверь всегда была на замке; он работал там дни и ночи, но не любил разговаривать о своей работе: силы природы нужно испытывать в тиши; скоро, скоро он найдёт самое лучшее, самое драгоценное на свете — красное золото!
Вот почему валил из трубы дым, трещали дрова и пылал в камине огонь! Я сам помогал алхимику раздувать его! — рассказывал ветер. — «Будет! Будет!» — гудел я в трубу Вальдемару До. — «Всё станет дымом, сажей, золой, пеплом! Ты прогоришь! У-у-у! Проносись! Проносись! Будет! Будет!» Но Вальдемару До всё ещё было мало.
Куда же девались из конюшен великолепные лошади? Куда девалась из шкафов серебряная и золотая посуда, с полей — коровы, всё добро и именье? Да, всё это можно расплавить, растопить… расплавить в золотом тигле, но золота из того не получится!
Пусто стало в кладовых, в погребах и на чердаках. Убавилось людей, прибавилось мышей. Одно стекло трескалось, другое разбивалось; мне уже не нужно было входить непременно в двери! «Где дымится труба, там готовится еда», а тут дымилась такая труба, которая пожирала всякую еду ради красного золота!
Я гудел в воротах усадьбы, словно сторож трубил в рог, но тут не было больше сторожа! Я вертел башенный флюгер, и он скрипел, будто сторож храпел на
