этой душѣ, которая не знаетъ ни раскаянія, ни молитвы, ни надежды, и въ которой уже горитъ огонь неугасимый?
Но Томъ еще не умеръ. Его удивительныя слова и благочестивыя молитвы тронули сердца озвѣрѣлыхъ негровъ, которые были орудіемъ произведенныхъ надъ нимъ истязаніи. Какъ только Легри ушелъ, они положили его на землю и старались всѣми силами вернуть его къ жизни, — бѣдные глупцы, они воображали, что этимъ дѣлаютъ ему добро.
— По правдѣ сказать, мы очень согрѣшили! — сказалъ Самбо, — надѣюсь, что за этотъ грѣхъ будетъ отвѣчать масса, а не мы.
Они обмыли его раны и устроили ему постель изъ попорченнаго хлопка; одинъ изъ нихъ пробрался въ домъ и подъ предлогомъ усталости выпросилъ себѣ стаканъ водки у Легри. Эту водку они влили въ ротъ Тому.
— О, Томъ, — сказалъ Квимбо, — мы очень согрѣшили передъ тобой.
этой душе, которая не знает ни раскаяния, ни молитвы, ни надежды, и в которой уже горит огонь неугасимый?
Но Том еще не умер. Его удивительные слова и благочестивые молитвы тронули сердца озверелых негров, которые были орудием произведенных над ним истязании. Как только Легри ушел, они положили его на землю и старались всеми силами вернуть его к жизни, — бедные глупцы, они воображали, что этим делают ему добро.
— По правде сказать, мы очень согрешили! — сказал Самбо, — надеюсь, что за этот грех будет отвечать масса, а не мы.
Они обмыли его раны и устроили ему постель из попорченного хлопка; один из них пробрался в дом и под предлогом усталости выпросил себе стакан водки у Легри. Эту водку они влили в рот Тому.
— О, Том, — сказал Квимбо, — мы очень согрешили перед тобой.
