заснулъ, убаюканный качкой корабля, несшагося къ сѣверу, къ роскошной Венеціи.
Утромъ я завидѣлъ ея бѣлые дома и башни, казавшіеся издали стаей кораблей съ распущенными парусами. Налѣво простиралась Ломбардія съ ея плоскими берегами; Альпы казались блѣдно-голубымъ туманомъ, заволакивавшимъ горизонтъ. Вотъ гдѣ небо являлось необъятнымъ!
Утренній вѣтерокъ смягчилъ мое волненіе; я былъ уже спокойнѣе и думалъ о судьбѣ Венеціи, о ея прошломъ величіи и богатствѣ, о ея самостоятельности и могуществѣ, о дожахъ и обрученіи ихъ съ моремъ. Мы приближались къ городу все больше и больше, и я уже различалъ за лагунами отдѣльныя строенія съ желто-сѣрыми стѣнами, не то старыми, не то новыми, смотрѣвшими крайне непривѣтливо. Башню св. Марка я представлялъ себѣ гораздо выше. Мы плыли между твердою землею и лагунами. Какъ все здѣсь было плоско, самый берегъ, казалось, возвышался надъ водяною поверхностью всего на какой-нибудь вершокъ! Группа жалкихъ домиковъ шла уже за цѣлый городъ; тамъ и сямъ росли кусты, а гдѣ и ничего,—одна ровная плоскость. Я думалъ, что мы уже возлѣ самой Венеціи, но она находилась еще на разстояніи цѣлой мили, и насъ отдѣляла отъ нея широкая полоса гладкой мутной воды съ островами изъ тины, на которыхъ не пробивалось и былинки, не могла бы отыскать себѣ точки опоры для ногъ никакая птица. Повсюду были проведены глубокіе каналы, обозначенные рядомъ столбовъ. Вотъ я увидѣлъ и первыя гондолы, узкія, длинныя, быстрыя на ходу, какъ стрѣлы, и всѣ чернаго цвѣта; посреди каждой возвышалась каютка, обитая черною же матеріей; гондолы быстро проносились мимо, словно пловучія погребальныя колесницы. Вода здѣсь уже не была голубого цвѣта, какъ въ открытомъ морѣ или близъ береговъ Неаполя, но грязно-зеленаго. Мы проплыли мимо острова; дома, казалось, выростали здѣсь прямо изъ воды или лѣпились на обломкахъ кораблей. Съ высоты стѣны взиралъ на эту пустыню образъ Мадонны съ Младенцемъ на рукахъ. Мѣстами водяная поверхность представляла подвижныя зеленыя лужайки изъ болотныхъ травъ. Солнце освѣщало Венецію, колокола звонили, но на всемъ лежалъ отпечатокъ смерти, всеобщаго затишья. Въ верфи стоялъ лишь одинъ корабль, людей же я еще не видалъ ни души.
Я сѣлъ въ черную гондолу и поплылъ по пустынной водяной улицѣ. По обѣимъ сторонамъ тянулись высокія зданія; лѣстницы спускались въ самую воду, которая прямо вливалась въ широкія ворота домовъ, такъ что дворы казались какими-то четырехъугольными колодцами; гондола могла вплыть въ нихъ, но повернуться тамъ было уже крайне затруднительно. На нижней части стѣнъ осѣла зеленая тина. Огромные мраморные дворцы, казалось, готовы были рушиться; широкія окна были
заснул, убаюканный качкой корабля, несшегося к северу, к роскошной Венеции.
Утром я завидел её белые дома и башни, казавшиеся издали стаей кораблей с распущенными парусами. Налево простиралась Ломбардия с её плоскими берегами; Альпы казались бледно-голубым туманом, заволакивавшим горизонт. Вот где небо являлось необъятным!
Утренний ветерок смягчил моё волнение; я был уже спокойнее и думал о судьбе Венеции, о её прошлом величии и богатстве, о её самостоятельности и могуществе, о дожах и обручении их с морем. Мы приближались к городу всё больше и больше, и я уже различал за лагунами отдельные строения с жёлто-серыми стенами, не то старыми, не то новыми, смотревшими крайне неприветливо. Башню св. Марка я представлял себе гораздо выше. Мы плыли между твёрдою землёю и лагунами. Как всё здесь было плоско, самый берег, казалось, возвышался над водяною поверхностью всего на какой-нибудь вершок! Группа жалких домиков шла уже за целый город; там и сям росли кусты, а где и ничего, — одна ровная плоскость. Я думал, что мы уже возле самой Венеции, но она находилась ещё на расстоянии целой мили, и нас отделяла от неё широкая полоса гладкой мутной воды с островами из тины, на которых не пробивалось и былинки, не могла бы отыскать себе точки опоры для ног никакая птица. Повсюду были проведены глубокие каналы, обозначенные рядом столбов. Вот я увидел и первые гондолы, узкие, длинные, быстрые на ходу, как стрелы, и все чёрного цвета; посреди каждой возвышалась каютка, обитая чёрною же материей; гондолы быстро проносились мимо, словно плавучие погребальные колесницы. Вода здесь уже не была голубого цвета, как в открытом море или близ берегов Неаполя, но грязно-зелёного. Мы проплыли мимо острова; дома, казалось, вырастали здесь прямо из воды или лепились на обломках кораблей. С высоты стены взирал на эту пустыню образ Мадонны с Младенцем на руках. Местами водяная поверхность представляла подвижные зелёные лужайки из болотных трав. Солнце освещало Венецию, колокола звонили, но на всём лежал отпечаток смерти, всеобщего затишья. В верфи стоял лишь один корабль, людей же я ещё не видал ни души.
Я сел в чёрную гондолу и поплыл по пустынной водяной улице. По обеим сторонам тянулись высокие здания; лестницы спускались в самую воду, которая прямо вливалась в широкие ворота домов, так что дворы казались какими-то четырёхугольными колодцами; гондола могла вплыть в них, но повернуться там было уже крайне затруднительно. На нижней части стен осела зелёная тина. Огромные мраморные дворцы, казалось, готовы были рушиться; широкие окна были
