Тишина и спокойствіе монастырской кельи были ей дороже моей сильной братской любви! Нѣтъ, нѣтъ, я не люблю больше ни ту, ни другую. Не хочу и думать ни о той, ни о другой! И, какъ падшій духъ, мысль моя витала возлѣ образа чистѣйшей красоты—Лары, и дщери соблазна—Санты. Я сѣлъ въ гондолу, и мы поплыли по городу. Гребцы затянули свои пѣсни, но уже не изъ «Освобожденнаго Іерусалима»; венеціанцы забыли даже свои излюбленныя старинныя мелодіи съ тѣхъ поръ, какъ вымерли дожи, и чужеземцы, связавъ венеціанскому льву крылья, впрягли его въ свою тріумфальную колесницу. «Я хочу жить! Наслаждаться жизнью, осушить чашу наслажденій до дна!» сказалъ я самому себѣ, и гондола остановилась. Мы причалили къ гостиницѣ, гдѣ я жилъ. Я вышелъ изъ гондолы и поднялся къ себѣ въ комнату. Такъ прошелъ первый день моего пребыванія въ Венеціи.
Тишина и спокойствие монастырской кельи были ей дороже моей сильной братской любви! Нет, нет, я не люблю больше ни ту, ни другую. Не хочу и думать ни о той, ни о другой! И, как падший дух, мысль моя витала возле образа чистейшей красоты — Лары, и дщери соблазна — Санты. Я сел в гондолу, и мы поплыли по городу. Гребцы затянули свои песни, но уже не из «Освобождённого Иерусалима»; венецианцы забыли даже свои излюбленные старинные мелодии с тех пор, как вымерли дожи, и чужеземцы, связав венецианскому льву крылья, впрягли его в свою триумфальную колесницу. «Я хочу жить! Наслаждаться жизнью, осушить чашу наслаждений до дна!» сказал я самому себе, и гондола остановилась. Мы причалили к гостинице, где я жил. Я вышел из гондолы и поднялся к себе в комнату. Так прошёл первый день моего пребывания в Венеции.
Рекомендательныя письма, привезенныя мною изъ Рима, доставили мнѣ въ Венеціи и знакомыхъ, и такъ называемыхъ друзей. Величали меня здѣсь синьоромъ аббатомъ; никто не вызывался поучать меня; всѣ охотно слушали меня и признавали за мной таланты. Отъ Eccellenza и Франчески мнѣ все больше приходилось выслушивать непріятные и оскорбительные отзывы обо мнѣ другихъ лицъ; благодѣтелямъ моимъ какъ будто пріятно было доказывать мнѣ, что у меня столько недоброжелателей. Здѣсь уже ничего подобнаго не было, но значитъ, здѣсь у меня и не было искреннихъ друзей,—вѣдь, это ихъ привиллегія говорить непріятности. Зато я больше не чувствовалъ здѣсь на себѣ и цѣпей зависимости, тяжесть которыхъ не въ силахъ была облегчить мнѣ даже доброта Фламиніи.
Я посѣтилъ роскошный дворецъ дожей, побродилъ по пустыннымъ великолѣпнымъ заламъ и осмотрѣлъ залу засѣданія инквизиторовъ, въ которой висѣла ужасная картина, изображавшая мученія грѣшниковъ въ аду. Потомъ я прошелъ по узкой галлереѣ на закрытый мостъ, помѣщавшійся подъ самою крышей зданія и переброшенный черезъ каналъ, по которому скользили гондолы. Этотъ мостъ, «Мостъ Вздоховъ», соединялъ дворецъ дожей съ венеціанскими темницами. Верхнія темницы съ толстыми желѣзными рѣшетками, слабо освѣщаемыя лампой, висящею въ корридорѣ, кажутся всетаки просторными и свѣтлыми покоями въ сравненіи съ нижними, находившимися за покрытыми плѣсенью подъемными дверями, глубоко подъ землею, ниже уровня воды въ каналахъ. Вотъ гдѣ должны были томиться несчастные плѣнники, царапавшіе на мокрыхъ стѣнахъ свои жалобы! На воздухъ, на воздухъ скорѣе! И я сѣлъ въ гондолу, стрѣлою умчавшую меня отъ этого ужаснаго блѣдно-краснаго стараго
Рекомендательные письма, привезённые мною из Рима, доставили мне в Венеции и знакомых, и так называемых друзей. Величали меня здесь синьором аббатом; никто не вызывался поучать меня; все охотно слушали меня и признавали за мной таланты. От Eccellenza и Франчески мне всё больше приходилось выслушивать неприятные и оскорбительные отзывы обо мне других лиц; благодетелям моим как будто приятно было доказывать мне, что у меня столько недоброжелателей. Здесь уже ничего подобного не было, но значит, здесь у меня и не было искренних друзей, — ведь, это их привилегия говорить неприятности. Зато я больше не чувствовал здесь на себе и цепей зависимости, тяжесть которых не в силах была облегчить мне даже доброта Фламинии.
Я посетил роскошный дворец дожей, побродил по пустынным великолепным залам и осмотрел залу заседания инквизиторов, в которой висела ужасная картина, изображавшая мучения грешников в аду. Потом я прошёл по узкой галерее на закрытый мост, помещавшийся под самою крышей здания и переброшенный через канал, по которому скользили гондолы. Этот мост, «Мост Вздохов», соединял дворец дожей с венецианскими темницами. Верхние темницы с толстыми железными решётками, слабо освещаемые лампой, висящею в коридоре, кажутся всё-таки просторными и светлыми покоями в сравнении с нижними, находившимися за покрытыми плесенью подъёмными дверями, глубоко под землёю, ниже уровня воды в каналах. Вот где должны были томиться несчастные пленники, царапавшие на мокрых стенах свои жалобы! На воздух, на воздух скорее! И я сел в гондолу, стрелою умчавшую меня от этого ужасного бледно-красного старого
