— Скоро же! — съ улыбкой сказалъ Облонскій. — Но какъ? отчего?
— Длинная исторія. Я разскажу когда-нибудь, — сказалъ Левинъ, но сейчасъ же сталъ разсказывать. — Ну, коротко сказать, я убѣдился, что никакой земской дѣятельности нѣтъ и быть не можетъ, — заговорилъ онъ, какъ будто кто-то сейчасъ обидѣлъ его: — съ одной стороны, игрушка, играютъ въ парламентъ, а я ни достаточно молодъ, ни достаточно старъ, чтобы забавляться игрушками; а съ другой стороны (онъ заикнулся), это — средство для уѣздной coterie наживать деньжонки. Прежде были опеки, суды, а теперь земство, не въ видѣ взятокъ, а въ видѣ незаслуженнаго жалованья, — говорилъ онъ такъ горячо, какъ будто кто-нибудь изъ присутствовавшихъ оспаривалъ его мнѣніе.
— Эге! Да ты, я вижу, опять въ новой фазѣ, въ консервативной, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ. — Но, впрочемъ, послѣ объ этомъ.
— Да, послѣ. Но мнѣ нужно было тебя видѣть, — сказалъ Левинъ, съ ненавистью вглядываясь въ руку Гриневича.
Степанъ Аркадьевичъ чуть замѣтно улыбнулся.
— Какъ же ты говорилъ, что никогда больше не надѣнешь европейскаго платья? — сказалъ онъ, оглядывая его новое, очевидно отъ французскаго портного, платье. — Такъ! я вижу: новая фаза.
Левинъ вдругъ покраснѣлъ, но не такъ, какъ краснѣютъ взрослые люди, — слегка, сами того не замѣчая, но такъ, какъ краснѣютъ мальчики, чувствуя, что они смѣшны своею застѣнчивостью, и вслѣдствіе того стыдясь и краснѣя еще больше, почти до слезъ. И такъ странно было видѣть это умное, мужественное лицо въ такомъ дѣтскомъ состояніи, что Облонскій пересталъ смотрѣть на него.
— Да, гдѣ жъ увидимся? Вѣдь мнѣ очень, очень нужно поговорить съ тобой, — сказалъ Левинъ.
Облонскій какъ будто задумался.
