Она опальная мечта, 70 Она печальна и чиста, Она одинъ намекъ на нѣжность.
Но вотъ сейчасъ, но вотъ сейчасъ
Огнемъ своихъ зеленыхъ глазъ Она разрушитъ безмятежность.
75 Она холодный свѣтъ прольетъ,
И волю чарами убьетъ, Она сибилла[1] и колдунья.
Въ душѣ разъялась глубина,
Душѣ судьба ея видна, 80 Въ очарованьи новолунья.
6.
О, вновь родясь, она пьянитъ сердца,
Внушая мысль, что жизнь—одна влюбленность,
Когда же мы достигнемъ до конца,
Погаснувъ, мы находимъ обновленность.
85 Ущербная, уставъ лучомъ плѣнять,
Она наводитъ ужасъ на поэта,
И, сглазивъ душу, ей даетъ понять,
Что можно все, что нѣтъ ни въ чемъ запрета.
Когда же закруглится по краямъ, 90 Она горитъ какъ чаша золотая,
Въ которой боги пить даютъ богамъ,
Тамъ гдѣ любовь безсмертно-молодая.
Еще, и вотъ—она какъ рдяный[2] щитъ,
Какъ полнота пылающаго шара,
Она опальная мечта, 70 Она печальна и чиста, Она один намёк на нежность.
Но вот сейчас, но вот сейчас
Огнём своих зелёных глаз Она разрушит безмятежность.
75 Она холодный свет прольёт,
И волю чарами убьёт, Она сибилла[1] и колдунья.
В душе разъялась глубина,
Душе судьба её видна, 80 В очарованьи новолунья.
6.
О, вновь родясь, она пьянит сердца,
Внушая мысль, что жизнь — одна влюблённость,
Когда же мы достигнем до конца,
Погаснув, мы находим обновлённость.
85 Ущербная, устав лучом пленять,
Она наводит ужас на поэта,
И, сглазив душу, ей даёт понять,
Что можно всё, что нет ни в чём запрета.
Когда же закругли́тся по краям, 90 Она горит как чаша золотая,
В которой боги пить дают богам,
Там где любовь бессмертно-молодая.
Ещё, и вот — она как рдяный[2] щит,
Как полнота пылающего шара,
