румяны и мушки, которыя въ девяносто-девяти случаяхъ на сто составляютъ принадлежность каждаго литературнаго гистріона.
Съ другой стороны, я знаю, что далеко не часто авторъ находится въ благопріятныхъ условіяхъ для возстановленія того пути, по которому онъ дошелъ до окончательной отдѣлки своего произведенія. Вообще идеи, возникшія въ безпорядкѣ и обработанныя кое-какъ, такъ же легко забываются.
Что касается меня, то я не раздѣляю упомянутыхъ мною опасеній и не нахожу ни малѣйшаго затрудненія припомнить прогрессивное развитіе всѣхъ моихъ произведеній; и такъ-какъ интересъ подобнаго анализа или возстановленія, составляющаго, по моему мнѣнію, desideratum въ литературѣ, совершенно не зависитъ отъ дѣйствительной или предполагаемой интересности разбираемаго сочиненія, то я думаю, что я не измѣню требованіямъ приличія, если раскрою modus operandi одного изъ моихъ собственныхъ произведеній. Я избираю „Ворона“, какъ поэму, наиболѣе распространенную. Я намѣренъ доказать, что ни одинъ изъ пунктовъ этого произведенія не можетъ быть приписанъ случайности или вдохновенію, и что трудъ этотъ шагъ-за-шагомъ подвигался къ своей окончательной формѣ со всею отчетливостью и строгой послѣдовательностію математической задачи.
Оставимъ въ сторонѣ вопросъ, не имѣющій непосредственнаго отношенія къ поэмѣ, — вопросъ о томъ, какое обстоятельство или какая потребность породили во мнѣ намѣреніе написать поэму, которая бы одновременно соотвѣтствовала и народному вкусу и требованіямъ критики.
Итакъ, мы начнемъ прямо съ этого намѣренія.
На первомъ планѣ стоялъ вопросъ о размѣрахъ поэмы. Если литературное произведеніе настолько длинно, что не можетъ быть прочитано въ одинъ присѣстъ, то мы уже лишаемся одной весьма важной стороны эффекта — единства впечатлѣнія, такъ-какъ если чтеніе будетъ происходить въ два пріема, то промежуточныя житейскія дѣла съ-разу отнимутъ у произведенія его цѣльность. Но если принять во вниманіе, что, caeteris piribus, ни одинъ поэтъ не можетъ лишить себя всего того, что́ можетъ содѣйствовать осуществленію его намѣренія, то остается только разсмотрѣть, найдемъ ли мы въ пространности поэмы какую-либо выгоду, которая бы вознаграждала ее за утрату единства? Я отвѣчаю: нѣтъ, мы не найдемъ. То, что́ мы называемъ длинною поэмою есть въ сущности рядъ короткихъ поэмъ, т.-е. рядъ короткихъ поэтическихъ эффектовъ. Безполезно доказывать, что поэма лишь до тѣхъ поръ поэма, пока она вызываетъ напряженное возбужденіе, возвышая душу, а всѣ напряженныя возбужденія, вслѣдствіе психической необходимости, — скоропреходящи. Вотъ почему „Потерянный рай“ представляетъ на половину чистѣйшую прозу; въ немъ есть рядъ поэтическихъ воспареній, перемѣшанныхъ съ соотвѣтствующими мѣстами паденія и охлажденія тона, благодаря тому, что, вслѣдствіе своей неимовѣрной длины, онъ лишенъ въ высшей степени важнаго художественнаго элемента — единства и цѣльности впечатлѣнія.
Итакъ, очевидно, что въ отношеніи размѣровъ существуютъ извѣстные предѣлы для каждаго литературнаго произведенія, а именно
румяны и мушки, которые в девяносто-девяти случаях на сто составляют принадлежность каждого литературного гистриона.
С другой стороны, я знаю, что далеко не часто автор находится в благоприятных условиях для восстановления того пути, по которому он дошел до окончательной отделки своего произведения. Вообще идеи, возникшие в беспорядке и обработанные кое-как, так же легко забываются.
Что касается меня, то я не разделяю упомянутых мною опасений и не нахожу ни малейшего затруднения припомнить прогрессивное развитие всех моих произведений; и так как интерес подобного анализа или восстановления, составляющего, по моему мнению, desideratum в литературе, совершенно не зависит от действительной или предполагаемой интересности разбираемого сочинения, то я думаю, что я не изменю требованиям приличия, если раскрою modus operandi одного из моих собственных произведений. Я избираю „Ворона“, как поэму, наиболее распространенную. Я намерен доказать, что ни один из пунктов этого произведения не может быть приписан случайности или вдохновению, и что труд этот шаг-за-шагом подвигался к своей окончательной форме со всею отчетливостью и строгой последовательностью математической задачи.
Оставим в стороне вопрос, не имеющий непосредственного отношения к поэме, — вопрос о том, какое обстоятельство или какая потребность породили во мне намерение написать поэму, которая бы одновременно соответствовала и народному вкусу и требованиям критики.
Итак, мы начнем прямо с этого намерения.
На первом плане стоял вопрос о размерах поэмы. Если литературное произведение настолько длинно, что не может быть прочитано в один присест, то мы уже лишаемся одной весьма важной стороны эффекта — единства впечатления, так как если чтение будет происходить в два приема, то промежуточные житейские дела с-разу отнимут у произведения его цельность. Но если принять во внимание, что, caeteris piribus, ни один поэт не может лишить себя всего того, что́ может содействовать осуществлению его намерения, то остается только рассмотреть, найдем ли мы в пространности поэмы какую-либо выгоду, которая бы вознаграждала ее за утрату единства? Я отвечаю: нет, мы не найдем. То, что́ мы называем длинною поэмою есть в сущности ряд коротких поэм, т. е. ряд коротких поэтических эффектов. Бесполезно доказывать, что поэма лишь до тех пор поэма, пока она вызывает напряженное возбуждение, возвышая душу, а все напряженные возбуждения, вследствие психической необходимости, — скоропреходящи. Вот почему „Потерянный рай“ представляет на половину чистейшую прозу; в нём есть ряд поэтических воспарений, перемешанных с соответствующими местами падения и охлаждения тона, благодаря тому, что, вследствие своей неимоверной длины, он лишен в высшей степени важного художественного элемента — единства и цельности впечатления.
Итак, очевидно, что в отношении размеров существуют известные пределы для каждого литературного произведения, а именно
