Она привѣтливо кивнула головой сыну и слугамъ, и ее понесли по узкой, темной улицѣ домой. Она жила тамъ въ крошечномъ домикѣ; въ немъ родились всѣ ея дѣти, въ немъ занялась для нихъ заря счастья; покинь она эту невзрачную улицу, этотъ скромный домикъ—тогда, быть можетъ, и счастье покинетъ ея дѣтей! Она вѣрила въ это!»
Больше мѣсяцъ не сказалъ на этотъ разъ ничего; слишкомъ не надолго заглянулъ онъ ко мнѣ, но я-то долго потомъ думалъ о старухѣ, обитавшей въ темной, жалкой улицѣ. Скажи эта женщина слово, и къ ея услугамъ роскошный домъ на берегахъ Темзы; одно ея слово, и ее ждетъ вилла на берегу Неаполитанскаго залива; но она говоритъ: «Покинь я этотъ скромный домъ, гдѣ занялась для моихъ дѣтей заря счастья—тогда, быть можетъ, и счастье покинетъ ихъ!» Это суевѣріе, но особаго рода; чтобы понять его, тому, кто слышалъ сейчасъ эту исторію и видѣлъ эту картину, довольно вспомнить одно слово «Мать».
Она приветливо кивнула головой сыну и слугам, и её понесли по узкой, тёмной улице домой. Она жила там в крошечном домике; в нём родились все её дети, в нём занялась для них заря счастья; покинь она эту невзрачную улицу, этот скромный домик — тогда, быть может, и счастье покинет её детей! Она верила в это!»
Больше месяц не сказал на этот раз ничего; слишком ненадолго заглянул он ко мне, но я-то долго потом думал о старухе, обитавшей в тёмной, жалкой улице. Скажи эта женщина слово, и к её услугам роскошный дом на берегах Темзы; одно её слово, и её ждёт вилла на берегу Неаполитанского залива; но она говорит: «Покинь я этот скромный дом, где занялась для моих детей заря счастья — тогда, быть может, и счастье покинет их!» Это суеверие, но особого рода; чтобы понять его, тому, кто слышал сейчас эту историю и видел эту картину, довольно вспомнить одно слово — «Мать».
«Это было вчера поутру, на зарѣ!» говорилъ мѣсяцъ. «Въ большомъ городѣ не дымила еще ни одна труба, а я на трубы-то какъ разъ и глядѣлъ. Изъ одной изъ нихъ высунулась сначала чья-то голова, а потомъ и туловище по поясъ; руки держались за края трубы. «Ура!» Это былъ мальчишка-трубочистъ; онъ въ первый разъ въ жизни пролѣзъ черезъ всю трубу и теперь глядѣлъ изъ нея на Божій свѣтъ. «Ура!» Да, это, небось, не то, что карабкаться по узкимъ колѣнамъ каминныхъ трубъ! Вѣтерокъ такъ пріятно освѣжалъ лицо трубочистика, а ужъ что за видъ открывался ему оттуда! Весь городъ былъ какъ на ладони, а вдали виднѣлся и зеленый лѣсъ. Вдобавокъ въ ту же минуту взошло солнце. Его круглый, румяный ликъ глянулъ въ лицо трубочистика; оно такъ все и свѣтилось отъ радости, даромъ что порядкомъ было замазано сажей. «Теперь весь городъ можетъ любоваться мною! И мѣсяцъ, и солнце!» сказалъ онъ и замахалъ метлой.»
«Это было вчера поутру, на заре!» — говорил месяц. «В большом городе не дымила ещё ни одна труба, а я на трубы-то как раз и глядел. Из одной из них высунулась сначала чья-то голова, а потом и туловище по пояс; руки держались за края трубы. «Ура!» Это был мальчишка-трубочист; он в первый раз в жизни пролез через всю трубу и теперь глядел из неё на Божий свет. «Ура!» Да, это, небось, не то, что карабкаться по узким коленам каминных труб! Ветерок так приятно освежал лицо трубочистика, а уж что за вид открывался ему оттуда! Весь город был как на ладони, а вдали виднелся и зелёный лес. Вдобавок в ту же минуту взошло солнце. Его круглый, румяный лик глянул в лицо трубочистика; оно так всё и светилось от радости, даром что порядком было замазано сажей. «Теперь весь город может любоваться мною! И месяц, и солнце!» — сказал он и замахал метлой.»
«Вчера ночью», разсказывалъ мѣсяцъ: «я плылъ надъ однимъ китайскимъ городомъ. Лучи мои освѣщали длинныя голыя стѣны, тянувшіяся вдоль улицъ. Тамъ и сямъ въ нихъ виднѣлись двери, но всѣ онѣ были на запорѣ,—что за дѣло китайцу до внѣшняго міра! Плотныя жалюзи прикрывали окна домовъ, выходившія на внутренніе дворы. Только въ окнахъ храма мерцали огоньки. Я заглянулъ туда. Какая пестрота! Отъ самаго пола до потолка подымались ярко раскрашенныя и вызолоченныя картины, на которыхъ были изображены земныя дѣянія боговъ. Въ каждой нишѣ стояли кумиры, полускрытые пестрыми занавѣсками и распущенными знаменами. Всѣ кумиры были оловянные; передъ каждымъ воз-
«Вчера ночью», — рассказывал месяц: «я плыл над одним китайским городом. Лучи мои освещали длинные голые стены, тянувшиеся вдоль улиц. Там и сям в них виднелись двери, но все они были на запоре, — что за дело китайцу до внешнего мира! Плотные жалюзи прикрывали окна домов, выходившие на внутренние дворы. Только в окнах храма мерцали огоньки. Я заглянул туда. Какая пестрота! От самого пола до потолка подымались ярко раскрашенные и вызолоченные картины, на которых были изображены земные деяния богов. В каждой нише стояли кумиры, полускрытые пёстрыми занавесками и распущенными знамёнами. Все кумиры были оловянные; перед каждым воз-
