ѣхать. Онъ чувствовалъ себя пристыженнымъ, униженнымъ, виноватымъ и лишеннымъ возможности смыть свое униженіе. Онъ чувствовалъ себя выбитымъ изъ той колеи, по которой онъ такъ гордо и легко шелъ до сихъ поръ. Всѣ, казавшіеся столь твердыми, привычки и уставы его жизни вдругъ оказались ложными и неприложимыми. Обманутый мужъ, представлявшійся до сихъ поръ жалкимъ существомъ, случайною и нѣсколько комическою помѣхой его счастію, вдругъ ею же самой былъ вызванъ, вознесенъ на внушающую подобострастіе высоту, и этотъ мужъ явился на этой высотѣ не злымъ, не фальшивымъ, не смѣшнымъ, но добрымъ, простымъ и величественнымъ. Этого не могъ не почувствовать Вронскій. Роли вдругъ измѣнились. Вронскій чувствовалъ его высоту и свое униженіе, его правоту и свою неправду. Онъ почувствовалъ, что мужъ былъ великодушенъ и въ своемъ горѣ, а онъ низокъ, мелоченъ въ своемъ обманѣ. Но это сознаніе своей низости передъ тѣмъ человѣкомъ, котораго онъ несправедливо презиралъ, составляло только малую часть его горя. Онъ чувствовалъ себя невыразимо несчастнымъ теперь отъ того, что страсть его къ Аннѣ, которая охлаждалась, ему казалось, въ послѣднее время, теперь, когда онъ зналъ, что навсегда потерялъ ее, стала сильнѣе, чѣмъ была когда-нибудь. Онъ увидалъ ее всю во время ея болѣзни, узналъ ея душу, и ему казалось, что онъ никогда до тѣхъ поръ не любилъ ея. И теперь-то, когда онъ узналъ ее, полюбилъ, какъ должно было любить, онъ былъ униженъ передъ нею и потерялъ ее навсегда, оставивъ въ ней о себѣ одно постыдное воспоминаніе. Ужаснѣе же всего было то смѣшное, постыдное положеніе его, когда Алексѣй Александровичъ отдиралъ ему руки отъ его пристыженнаго лица. Онъ стоялъ на крыльцѣ дома Карениныхъ, какъ потерянный, и не зналъ, что дѣлать.
— Извозчика прикажете? — спросилъ швейцаръ.
— Да, извозчика.
Вернувшись домой послѣ трехъ безсонныхъ ночей, Вронскій,
