для образковъ, продаваемыхъ на мѣстныхъ праздникахъ (pardons), снабженныхъ особыми разрѣшеніями (7, 13, 21, 117, 122, 161). А между тѣмъ и въ такихъ крошкахъ, сброшенныхъ со стола поэзіи — почти уже за предѣлъ литературы изящной, есть одна черта, не позволяющая имъ утонуть въ массѣ предназначенныхъ для той же цѣли церковныхъ виршей, возвышающая ихъ высоко надъ уровнемъ простого ремесла. Черта эта — вдохновеніе, правда — не религиозное, но чисто артистическое, огонь, который Кондратовичъ самъ приносилъ съ собой въ церковь, а не бралъ съ церковныхъ свѣчекъ (Къ Зенькевичу. VII. 192).
Да, это былъ поэтъ религиозный, но вовсе не правовѣрный; для него было важно, какъ вѣруютъ массы, но онъ самъ не принималъ всего буквально, былъ даже равнодушенъ къ тому, во что именно онѣ вѣруютъ, что бываетъ всегда сомнительнымъ и неудобопонятнымъ, а во всякомъ случаѣ не можетъ быть строго доказано и защищено. Несмотря на дѣтскую почти набожность своего сердца, поэтъ нашъ пользовался однакоже всѣми привилегіями человѣка свободномыслящаго. А въ минуты легкомысленной веселости, онъ даже позволялъ себѣ, особенно въ пріятельской бесѣдѣ, остроумныя шутки надъ разными предметами изъ среды церковной, надъ кардиналами «что съехались въ Парижѣ на постой чтобы избранника (Наполеона III) мастить помадою святой (стихи къ Румбовичу VI. 275)»; или надъ прелатомъ, который «учено морщитъ лобъ, чтобъ доказать непогрѣшимость папы (VII. 182)». Точно такъ, поэтъ крайне фамильярно обходится съ св. Софіею (VII. 280), Іоанномъ-Крестителемъ (VII. 286), или съ св. Евстахіемъ, по поводу именинъ ученаго гр. Тышкевича (VI. 306): «сегодня вѣдь дежурнымъ состоитъ при Богѣ―святый Евстахій. Охотно онъ съ докладомъ благосклоннымъ войдетъ о дорогомъ кліентѣ, его поддержитъ самъ своимъ авторитетомъ ― святый Евстахій. И на пути твоемъ прекрасномъ
