— Объявить ему все и оставить его.
— Очень хорошо; положимъ, что я сдѣлаю это, — сказала она. — Вы знаете, что́ изъ этого будетъ? Я впередъ все разскажу, — и злой свѣтъ зажегся въ ея за минуту предъ этимъ нѣжныхъ глазахъ. — „А, вы любите другого и вступили съ нимъ въ преступную связь? (Она, представляя мужа, сдѣлала точно такъ, какъ это дѣлалъ Алексѣй Александровичъ, — удареніе на словѣ преступную.) Я предупреждалъ васъ о послѣдствіяхъ въ религіозномъ, гражданскомъ и семейномъ отношеніяхъ. Вы не послушали меня. Теперь я не могу отдать позору свое имя… — и своего сына, хотѣла она сказать, но сыномъ она не могла шутить… — позору свое имя“, и еще что-нибудь въ такомъ родѣ, — добавила она. — Вообще, онъ скажетъ со своею государственною манерой и съ ясностью и точностью, что онъ не можетъ отпустить меня, но приметъ зависящія отъ него мѣры остановить скандалъ. И сдѣлаетъ спокойно, аккуратно то, что́ скажетъ. Вотъ что́ будетъ. Это не человѣкъ, а машина, и злая машина, когда разсердится, — прибавила она, вспоминая при этомъ Алексѣя Александровича со всѣми подробностями его фигуры, манеры говорить и въ вину ставя ему все, что́ только могла она найти въ немъ нехорошаго, не прощая ему ничего за ту страшную вину, которою она была предъ нимъ виновата.
— Но, Анна, — сказалъ Вронскій убѣдительнымъ, мягкимъ голосомъ, стараясь успокоить ее, — все-таки необходимо сказать ему, а потомъ уже руководиться тѣмъ, что́ онъ предприметъ.
— Что жъ, бѣжать?
— Отчего жъ и не бѣжать. Я не вижу возможности продолжать это… И не для себя, — я вижу, что вы страдаете.
— Да, бѣжать и мнѣ сдѣлаться вашею любовницей, — злобно сказала она.
— Анна, — укоризненно-нѣжно проговорилъ онъ.
— Да — продолжала она, — сдѣлаться вашею любовницей и погубить все…
