на курьихъ ножкахъ, повертывается. «Избушка, избушка! стань къ лѣсу задомъ, ко мнѣ передомъ.» Избушка повернулась. Вотъ она взошла въ избушку, а тамъ баба-яга изъ угла въ уголъ перевертывается: одной губой полъ стираетъ, а носомъ трубу закрываетъ. (У ней носъ съ Перевицкой мостъ!). «Фу, фу, фу! говоритъ—бывало русскаго духу слыхомъ не слыхать, видомъ не видать; а нынче русскій духъ на ложку садится, и въ ротъ катится. Что, красная дѣвица, дѣломъ пытаешь или отъ дѣла лытаешь?»—Бабушка, не столько отъ дѣла лытаю, сколько дѣло пытаю.—«Зачѣмъ же, говоритъ, сюды пришла?»—Да вотъ что, бабушка. Было у меня фенисно-ясно-соколъ-перышко; было да улетѣло.—«О, о! это мнѣ родственникъ! На̀ вотъ тебѣ серебреное блюдечко и золотое яблочко, само катается. Ступай и дойдешь ты до такой же до кельи къ моей двоюродной сестрѣ; она тебѣ путь покажетъ.—Я, говоритъ, зла; а она еще злѣе меня. Прощай же, не медли!» Пошла; шла, шла, шла. Чоботы избила, прутъ изломала, просфиру изглодала. Подходитъ, видитъ: стоитъ избушка на курьихъ ножкахъ, повертывается. «Избушка, избушка! стань къ лѣсу задомъ, ко мнѣ передомъ!» Избушка поворотилась. Она вошла. Тамъ баба-яга изъ угла въ уголъ переметывается, одной грудью печь заметаетъ, а другой трубу закрываетъ. Она зубами заскрипѣла: «Фу, фу, фу! бывало русскаго духу слыхомъ не слыхать, видомъ не видать; а нынче русскій духъ на ложку садится и въ ротъ валится.» Дѣвушка устрашилась и низехонько поклонилась. «Что ты, красная дѣвица, дѣла пытаешь или отъ дѣла лытаешь?»—Не столько, бабушка, отъ дѣла лытаю, сколько дѣло пытаю. «Ты не сказывай мнѣ, я все, говоритъ, знаю!» Даетъ ей гребень золотой, серебреное намыко[1] и золотое веретенце—само прядется.
- ↑ Намыко — Инструментъ, на который пряжа кладется.
на курьих ножках, повёртывается. «Избушка, избушка! стань к лесу задом, ко мне передом.» Избушка повернулась. Вот она взошла в избушку, а там баба-яга из угла в угол перевёртывается: одной губой пол стирает, а носом трубу закрывает. (У неё нос с Перевицкой мост!). «Фу, фу, фу! говорит — бывало русского духу слыхом не слыхать, видом не видать; а нынче русский дух на ложку садится, и в рот катится. Что, красная девица, делом пытаешь или от дела лытаешь?» — Бабушка, не столько от дела лытаю, сколько дело пытаю. — «Зачем же, говорит, сюды пришла?» — Да вот что, бабушка. Было у меня фенисно-ясно-сокол-пёрышко; было да улетело. — «О, о! это мне родственник! На́ вот тебе серебреное блюдечко и золотое яблочко, само катается. Ступай и дойдёшь ты до такой же до кельи к моей двоюродной сестре; она тебе путь покажет. — Я, говорит, зла; а она ещё злее меня. Прощай же, не медли!» Пошла; шла, шла, шла. Чоботы избила, прут изломала, просфиру изглодала. Подходит, видит: стоит избушка на курьих ножках, повёртывается. «Избушка, избушка! стань к лесу задом, ко мне передом!» Избушка поворотилась. Она вошла. Там баба-яга из угла в угол перемётывается, одной грудью печь заметает, а другой трубу закрывает. Она зубами заскрипела: «Фу, фу, фу! бывало русского духу слыхом не слыхать, видом не видать; а нынче русский дух на ложку садится и в рот валится.» Девушка устрашилась и низёхонько поклонилась. «Что ты, красная девица, дела пытаешь или от дела лытаешь?» — Не столько, бабушка, от дела лытаю, сколько дело пытаю. «Ты не сказывай мне, я всё, говорит, знаю!» Даёт ей гребень золотой, серебреное намыко[1] и золотое веретенце — само прядётся.
- ↑ Намыко — Инструмент, на который пряжа кладётся.
