ческой цивилизации, Г. писал: «модный оттягивающий пластырь (от назревших вопросов социальной революции) — всемирные выставки... Ну, а выставки надоедят — примутся за войну, начнут рассеиваться грудами трупов, лишь бы не видеть каких-то черных точек на небосклоне...». Задолго до исполнения своего пророчества Г. вскрыл внутреннюю механику неизбежности европейской войны. «Как только немцы убедились, — писал он в марте 1867, — что франц. берег понизился, что страшные революционные идеи ее поветшали, что бояться ее нечего, — из-за крепостных стен прирейнских показалась прусская каска. Франция все пятилась, каска все выдвигалась. Своих Бисмарк никогда не уважал, он навострил оба уха в сторону Франции, он нюхал воздух оттуда, и, убедившись в прочном понижении страны, он понял, что время Пруссии настало. Понявши, он заказал план Мольтке и заказал иголки оружейникам и систематически, с немецкой бесцеремонной грубостью, забрал спелые нем. груши и ссыпал смешному Фридриху Вильгельму в фартук, уверив его, что он — герой по особенному чуду лютеранского бога». В декабре того же 1867 Г. прибавил: «А, господа консерваторы, вы не хотели даже и такой бледной республики, как февральская, не хотели подслащенной демократии, которую вам подносил кондитер Ламартин.
Вы не хотели ни Мадзини-стоика, ни Гарибальди-героя. Вы хотели порядка, — будет вам зато война семилетняя, тридцатилетняя.
Граф Бисмарк, теперь ваше дело».
Война пришла через два года. А с войной — Коммуна; невозможно сказать, какие выводы сделал бы Г. из опыта войны и Коммуны. Но нет никакого сомнения, что для буржуазии, расстрелявшей коммунаров, он нашел бы те же слова жгучей ненависти и проклятия, к-рые он послал ей после июньских расстрелов 1848. «Вечером 26 июня, — писал тогда Г., — мы услышали, после победы „Националя" над Парижем, правильные залпы с небольшими расстановками... Мы все взглянули друг на друга, у всех лица были зеленые...
„Ведь это расстреливают*4, сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга. Я прижал лоб к стеклу окна. За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты».
Несмотря на все пробелы своего мировоззрения и ошибки своей тактики, Г. не «простил» и пронес память о той ночи через всю свою жизнь. Эта пламенная ненависть к буржуазному строю, искренняя преданность социалистическому идеалу и продолжавшееся всю жизнь служение делу освобождения человечества от гнета капитала, а России — от гнета крепостничества, вместе с громадным, вспыхивающим гениальными блестками литературным талантом, делают личность Г. одной из самых привлекательных в истории социализма, а его сочинения — замечательным и увлекательным комментарием к истории культурного и революционного движения Европы и России между февральской революцией и Парижской Коммуной. — В истории мировой социалистической мысли место Г. — на грани между утопическим социализмом и научным социализмом Маркса.В истории рус. общественной мысли Г. является родоначальником внутренне противоречивой системы, в к-рой элементы западно-европейского социализма сожительствовали с апологией отсталых социальных отношений России. Теоретически такое сожительство было нетерпимо, но оно оставалось характерной чертой русской революционной мысли в течение нескольких десятилетий, играло в свое время революционизирующую роль и было ликвидировано только с появлением на рус. почве рабочего движения и марксизма как его идеологии. Равным образом и роль самого Г. как необходимого переходного звена в истории мировой социалистической мысли и русского революционного движения выяснила только марксистская мысль, Плеханов и Ленин. — Различными сторонами своей деятельности Г. входит в историю рус. беллетристики, критики, политической публицистики и историографии, но основной является его роль как родоначальника «русского социализма», критика буржуазной цивилизации и провозвестника новой эпохи в истории мировой социалистической мысли.
«Могучий литературный талант» Г. (слова Плеханова) признается всеми без исключения писавшими о Г. на рус. или иностранных языках. Алексей Веселовский пишет о «силе слова и художественности образов и форм, доходящих у Г. до гениального блеска». Страстное отношение к основным проблемам жизни и общества, широкое образование, впитавшее в себя Вольтера и Гегеля, Фейербаха и Сен-Симона, прекрасная осведомленность в революционных движениях своего времени, близкое знакомство почти со всеми деятелями демократического движения середины 19 в., блестящее остроумие и великий талант литературной изобразительности сделали то, что в своих произведениях Г. оставил нам не только философские, социологические и политические построения, исторически давно превзойденные, но и непревзойденную художественную летопись жизни, исканий, падений и взлетов, побед и поражений своего поколения, поколения, родившегося накануне падения Наполеона I и сошедшего со сцены накануне Парижской Коммуны.
Язык его цроизведений — тот же, что в его интимных письмах, и чувствуется, что это — живой язык, естественная разговорная речь, к-рую не очень трудились шлифовать прежде, чем положить на бумагу. За его стилем и языком стоит большая и притом, несомненно, барская культура, осложненная, однако, пристальным изучением нем. философии и живым общением с редакциями и политическими клубами 48 — го года. Это сочетание сильно обогатило словарь Герцена и дало ему смелость и свободу распоряжаться этим словарем вне всяких образцов. А это в свою очередь еще более усиливает впечатление искренности, правдивости, разнообразия и остроты герценовского повествования.
«Язык его, — писал Тургенев, — до безумия неправильный, приводит меня в восторг: живое тело...».
Л. Каменев.
Литературная деятельность Г., охватывающая около 40 лет, распадается
