былъ украшенъ разсказъ, всегда будетъ оставаться сухость и нагота, поражающія взглядъ художника. Въ каждомъ подобномъ произведеніи неизбѣжно необходимы два условія: во-первыхъ, извѣстная цѣльность или соразмѣрность частей и, во-вторыхъ, нѣчто подразумѣваемое, нѣчто въ родѣ потайной, невидимой и неопредѣленной струи, мысли. Это-то послѣднее качество и сообщаетъ художественному произведенію характеръ богатства (выражаясь языкомъ разговорнымъ), которое мы часто имѣемъ глупость смѣшивать съ идеальностью. Избытокъ же въ выраженіи подразумѣваемыхъ чувствъ, манія превращать таинственную струю тэмы въ совершенно явственный потокъ — превращаетъ въ прозу (и въ прозу самую плоскую) воображаемую поэзію такъ-называемыхъ трансценденталистовъ.
Придерживаясь такихъ взглядовъ, я прибавилъ двѣ заключительныхъ строфы поэмы, для того, чтобы ихъ подразумѣваемое значеніе проникло собою и все предыдущее изложеніе. Эти двѣ строфы заставляютъ читателя доискиваться нравственнаго смысла, скрытаго въ разсказѣ. Читатель уже съ предпослѣдней строфы начинаетъ смотрѣть на ворона, какъ на эмблему, и только именно въ послѣднихъ стихахъ послѣдней строфы для него становится вполнѣ яснымъ намѣреніе автора представить „Ворона“ символомъ скорбной вѣчной памяти объ умершихъ:
Итакъ, храня угрюмый видъ, |
был украшен рассказ, всегда будет оставаться сухость и нагота, поражающие взгляд художника. В каждом подобном произведении неизбежно необходимы два условия: во-первых, известная цельность или соразмерность частей и, во-вторых, нечто подразумеваемое, нечто в роде потайной, невидимой и неопределенной струи, мысли. Это-то последнее качество и сообщает художественному произведению характер богатства (выражаясь языком разговорным), которое мы часто имеем глупость смешивать с идеальностью. Избыток же в выражении подразумеваемых чувств, мания превращать таинственную струю тэмы в совершенно явственный поток — превращает в прозу (и в прозу самую плоскую) воображаемую поэзию так называемых трансценденталистов.
Придерживаясь таких взглядов, я прибавил две заключительных строфы поэмы, для того, чтобы их подразумеваемое значение проникло собою и все предыдущее изложение. Эти две строфы заставляют читателя доискиваться нравственного смысла, скрытого в рассказе. Читатель уже с предпоследней строфы начинает смотреть на ворона, как на эмблему, и только именно в последних стихах последней строфы для него становится вполне ясным намерение автора представить „Ворона“ символом скорбной вечной памяти об умерших:
Итак, храня угрюмый вид, |
