ности; въ кустахъ заливался соловей. Я сталъ думать о дорогомъ Младенцѣ Іисусѣ, Чья мать была теперь и моею,—другой у меня, вѣдь, не было—опять обвилъ руками крестъ, прислонился къ нему головою и скоро заснулъ подкрѣпляющимъ сномъ.
Я проспалъ, должно быть, нѣсколько часовъ; разбудило меня пѣніе псалмовъ. Солнце свѣтило на верхнюю часть стѣны, капуцины съ зажженными свѣчами въ рукахъ ходили отъ алтаря къ алтарю и пѣли «Киріе элейсонъ». Вотъ они подошли къ кресту, возлѣ котораго лежалъ я, и я узналъ между ними фра Мартино. Онъ наклонился ко мнѣ, мой разстроенный видъ, моя блѣдность и то, что я находился здѣсь въ такой часъ, испугали его. Какъ я объяснилъ ему все, не знаю, но мой страхъ передъ Пеппо, моя безпомощность и заброшенность достаточно говорили за меня. Я крѣпко схватился за коричневую рясу монаха и молилъ его не покидать меня; вся братія, казалось, приняла во мнѣ живое участіе; всѣ они, вѣдь, знали меня, я бывалъ у нихъ въ кельяхъ и пѣлъ съ ними передъ святыми алтарями.
Какъ же я былъ радъ, очутившись съ фра Мартино въ монастырѣ, какъ скоро забылъ всѣ свои злоключенія, сидя въ его келейкѣ, обклеенной по стѣнамъ старинными лубочными картинками, и глядя на апельсинное дерево, протягивавшее свои зеленыя душистыя вѣтви прямо въ окно! Вдобавокъ фра Мартино пообѣщалъ мнѣ, что я больше не вернусь къ Пеппо.
— Нельзя довѣрить мальчика нищему-калѣкѣ, который день-денской валяется на улицѣ, да клянчитъ милостыню!—сказалъ онъ другимъ монахамъ.
Въ полдень онъ принесъ мнѣ на обѣдъ кореньевъ, хлѣба и вина и сказалъ мнѣ такъ торжественно и прочувствованно, что сердце мое затрепетало:
— Бѣдный мальчикъ! Будь твоя мать жива, намъ бы не пришлось разставаться: церковь укрыла бы тебя, и ты взросъ бы въ ея тиши, подъ ея защитой! Теперь же ты будешь брошенъ въ бурное житейское море, будешь носиться по нему на шаткой доскѣ! Но не забывай своего Спасителя и Небесной Дѣвы! Крѣпко держись ихъ! У тебя во всемъ свѣтѣ нѣтъ никого, кромѣ ихъ!
— Куда же я дѣнусь?—спросилъ я, и онъ сказалъ, что я отправлюсь въ Кампанью къ родителямъ Маріучіи, совѣтовалъ мнѣ почитать ихъ, какъ своихъ родителей, слушаться ихъ во всемъ и никогда не забывать молитвъ и всего того, чему онъ училъ меня. Подъ вечеръ къ воротамъ монастыря явилась Маріучія со своимъ отцомъ. Фра Мартино вывелъ меня къ нимъ. Одеждою-то, пожалуй, и Пеппо перещеголялъ бы этого пастуха, которому сдавали меня на руки. Разорванные, запыленные кожанные са-
ности; в кустах заливался соловей. Я стал думать о дорогом Младенце Иисусе, Чья мать была теперь и моею, — другой у меня, ведь, не было — опять обвил руками крест, прислонился к нему головою и скоро заснул подкрепляющим сном.
Я проспал, должно быть, несколько часов; разбудило меня пение псалмов. Солнце светило на верхнюю часть стены, капуцины с зажжёнными свечами в руках ходили от алтаря к алтарю и пели «Кирие элейсон». Вот они подошли к кресту, возле которого лежал я, и я узнал между ними фра Мартино. Он наклонился ко мне, мой расстроенный вид, моя бледность и то, что я находился здесь в такой час, испугали его. Как я объяснил ему всё, не знаю, но мой страх перед Пеппо, моя беспомощность и заброшенность достаточно говорили за меня. Я крепко схватился за коричневую рясу монаха и молил его не покидать меня; вся братия, казалось, приняла во мне живое участие; все они, ведь, знали меня, я бывал у них в кельях и пел с ними перед святыми алтарями.
Как же я был рад, очутившись с фра Мартино в монастыре, как скоро забыл все свои злоключения, сидя в его келейке, обклеенной по стенам старинными лубочными картинками, и глядя на апельсинное дерево, протягивавшее свои зелёные душистые ветви прямо в окно! Вдобавок фра Мартино пообещал мне, что я больше не вернусь к Пеппо.
— Нельзя доверить мальчика нищему-калеке, который день-денской валяется на улице, да клянчит милостыню! — сказал он другим монахам.
В полдень он принёс мне на обед кореньев, хлеба и вина и сказал мне так торжественно и прочувствованно, что сердце моё затрепетало:
— Бедный мальчик! Будь твоя мать жива, нам бы не пришлось расставаться: церковь укрыла бы тебя, и ты взрос бы в её тиши, под её защитой! Теперь же ты будешь брошен в бурное житейское море, будешь носиться по нему на шаткой доске! Но не забывай своего Спасителя и Небесной Девы! Крепко держись их! У тебя во всём свете нет никого, кроме их!
— Куда же я денусь? — спросил я, и он сказал, что я отправлюсь в Кампанью к родителям Мариучии, советовал мне почитать их, как своих родителей, слушаться их во всём и никогда не забывать молитв и всего того, чему он учил меня. Под вечер к воротам монастыря явилась Мариучия со своим отцом. Фра Мартино вывел меня к ним. Одеждою-то, пожалуй, и Пеппо перещеголял бы этого пастуха, которому сдавали меня на руки. Разорванные, запылённые кожаные са-
