Кися все время внимательно глядѣлъ на нее, какъ вивисекторъ на расчленяемаго имъ въ цѣляхъ науки кролика, а когда она схватилась за руку, спросилъ безцвѣтнымъ голосомъ:
— Что, обожглась? Горячо?
— Какъ онъ любить свою маму!—воскликнулъ Береговъ.
Голосъ его былъ восторженный, но лицо спокойное, безоблачное.
— Кися,—сказалъ отецъ,—зачѣмъ ты выкладываешь изъ банки всю горчицу... Вѣдь, не съѣшь. Зачѣмъ же ее зря портить?
— А я хочу,—сказалъ Кися, глядя на отца внимательными немигающими глазами.
— Но, вѣдь, намъ же ничего не останется!
— А я хочу!
— Ну, дай же мнѣ горчицу, дай сюда…
— А я… хочу!
Отецъ поморщился и со вздохомъ сталъ даликатно вынимать горчицу изъ цѣпкихъ тоненькихъ лапокъ, похожихъ на слабые коготки воробья…
— А я хо… хо… ччч…
Голосъ Киси все усиливался и усиливался, заливаемый внутренними, еще не нашедшими выхода слезами; онъ звенѣлъ, какъ пронзительный колокольчикъ, острый, проникающій иголками въ самую глубину мозга… И вдругъ — плотина прорвалась, и ужасный, непереносимый человѣческимъ ухомъ визгъ и плачъ хлынули изъ синяго искривленнаго рта и затопили все… За столомъ поднялась паника, всѣ вскочили, мать обрушилась на отца съ упреками, отецъ схватился за голову, а сынъ камнемъ свалился со стула и упалъ на полъ, завывъ протяжно, громко и страшно, такъ что, казалось, весь міръ наполнился этими звуками, задушивъ всѣ другіе звуки. Казалось, весь домъ слышитъ ихъ, вся улица, весь городъ
