болѣе прославившихся монаховъ. Они были завернуты въ коричневыя рясы, подпоясаны веревками, а въ рукахъ держали молитвенники или высохшіе цвѣты. Алтари, подсвѣчники и разныя украшенія въ этихъ часовняхъ были изъ ключицъ и позвоночныхъ хребтовъ, барельефы изъ мелкихъ костей, но все отличалось грубою безвкусицей, какъ и самая идея. Я крѣпко прижался къ монаху, а онъ, сотворивъ молитву, сказалъ мнѣ: «Вотъ здѣсь буду когда-нибудь почивать и я; ты придешь тогда навѣстить меня?» Я не отвѣтилъ ни слова, боязливо поглядывая то на него, то на окружавшую насъ ужасную, диковинную обстановку. Нелѣпо было, въ самомъ дѣлѣ, приводить въ такое мѣсто ребенка. Я былъ совсѣмъ подавленъ, угнетенъ этимъ зрѣлищемъ и успокоился только вернувшись въ келейку фра Мартино; здѣсь въ окна заглядывали чудесные желтые апельсины, а на стѣнѣ висѣла пестрая картина: ангелы возносили Богородицу на небо, внизу же виднѣлась гробница ея, вся утопавшая въ цвѣтахъ.
Это первое посѣщеніе монастыря надолго дало пищу моей фантазіи, и я до сихъ поръ живо помню его. Монахъ сталъ казаться мнѣ совсѣмъ инымъ существомъ, нежели всѣ прочіе люди, которыхъ я зналъ. Онъ, вѣдь, постоянно былъ въ общеніи съ мертвыми, столь похожими въ своихъ коричневыхъ рясахъ на него самого, зналъ и разсказывалъ мнѣ столько исторій о святыхъ и чудесахъ, матушка моя такъ чтила его святость—все это заставляло меня мечтать о томъ, какъ бы и мнѣ когда-нибудь стать такимъ же.
Мать моя давно вдовѣла и жила только тѣмъ, что шила на людей, да отдавала внаймы нашу большую комнату. Прежде мы сами занимали ее, но теперь жили на чердачкѣ, залу же, какъ мы называли большую комнату, снялъ у насъ молодой художникъ Федериго. Онъ былъ веселый, живой молодой человѣкъ, родомъ издалека, оттуда, гдѣ не знали ни Мадонны, ни Іисуса,—говорила матушка—изъ Даніи. Я тогда еще не могъ взять въ толкъ, что есть на свѣтѣ иной языкъ, кромѣ нашего, и, думая, что художникъ не понимаетъ меня просто потому, что глухъ, принимался выкрикивать слова во все горло, а онъ смѣялся надо мною, часто угощалъ меня фруктами и рисовалъ мнѣ солдатиковъ, лошадокъ и домики. Мы скоро познакомились, я очень полюбилъ его, да и матушка говорила, что онъ славный человѣкъ. Но вотъ, я услыхалъ однажды между нею и фра Мартино такой разговоръ, который внушилъ мнѣ совсѣмъ особыя чувства къ молодому художнику. Мать спросила монаха, въ самомъ-ли дѣлѣ иностранецъ обреченъ на вѣчную гибель и адскія муки. «А, вѣдь, и онъ, и многіе изъ иностранцевъ славные, честные люди и не дѣлаютъ ничего дурного. Всѣ они добры къ бѣднымъ, аккуратно платятъ за квартиру, и, сдается мнѣ, за ними не водится такихъ грѣховъ, какъ за многими изъ нашихъ!»—прибавила она.
более прославившихся монахов. Они были завёрнуты в коричневые рясы, подпоясаны верёвками, а в руках держали молитвенники или высохшие цветы. Алтари, подсвечники и разные украшения в этих часовнях были из ключиц и позвоночных хребтов, барельефы из мелких костей, но всё отличалось грубою безвкусицей, как и самая идея. Я крепко прижался к монаху, а он, сотворив молитву, сказал мне: «Вот здесь буду когда-нибудь почивать и я; ты придёшь тогда навестить меня?» Я не ответил ни слова, боязливо поглядывая то на него, то на окружавшую нас ужасную, диковинную обстановку. Нелепо было, в самом деле, приводить в такое место ребёнка. Я был совсем подавлен, угнетён этим зрелищем и успокоился только вернувшись в келейку фра Мартино; здесь в окна заглядывали чудесные жёлтые апельсины, а на стене висела пёстрая картина: ангелы возносили Богородицу на небо, внизу же виднелась гробница её, вся утопавшая в цветах.
Это первое посещение монастыря надолго дало пищу моей фантазии, и я до сих пор живо помню его. Монах стал казаться мне совсем иным существом, нежели все прочие люди, которых я знал. Он, ведь, постоянно был в общении с мёртвыми, столь похожими в своих коричневых рясах на него самого, знал и рассказывал мне столько историй о святых и чудесах, матушка моя так чтила его святость — всё это заставляло меня мечтать о том, как бы и мне когда-нибудь стать таким же.
Мать моя давно вдовела и жила только тем, что шила на людей, да отдавала внаймы нашу большую комнату. Прежде мы сами занимали её, но теперь жили на чердачке, залу же, как мы называли большую комнату, снял у нас молодой художник Федериго. Он был весёлый, живой молодой человек, родом издалека, оттуда, где не знали ни Мадонны, ни Иисуса, — говорила матушка — из Дании. Я тогда ещё не мог взять в толк, что есть на свете иной язык, кроме нашего, и, думая, что художник не понимает меня просто потому, что глух, принимался выкрикивать слова во всё горло, а он смеялся надо мною, часто угощал меня фруктами и рисовал мне солдатиков, лошадок и домики. Мы скоро познакомились, я очень полюбил его, да и матушка говорила, что он славный человек. Но вот, я услыхал однажды между нею и фра Мартино такой разговор, который внушил мне совсем особые чувства к молодому художнику. Мать спросила монаха, в самом ли деле иностранец обречён на вечную гибель и адские муки. «А, ведь, и он, и многие из иностранцев славные, честные люди и не делают ничего дурного. Все они добры к бедным, аккуратно платят за квартиру, и, сдаётся мне, за ними не водится таких грехов, как за многими из наших!» — прибавила она.
