Наше влеченіе къ Донъ Жуану коренится въ самой психологіи любви. Любовь есть драгоцѣннѣйшій нашъ талисманъ, который далъ намъ лучшія наслажденія и самыя страшныя страданія, бросалъ насъ тысячу разъ въ бездонныя пропасти и дикіе лѣса, и открылъ намъ тысячу разъ ослѣпительную бездонность неба. Мы вѣчно глядимъ на этотъ талисманъ, но мы никогда не можемъ его разгадать. Я сегодня говорю тебѣ люблю, и ты видѣла, какъ я блѣднѣлъ. Но я завтра скажу ей, что она моя первая любовь, потому что мой взглядъ утонетъ въ ея глазахъ, и потому что каждая любовь есть первая и послѣдняя любовь.
Если бъ я дерзко и неразумно захотѣлъ опредѣлить то, что навсегда неопредѣлимо, я сказалъ бы, что любовь есть желанье красоты, таинственно совпадающей съ нашей душой. Когда мы достигаемъ желаннаго, красота, которой мы такъ хотѣли, или исчезаетъ, какъ цвѣточные лепестки и цвѣточный ароматъ, подчиняясь неумолимому закону міроздательной Природы, или скрывается отъ нашихъ глазъ покровомъ ежедневности. По странному психологически-оптическому закону мы перестаемъ видѣть то, на что мы слишкомъ долго смотрѣли. Красота, если она и не погасла отъ нашего прикосновенія, дѣлается для насъ не тѣмъ, чѣмъ она была. Мы хотимъ небеснаго въ любви, хотя бы наши желанія были, повидимому, совсѣмъ земными. Мы хотимъ небеснаго, и достигаемъ всегда только земного,—небесное скрывается передъ земнымъ прикосновеніемъ. И потому мы всегда хотимъ новой красоты и новой любви. Въ каждомъ изъ насъ, въ большей или меньшей степени, есть то тревожное неудовлетворенное безпокойство, которое сдѣлало изъ Донъ Жуана Вѣчнаго Жида любви. Мы отрицаемъ это, но это такъ. Мы ненавидимъ и лелѣемъ скрывающагося въ нашей душѣ Донъ Жуана. Лелѣемъ, потому что душа наша, прикасаясь къ любви, не насыщается ею, и вѣчно хочетъ любви. И ненавидимъ, потому что смутно чувствуемъ, что въ этомъ влеченіи, разрушающемъ предѣлы земного, кроется трагическая сила, и что, если мы предадимся ему всецѣло, мы неизбѣжно должны погибнуть.
Наше влечение к Дон Жуану коренится в самой психологии любви. Любовь есть драгоценнейший наш талисман, который дал нам лучшие наслаждения и самые страшные страдания, бросал нас тысячу раз в бездонные пропасти и дикие леса, и открыл нам тысячу раз ослепительную бездонность неба. Мы вечно глядим на этот талисман, но мы никогда не можем его разгадать. Я сегодня говорю тебе люблю, и ты видела, как я бледнел. Но я завтра скажу ей, что она моя первая любовь, потому что мой взгляд утонет в её глазах, и потому что каждая любовь есть первая и последняя любовь.
Если б я дерзко и неразумно захотел определить то, что навсегда неопределимо, я сказал бы, что любовь есть желанье красоты, таинственно совпадающей с нашей душой. Когда мы достигаем желанного, красота, которой мы так хотели, или исчезает, как цветочные лепестки и цветочный аромат, подчиняясь неумолимому закону мироздательной Природы, или скрывается от наших глаз покровом ежедневности. По странному психологически-оптическому закону мы перестаем видеть то, на что мы слишком долго смотрели. Красота, если она и не погасла от нашего прикосновения, делается для нас не тем, чем она была. Мы хотим небесного в любви, хотя бы наши желания были, по-видимому, совсем земными. Мы хотим небесного, и достигаем всегда только земного, — небесное скрывается перед земным прикосновением. И потому мы всегда хотим новой красоты и новой любви. В каждом из нас, в большей или меньшей степени, есть то тревожное неудовлетворенное беспокойство, которое сделало из Дон Жуана Вечного Жида любви. Мы отрицаем это, но это так. Мы ненавидим и лелеем скрывающегося в нашей душе Дон Жуана. Лелеем, потому что душа наша, прикасаясь к любви, не насыщается ею, и вечно хочет любви. И ненавидим, потому что смутно чувствуем, что в этом влечении, разрушающем пределы земного, кроется трагическая сила, и что, если мы предадимся ему всецело, мы неизбежно должны погибнуть.
