подобнаго пріема. Очевидно, что всякій планъ сочиненія, достойный называться планомъ, долженъ быть настолько разработанъ, чтобы предвидѣлась развязка, прежде чѣмъ перо коснется бумаги. Только имѣя постоянно передъ собою готовую развязку, мы можемъ сообщить плану характеръ причинности и послѣдовательности, согласуя всѣ мелочи, а въ особенности общій тонъ произведенія съ развитіемъ нашего намѣренія.
Тотъ методъ, котораго обыкновенно держатся сочинители, я нахожу ошибочнымъ въ самомъ его корнѣ. Мы — или беремъ тезисъ изъ исторіи, или вдохновляемся какимъ-нибудь современнымъ случаемъ, или, что́ гораздо лучше, измышляемъ сочетанія поразительныхъ событій, долженствующихъ составить только базисъ разсказа, и затѣмъ стараемся мысленно ввести описанія, разговоры и свои личные комментаріи въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ недостатокъ фактовъ и дѣйствія представитъ къ тому удобный случай.
Я предпочитаю начинать съ соображеній объ эффектѣ. Имѣя всегда въ виду оригинальность (ибо тотъ измѣняетъ самому себѣ, кто рискуетъ обойтись безъ такого очевиднаго и легкаго способа быть интереснымъ), я прежде всего говорю себѣ: между безчисленными эффектами или впечатлѣніями, которымъ сердце, умъ или, говоря общѣе, душа способна подчиняться, какой эффектъ въ данномъ случаѣ изберу я? Выбравъ сюжетъ романа, я затѣмъ стремлюсь создать какой-нибудь поразительный эффектъ, и соображаю, какимъ способомъ лучше его достигнуть: извѣстнымъ ли сочетаніемъ событій, или особеннымъ тономъ разсказа, — обыденными происшествіями и необычайнымъ тономъ, — или необыкновенными происшествіями и обыденнымъ тономъ, — или равною степенью необычайности и въ событіяхъ и въ тонѣ, — и тогда я ищу вокругъ себя или, вѣрнѣе, въ себѣ самомъ такого сочетанія фактовъ и манеры изложенія, которое было бы наиболѣе способно произвести требуемый эффектъ.
Я часто думаю о томъ, какой бы интересъ представляло признаніе автора, который бы захотѣлъ, т.-е., скорѣе, могъ разсказать шагъ за шагомъ всѣ тѣ процессы, черезъ которые проходило какое-либо изъ его произведеній, пока оно достигло своей окончательной формы. Я затрудняюсь сказать, почему такой трудъ никогда не былъ предложенъ публикѣ, — но, быть можетъ, этотъ пробѣлъ объясняется авторскимъ самолюбіемъ болѣе, чѣмъ какой-либо другой причиной. Большинство писателей — поэты въ особенности — предпочитаютъ, чтобы всѣ думали, что они сочиняютъ подъ вліяніемъ наитія свыше, въ минуту ясновидѣнія и экстаза — и они положительно содрогнулись бы при мысли, что публикѣ будетъ дозволено заглянуть за кулисы и — увидѣть тамъ неопредѣленные и съ трудомъ выработанные зародыши мысли, обнаружить, что истинные выводы были схвачены только въ послѣднюю минуту, подсмотрѣть безчисленные проблески идеи, которая долго не показывалась во всей полнотѣ, — замѣтить, что вполнѣ созрѣвшая мысль часто отбрасывалась вслѣдствіе ея невыразимости; имѣть возможность наблюдать осторожность автора въ выборѣ и въ исключеніяхъ, досадливость помарокъ и приписокъ — словомъ, увидѣть колеса, цѣпи и блоки для перемѣны декорацій, — пѣтушиныя перья,
подобного приема. Очевидно, что всякий план сочинения, достойный называться планом, должен быть настолько разработан, чтобы предвиделась развязка, прежде чем перо коснется бумаги. Только имея постоянно перед собою готовую развязку, мы можем сообщить плану характер причинности и последовательности, согласуя все мелочи, а в особенности общий тон произведения с развитием нашего намерения.
Тот метод, которого обыкновенно держатся сочинители, я нахожу ошибочным в самом его корне. Мы — или берем тезис из истории, или вдохновляемся каким-нибудь современным случаем, или, что́ гораздо лучше, измышляем сочетания поразительных событий, долженствующих составить только базис рассказа, и затем стараемся мысленно ввести описания, разговоры и свои личные комментарии в тех местах, где недостаток фактов и действия представит к тому удобный случай.
Я предпочитаю начинать с соображений об эффекте. Имея всегда в виду оригинальность (ибо тот изменяет самому себе, кто рискует обойтись без такого очевидного и легкого способа быть интересным), я прежде всего говорю себе: между бесчисленными эффектами или впечатлениями, которым сердце, ум или, говоря общее, душа способна подчиняться, какой эффект в данном случае изберу я? Выбрав сюжет романа, я затем стремлюсь создать какой-нибудь поразительный эффект, и соображаю, каким способом лучше его достигнуть: известным ли сочетанием событий, или особенным тоном рассказа, — обыденными происшествиями и необычайным тоном, — или необыкновенными происшествиями и обыденным тоном, — или равною степенью необычайности и в событиях и в тоне, — и тогда я ищу вокруг себя или, вернее, в себе самом такого сочетания фактов и манеры изложения, которое было бы наиболее способно произвести требуемый эффект.
Я часто думаю о том, какой бы интерес представляло признание автора, который бы захотел, т. е., скорее, мог рассказать шаг за шагом все те процессы, через которые проходило какое-либо из его произведений, пока оно достигло своей окончательной формы. Я затрудняюсь сказать, почему такой труд никогда не был предложен публике, — но, быть может, этот пробел объясняется авторским самолюбием более, чем какой-либо другой причиной. Большинство писателей — поэты в особенности — предпочитают, чтобы все думали, что они сочиняют под влиянием наития свыше, в минуту ясновидения и экстаза — и они положительно содрогнулись бы при мысли, что публике будет дозволено заглянуть за кулисы и — увидеть там неопределенные и с трудом выработанные зародыши мысли, обнаружить, что истинные выводы были схвачены только в последнюю минуту, подсмотреть бесчисленные проблески идеи, которая долго не показывалась во всей полноте, — заметить, что вполне созревшая мысль часто отбрасывалась вследствие её невыразимости; иметь возможность наблюдать осторожность автора в выборе и в исключениях, досадливость помарок и приписок — словом, увидеть колеса, цепи и блоки для перемены декораций, — петушиные перья,
