и турки, католики и евреи, — всѣ ихъ молитвы были бы въ немъ такъ-же естественны, какъ и подъ открытымъ небомъ. Въ стѣнахъ Ая-Софіи и вѣрующій и пантеистъ сойдутся всегда въ общемъ чувствѣ удивленія, какъ въ любви къ природѣ, въ наслажденіи звѣзднымъ небомъ или голубымъ моремъ.
Во всякомъ другомъ храмѣ, насладясь общимъ впечатлѣніемъ, спокойно переходишь къ обзору частностей и начинаешь всматриваться въ подробности. Здѣсь, напротивъ, общность зданія такъ могущественно поглощаетъ вниманіе, что нѣсколько времени совсѣмъ не замѣчаешь его обстановки. Я долго простоялъ въ храмѣ и тутъ только увидѣлъ, что со стѣнъ и сводовъ его глядятъ на меня какіе-то таинственные призраки. Это остатки греческихъ мозаикъ, открытые при послѣдней передѣлкѣ архитекторомъ Фоссати и проглядывающіе сквозь турецкую закраску и золотые арабески узорчатыхъ надписей, покрывающихъ стѣны. Подъ куполомъ, въ углахъ боковыхъ сводовъ, стоять четыре серафима, у которыхъ одни лица закрыты золотыми розетами. Впереди, на тройномъ выгибѣ алтарной стѣны, виднѣются фигуры святыхъ и посреди ихъ колоссальный мозаическій образъ Премудрости. Всѣ лица таятся подъ золотыми надписями изъ Корана, но фигуры ясно выступаютъ въ таинственномъ полумракѣ. Кажется, первобытные жильцы храма до-сихъ-поръ еще присутствуют въ немъ, но закрыли глаза при видѣ опозореннаго святилища.
И въ-самомъ-дѣлѣ, отрываясь отъ общаго впечатлѣнія храма и переходя къ его обстановкѣ, чувствуешь тоже самое, когда отъ созерцанія природы обращаешься къ жалкому общественному быту: тамъ—все величественно и стройно, здѣсь—все бѣдно и жалко. Турки, какъ и во всемъ другомъ, не выразили въ Софійскомъ-храмѣ своего прочнаго господства: они не водворились въ немъ, но какъ-будто остановились только для кочевой молитвы. Въ Ая-Софіи можно въ одинъ день уничтожить всѣ слѣды исламизма. Юстиніановы
