— Нѣтъ, она ничего не говорила ни про того, ни про другого; она слишкомъ горда. Но я знаю, что все отъ этого…
— Да, вы представьте себѣ, если она отказала Левину, — а она бы не отказала ему, если бы не было того, я знаю… И потомъ этотъ такъ ужасно обманулъ ее.
Княгинѣ слишкомъ страшно было думать, какъ много она виновата передъ дочерью, и она разсердилась.
— Ахъ, я уже ничего не понимаю! Нынче все хотятъ своимъ умомъ жить, матери ничего не говорятъ, а потомъ вотъ и…
— Maman, я пойду къ ней.
— Поди. Развѣ я тебѣ запрещаю? — сказала мать.
Войдя въ маленькій кабинетъ Кити, хорошенькую, розовенькую, съ куколками vieux saxe, комнатку, такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою была сама Кити еще два мѣсяца тому назадъ, Долли вспомнила, какъ убирали онѣ вмѣстѣ прошлаго года эту комнатку, съ какимъ весельемъ и любовью. У нея похолодѣло сердце, когда она увидѣла Кити, сидѣвшую на низенькомъ, ближайшемъ отъ двери стулѣ и устремившую неподвижные глаза на уголъ ковра. Кити взглянула на сестру, и холодное, нѣсколько суровое выраженіе ея лица не измѣнилось.
— Я теперь уѣду и засяду дома, и тебѣ нельзя будетъ ко мнѣ, — сказала Дарья Александровна, садясь подлѣ нея. — Мнѣ хочется поговорить съ тобой.
— О чемъ? — испуганно поднявъ голову, быстро спросила Кити.
— О чемъ, какъ не о твоемъ горѣ?
— У меня нѣтъ горя.
— Полно, Кити. Неужели ты думаешь, что я могу не знать? Я все знаю. И повѣрь мнѣ, это такъ ничтожно… Мы всѣ прошли черезъ это.
