Чайка, сѣрая чайка съ печальными криками носится |
Дальше, дальше отсюда! Родного воздуха, родной шири полей, родной грусти!
И вотъ, я снова здѣсь. И, закрывъ глаза, я смотрю, какъ предо мной проходятъ новыя картины.
Свѣтлое дѣтство. Веселый сѣнокосъ. Надъ зеленымъ выкошеннымъ лугомъ разносится звонкая пѣсня.
Солнце потухло. Пѣсня умолкла. Уѣхали скрипучія телѣги съ возами душистаго сѣна.
Святочная елка блещетъ яркими огнями. Слышенъ смѣхъ, слышны пѣвучіе звуки рояля. Искрятся дѣтскіе взоры.
Звуки растаяли. Погасли дѣтскіе взоры, а если и свѣтятся, такъ не тѣмъ ужъ огнемъ.
И ее вспоминаю я, подругу моихъ майскихъ дней. Темныя брови, темные глаза, пышные свѣтлые волосы, стройный дѣвическій станъ.
Самъ погасилъ я прекрасный свѣтильникъ, самъ разрушилъ свои воздушные замки.
И неужели все? Все.
Какъ плоско, мелко! Такъ же, какъ у всѣхъ. Моя участь и участь другихъ—стертыя монеты; не отличишь одну отъ другой. Хотя-бы что-нибудь страшное было, что-нибудь, передъ чѣмъ содрогнулся бы съ ужасомъ. Ничего. Вѣчные сѣрые будни.
Я вошелъ въ старый домъ, гдѣ выросло много поколѣній, погибло много надеждъ. По угламъ виситъ паутина. Окна забиты. Отъ свѣчи падаютъ на потолокъ длинныя дрожащія тѣни. Одинокіе шаги гулко раздаются въ пустыхъ комнатахъ. Гдѣ-то съ быстрымъ шорохомъ пробѣжала мышь. Гдѣ-то скрипнула дверь.
Въ гостинной все по-прежнему. Полусломанная лютня напоминаетъ дѣдовскія времена. Китайскія вазы покрыты пылью. Со стѣнъ смотрятъ потускнѣвшіе портреты,—какія-то странныя чужія
Чайка, серая чайка с печальными криками носится |
Дальше, дальше отсюда! Родного воздуха, родной шири полей, родной грусти!
И вот, я снова здесь. И, закрыв глаза, я смотрю, как предо мной проходят новые картины.
Светлое детство. Весёлый сенокос. Над зелёным выкошенным лугом разносится звонкая песня.
Солнце потухло. Песня умолкла. Уехали скрипучие телеги с возами душистого сена.
Святочная ёлка блещет яркими огнями. Слышен смех, слышны певучие звуки рояля. Искрятся детские взоры.
Звуки растаяли. Погасли детские взоры, а если и светятся, так не тем уж огнём.
И её вспоминаю я, подругу моих майских дней. Тёмные брови, тёмные глаза, пышные светлые волосы, стройный девический стан.
Сам погасил я прекрасный светильник, сам разрушил свои воздушные замки.
И неужели всё? Всё.
Как плоско, мелко! Так же, как у всех. Моя участь и участь других — стёртые монеты; не отличишь одну от другой. Хотя бы что-нибудь страшное было, что-нибудь, перед чем содрогнулся бы с ужасом. Ничего. Вечные серые будни.
Я вошёл в старый дом, где выросло много поколений, погибло много надежд. По углам висит паутина. Окна забиты. От свечи падают на потолок длинные дрожащие тени. Одинокие шаги гулко раздаются в пустых комнатах. Где-то с быстрым шорохом пробежала мышь. Где-то скрипнула дверь.
В гостинной всё по-прежнему. Полусломанная лютня напоминает дедовские времена. Китайские вазы покрыты пылью. Со стен смотрят потускневшие портреты, — какие-то странные чужие
