Такую птицу предъ собой,
Что́ знаетъ нашъ языкъ людской
И, объясняясь безъ труда,
Зовется: Больше никогда?!
Подготовивъ такимъ образомъ эффектъ развязки, я тотчасъ же замѣняю фантастическій тонъ глубоко серьёзнымъ: эта замѣна начинается со слѣдующей затѣмъ строфы:
Но воронъ былъ угрюмъ и нѣмъ: |
Съ этой минуты мой герой уже не шутитъ; онъ даже не находитъ ничего фантастическаго въ поведеніи ворона. Онъ говоритъ о немъ, какъ о «худомъ, уродливомъ пророкѣ, печальномъ воронѣ древнихъ дней», который пронизываетъ его глазами, полными огня. Это душевное смущеніе героя и возбужденное состояніе его воображенія имѣетъ въ виду подготовить такія же явленія въ самомъ читателѣ, и настроить его сообразно духу развязки, которая теперь наступаетъ насколько возможно быстро и непосредственно.
Когда на послѣдній вопросъ героя, найдетъ ли онъ свою возлюбленную въ раю, воронъ отвѣчаетъ: „больше никогда!“ — то поэма, собственно говоря, въ своей самой простой фазѣ, въ смыслѣ обыкновеннаго разсказа, могла бы считаться оконченною. До сихъ поръ все оставалось въ предѣлахъ объяснимаго и реальнаго. Воронъ заучилъ: „больше никогда!“ и, ускользнувъ отъ надзора своего хозяина, былъ вынужденъ, въ полночь, вслѣдствіе сильной бури, искать убѣжища у одного еще свѣтившагося окна, у окна студента, погруженнаго на-половину въ свои книги и на-половину въ воспоминанія о своей умершей возлюбленной. Ударами своихъ крыльевъ птица раскрыла окно и усѣлась на мѣстѣ, недосягаемомъ для студента, который, забавляясь этимъ приключеніемъ и страннымъ поведеніемъ посѣтителя, въ шутку спрашиваетъ у него, какъ его зовутъ, не ожидая, конечно, получить никакого отвѣта. Воронъ отвѣчаетъ на вопросъ заученнымъ словомъ: больше никогда, — словомъ, встрѣчающимъ тотчасъ же печальный откликъ въ сердцѣ студента; затѣмъ послѣдній, выражая вслухъ мысли, внушенныя ему этимъ обстоятельствомъ, вновь поражается повтореніемъ того же: больше никогда. Тогда студентъ старается разгадать причину такого явленія, но вскорѣ, благодаря пылкости человѣческаго сердца, онъ чувствуетъ потребность помучить самого себя и, побуждаемый суевѣріемъ, начинаетъ предлагать птицѣ вопросы, нарочно подобранные такимъ образомъ, чтобы ожидаемый отвѣтъ — непреклонное „больше никогда“ — доставило ему наибольшую возможность насладиться своимъ горемъ. Въ этой-то склонности сердца къ самоистязанію, доведенной до своихъ крайнихъ предѣловъ, мой разсказъ, какъ я уже говорилъ, въ своей первой естественной фазѣ, уже получилъ естественное окончаніе и до сихъ поръ ничто не переступало границъ дѣйствительности.
Но въ сюжетахъ, излагаемыхъ такимъ способомъ, сколько бы ловкости ни было потрачено, какими бы блестящими случайностями ни
Такую птицу пред собой,
Что́ знает наш язык людской
И, объясняясь без труда,
Зовется: Больше никогда?!
Подготовив таким образом эффект развязки, я тотчас же заменяю фантастический тон глубоко серьёзным: эта замена начинается со следующей затем строфы:
Но ворон был угрюм и нем: |
С этой минуты мой герой уже не шутит; он даже не находит ничего фантастического в поведении ворона. Он говорит о нём, как о «худом, уродливом пророке, печальном вороне древних дней», который пронизывает его глазами, полными огня. Это душевное смущение героя и возбужденное состояние его воображения имеет в виду подготовить такие же явления в самом читателе, и настроить его сообразно духу развязки, которая теперь наступает насколько возможно быстро и непосредственно.
Когда на последний вопрос героя, найдет ли он свою возлюбленную в раю, ворон отвечает: „больше никогда!“ — то поэма, собственно говоря, в своей самой простой фазе, в смысле обыкновенного рассказа, могла бы считаться оконченною. До сих пор все оставалось в пределах объяснимого и реального. Ворон заучил: „больше никогда!“ и, ускользнув от надзора своего хозяина, был вынужден, в полночь, вследствие сильной бури, искать убежища у одного еще светившегося окна, у окна студента, погруженного на-половину в свои книги и на-половину в воспоминания о своей умершей возлюбленной. Ударами своих крыльев птица раскрыла окно и уселась на месте, недосягаемом для студента, который, забавляясь этим приключением и странным поведением посетителя, в шутку спрашивает у него, как его зовут, не ожидая, конечно, получить никакого ответа. Ворон отвечает на вопрос заученным словом: больше никогда, — словом, встречающим тотчас же печальный отклик в сердце студента; затем последний, выражая вслух мысли, внушенные ему этим обстоятельством, вновь поражается повторением того же: больше никогда. Тогда студент старается разгадать причину такого явления, но вскоре, благодаря пылкости человеческого сердца, он чувствует потребность помучить самого себя и, побуждаемый суеверием, начинает предлагать птице вопросы, нарочно подобранные таким образом, чтобы ожидаемый ответ — непреклонное „больше никогда“ — доставило ему наибольшую возможность насладиться своим горем. В этой-то склонности сердца к самоистязанию, доведенной до своих крайних пределов, мой рассказ, как я уже говорил, в своей первой естественной фазе, уже получил естественное окончание и до сих пор ничто не переступало границ действительности.
Но в сюжетах, излагаемых таким способом, сколько бы ловкости ни было потрачено, какими бы блестящими случайностями ни
