томъ же положеніи, какъ и я. Выйдя въ отставку, я сожгу свои корабли. Оставаясь на службѣ, я ничего не теряю. Она сама сказала, что не хочетъ измѣнять своего положенія. А я съ ея любовью не могу завидовать Серпуховскому“. И, закручивая медленнымъ движеніемъ усы, онъ всталъ отъ стола и прошелся по комнатѣ. Глаза его блестѣли особенно ярко, и онъ чувствовалъ то твердое, спокойное и радостное состояніе духа, которое находило на него всегда послѣ уясненія своего положенія. Все было, какъ и послѣ прежнихъ счетовъ, чисто и ясно. Онъ побрился, одѣлся, взялъ холодную ванну и вышелъ.
— А я за тобой. Твоя стирка нынче долго продолжалась, — сказалъ Петрицкій. — Что же, кончилось?
— Кончилось, — отвѣчалъ Вронскій, улыбаясь одними глазами и покручивая кончики усовъ такъ осторожно, какъ будто послѣ того порядка, въ который приведены его дѣла, всякое слишкомъ смѣлое и быстрое движеніе можетъ его разрушить.
— Ты всегда послѣ этого точно изъ бани, — сказалъ Петрицкій. — Я отъ Грицки (такъ они звали полкового командира), тебя ждутъ.
Вронскій, не отвѣчая, глядѣлъ на товарища, думая о другомъ.
— Да это у него музыка? — сказалъ онъ, прислушиваясь къ долетавшимъ до него знакомымъ звукамъ трубныхъ басовъ, полекъ и вальсовъ. — Что за праздникъ?
— Серпуховской пріѣхалъ.
— А-а! — сказалъ Вронскій, — я и не зналъ.
Улыбка его глазъ заблестѣла еще ярче.
Разъ рѣшивъ самъ съ собой, что онъ счастливъ своею любовью, пожертвовалъ ей своимъ честолюбіемъ, — взявъ по крайней мѣрѣ на себя эту роль, — Вронскій уже не могъ чувствовать ни зависти къ Серпуховскому, ни досады на него за то,
