конечно извѣстны намъ непосредственно: но истолкованіе и приложеніе ихъ къ частностямъ въ умственной и нравственной нашей жизни не можетъ быть совершенно зрѣлымъ плодомъ и цѣлой науки; потому что онѣ, какъ сказано выше, не подчиняются формамъ ума и воли; если же и входятъ въ нихъ, то въ области понятій и желаній становятся уже не тѣмъ, чѣмъ были. Знамя истины и добра без сомнѣнія водружено въ человѣческомъ субъектѣ: но оно, кажется, расторглось на двое, — и сколько теперь подъ нимъ замаскированныхъ заблужденій и пороковъ! Сердце безспорно исповѣдуетъ Бога: но когда люди, основавшись на этомъ общемъ, идеальномъ исповѣданіи, начнутъ изъяснять законы Его ума и воли; то вмѣсто единаго Бога, сотворятъ себѣ тысячи кумировъ, а вмѣсто одного человѣчества — милліоны недѣлимыхъ. Правда, можно, говорятъ, вообразить себѣ человѣка на такой степени нравственнаго и религіознаго развитія, что для него, при руководствѣ внутренняго чувства и духовныхъ стремленій, все ясно и опредѣленно: но этимъ самымъ представленіемъ очевидно предполагается уже предварительное развитіе сихъ дѣятелей, слѣдовательно въ наукѣ они должны зависѣть отъ средствъ своего воспитанія, можетъ быть, вовсе не субъективныхъ, и занимать уже второе мѣсто. При томъ, когда мы ищемъ начало Философіи въ человѣческомъ субьектѣ; то разумѣемъ не частное лицо, а цѣлое чсловѣчество: надобно, чтобы
