менты, пріятно то, что называется „копаться“ въ своемъ матеріалѣ, дышать „архивною пылью“, перебирать библіографическiя пособія, самому набирать библіографію, собирать нужныя книги, волноваться по поводу того дѣйствительно-ли „все“ узнано, прочитано, подобрано. Безъ такого увлечения самою механикою работы, развѣ мыслимо собственноручно написать цѣлый томъ въ 250 стр. убористой печати, какъ это сдѣлалъ Гоголь?
И вотъ, когда сведешь всѣ черты бенедиктинства, столь ярко сказавшіяся и въ огромномъ трудѣ надъ сборникомъ пѣсенъ, и въ усерднѣйшемъ подготовленіи къ лекціямъ, и въ пространныхъ выборкахъ изъ лѣтописей, и, наконецъ, въ географическихъ компиляціяхъ, — то разъ навсегда нужно совершенно отбросить абсолютно-несправедливую легенду о научномъ диллетантизмѣ Гоголя. Пусть онъ и неудачный историкъ, и еще болѣе неудачный географъ, но интересъ и призваніе къ наукѣ имѣли глубочайшіе корни въ его духовномъ существѣ.
И даже въ самомъ художественномъ творчествѣ своему развѣ не былъ Гоголь настоящим бенедиктинцемъ по той тщательности, съ которой — къ ужасу позднѣйшихъ редакторовъ его сочиненій — онъ многократно передѣлывалъ и детали плана, и всякую фразу и даже каждое слово? Ни одинъ изъ прозаиковь русскихъ не работалъ такъ упорно и интенсивно надъ рукописями своими. Муки творчества терзали Гоголя — безусловно самаго одареннаго изъ мастеровъ русской прозы — больше кого-бы то ни было другого, именно благодаря желанію его всестороннѣе все сказать, все обнять, все освѣтить.
Литературный помазанникъ божьей милостью, онъ на царственномъ мѣстѣ своемъ былъ „вѣчнымъ работникомъ“ въ самомъ непосредственномъ смыслѣ слова.
Генiй и териѣніе, полетъ и усидчивость, стихійность и обдуманность, художественная интуицiя и методичность ученаго сливались въ Гоголѣ въ одно органическое цѣлое.
менты, приятно то, что называется «копаться» в своем материале, дышать «архивною пылью», перебирать библиографические пособия, самому набирать библиографию, собирать нужные книги, волноваться по поводу того, действительно ли «всё» узнано, прочитано, подобрано. Без такого увлечения самою механикою работы разве мыслимо собственноручно написать целый том в 250 стр. убористой печати, как это сделал Гоголь?
И вот, когда сведешь все черты бенедиктинства, столь ярко сказавшиеся и в огромном труде над сборником песен, и в усерднейшем подготовлении к лекциям, и в пространных выборках из летописей, и, наконец, в географических компиляциях, — то раз навсегда нужно совершенно отбросить абсолютно несправедливую легенду о научном дилетантизме Гоголя. Пусть он и неудачный историк, и еще более неудачный географ, но интерес и призвание к науке имели глубочайшие корни в его духовном существе.
И даже в самом художественном творчестве своем разве не был Гоголь настоящим бенедиктинцем по той тщательности, с которой — к ужасу позднейших редакторов его сочинений — он многократно переделывал и детали плана, и всякую фразу, и даже каждое слово? Ни один из прозаиков русских не работал так упорно и интенсивно над рукописями своими. Муки творчества терзали Гоголя — безусловно самого одаренного из мастеров русской прозы — больше кого бы то ни было другого, именно благодаря желанию его всестороннее всё сказать, всё обнять, всё осветить.
Литературный помазанник божьей милостью, он на царственном месте своем был «вечным работником»[1] в самом непосредственном смысле слова.
Гений и терпение, полет и усидчивость, стихийность и обдуманность, художественная интуиция и методичность ученого сливались в Гоголе в одно органическое целое.
