было осквернено разговоромъ о конкуренціи какого-то петербургскаго офицера, предположеніями и совѣтами Степана Аркадьевича.
Степанъ Аркадьевичъ улыбнулся. Онъ понималъ, что́ дѣлалось въ душѣ Левина.
— Пріѣду когда-нибудь, — сказалъ онъ. — Да, братъ, женщины — это винтъ, на которомъ все вертится. Вотъ и мое дѣло плохо, очень плохо. И все отъ женщинъ. Ты мнѣ скажи откровенно, — продолжалъ онъ, доставъ сигару и держась одною рукой за бокалъ, — ты мнѣ дай совѣтъ.
— Но въ чемъ же?
— Вотъ въ чемъ. Положимъ, ты женатъ, ты любишь жену, но ты увлекся другою женщиной…
— Извини, но я рѣшительно не понимаю этого, какъ бы… все равно, какъ не понимаю, какъ бы я теперь, наѣвшись, тутъ же пошелъ мимо калачной и укралъ бы калачъ.
Глаза Степана Аркадьевича блестѣли больше обыкновеннаго.
— Отчего же? Калачъ иногда такъ пахнетъ, что не удержишься.
Himmlisch ist’s, wenn ich bezwungen |
Говоря это, Степанъ Аркадьевичъ тонко улыбался. Левинъ тоже не могъ не улыбнуться.
— Да, но безъ шутокъ, — продолжалъ Облонскій. — Ты пойми, что женщина — милое, кроткое, любящее существо, бѣдная, одинокая и всѣмъ пожертвовала. Теперь, когда уже дѣло сдѣлано, ты пойми, неужели бросить ее? Положимъ: разстаться, чтобы не разрушить семейную жизнь, но неужели не пожалѣть ее, не устроить, не смягчить?
— Ну, ужъ извини меня. Ты знаешь, для меня всѣ женщины дѣлятся на два сорта… то-есть нѣтъ… Вѣрнѣе: есть женщины, и есть… Я прелестныхъ падшихъ созданій не видалъ и не уви-
