— возможность прочтенія его въ одинъ присѣстъ, — и хотя для нѣкоторыхъ видовъ сочиненій въ прозѣ, въ родѣ, напр., Робинзона Крузое, не требующихъ единства, предѣлы эти могутъ быть съ выгодою раздвинуты, но въ поэмѣ ихъ всегда будетъ неблагоразумно переступать. И даже въ этихъ предѣлахъ, объемъ поэмы долженъ быть математически пропорціоналенъ ея достоинству, т.-е. степени ея дѣйствія на душу или, другими словами, количеству истиннаго поэтическаго эффекта, которымъ она способна поражать читателя; для этого правила существуетъ только одно ограничительное условіе, а именно — что для произведенія каждаго даннаго эффекта безусловно требуется опредѣленное количество времени.
Строго придерживаясь этихъ соображеній и имѣя въ виду произвести возбужденіе, которое бы не превышало вкуса толпы и не было бы ниже требованій критики, я рѣшилъ, что объемъ поэмы будетъ достаточенъ, если въ ней будетъ заключаться около ста стиховъ. Въ дѣйствительности ихъ и вышло всего 108[1].
Далѣе, моя мысль обратилась къ выбору эффекта; при этомъ считаю умѣстнымъ заявить, что во время конструкціи своей поэмы, я ни на минуту не упускалъ изъ виду условія, чтобы она могла быть доступна всѣмъ и каждому. Я бы далеко увлекся отъ своей непосредственной задачи, если бы взялся доказывать положеніе, неоднократно мною подтвержденное, что прекрасное есть единственная законная область поэзіи. Я, впрочемъ, скажу нѣсколько словъ для болѣе точнаго объясненія моей мысли, часто подвергавшейся слишкомъ опрометчивому искаженію со стороны моихъ друзей. Наслажденіе, которое было бы въ одно и то же время наиболѣе напряженнымъ, наиболѣе возвышеннымъ и наиболѣе чистымъ, такое наслажденіе, мнѣ кажется, можетъ доставить только созерцаніе прекраснаго. Когда люди говорятъ о красотѣ, они въ дѣйствительности подразумѣваютъ не качество, какъ думаютъ иные, а впечатлѣніе; короче — они имѣютъ въ виду именно то чистое и возвышенное состояніе души (отнюдь не разума и не сердца), о которомъ я уже говорилъ и которое является послѣдствіемъ созерцанія прекраснаго. Я отношу прекрасное къ области поэзіи потому, что таковъ законъ искусства, что всѣ предметы внѣшняго и внутренняго міра должны быть усвоиваемы средствами наиболѣе для того пригодными, а никто еще не былъ такъ глупъ, чтобы отрицать способность поэзіи вызывать упомянутое возвышенное состояніе души.
Такіе предметы, какъ истина, или удовлетвореніе разума, и страсть или возбужденное состояніе сердца — хотя и они въ извѣстной мѣрѣ доступны для поэзіи — гораздо лучше усвоиваются прозою. Въ концѣ-концовъ истина требуетъ точности, а страсть — фамильярности[2] (люди, дѣйствительно страстные, меня поймутъ), т.-е. совершенно противоположныхъ условій, чѣмъ красота, представляющая, повторяю, не что иное, какъ возбужденіе или восторженное упоеніе души. Изъ всего вышесказаннаго вовсе не слѣдуетъ, чтобы страсть или даже
- ↑ Эдгаръ Поэ писалъ „Ворона“ восьмистопнымъ размѣромъ; переводъ же сдѣланъ четырехстопнымъ, чѣмъ и объясняется двойное количество строкъ у насъ.
- ↑ Homeliness — свободы, простоты, грубости.
— возможность прочтения его в один присест, — и хотя для некоторых видов сочинений в прозе, в роде, напр., Робинзона Крузое, не требующих единства, пределы эти могут быть с выгодою раздвинуты, но в поэме их всегда будет неблагоразумно переступать. И даже в этих пределах, объем поэмы должен быть математически пропорционален её достоинству, т. е. степени её действия на душу или, другими словами, количеству истинного поэтического эффекта, которым она способна поражать читателя; для этого правила существует только одно ограничительное условие, а именно — что для произведения каждого данного эффекта безусловно требуется определенное количество времени.
Строго придерживаясь этих соображений и имея в виду произвести возбуждение, которое бы не превышало вкуса толпы и не было бы ниже требований критики, я решил, что объем поэмы будет достаточен, если в ней будет заключаться около ста стихов. В действительности их и вышло всего 108[1].
Далее, моя мысль обратилась к выбору эффекта; при этом считаю уместным заявить, что во время конструкции своей поэмы, я ни на минуту не упускал из виду условия, чтобы она могла быть доступна всем и каждому. Я бы далеко увлекся от своей непосредственной задачи, если бы взялся доказывать положение, неоднократно мною подтвержденное, что прекрасное есть единственная законная область поэзии. Я, впрочем, скажу несколько слов для более точного объяснения моей мысли, часто подвергавшейся слишком опрометчивому искажению со стороны моих друзей. Наслаждение, которое было бы в одно и то же время наиболее напряженным, наиболее возвышенным и наиболее чистым, такое наслаждение, мне кажется, может доставить только созерцание прекрасного. Когда люди говорят о красоте, они в действительности подразумевают не качество, как думают иные, а впечатление; короче — они имеют в виду именно то чистое и возвышенное состояние души (отнюдь не разума и не сердца), о котором я уже говорил и которое является последствием созерцания прекрасного. Я отношу прекрасное к области поэзии потому, что таков закон искусства, что все предметы внешнего и внутреннего мира должны быть усваиваемы средствами наиболее для того пригодными, а никто еще не был так глуп, чтобы отрицать способность поэзии вызывать упомянутое возвышенное состояние души.
Такие предметы, как истина, или удовлетворение разума, и страсть или возбужденное состояние сердца — хотя и они в известной мере доступны для поэзии — гораздо лучше усваиваются прозою. В конце концов истина требует точности, а страсть — фамильярности[2] (люди, действительно страстные, меня поймут), т. е. совершенно противоположных условий, чем красота, представляющая, повторяю, не что иное, как возбуждение или восторженное упоение души. Из всего вышесказанного вовсе не следует, чтобы страсть или даже
