такъ, какъ мысль художника, горѣли огнемъ человѣческой мысли (III 87)»... И между тѣмъ, «то былъ обычный путь, которымъ идетъ титанъ, чтобы стать полубогомъ». Если бы здѣсь не была вставлена фраза «диктаторъ галловъ» и нѣсколько географическихъ терминовъ какъ-то о переходѣ Альповъ и Пиренеевъ, о пирамидахъ и т. д. то можно было бы теряться въ догадкахъ, котораго собственно изъ завоевателей новыхъ временъ (такъ какъ упоминается артиллерiя) должно изображать это описаніе, оканчивающееся моралью во вкусѣ проповѣдей: «и пѣснь великая огня, крови и дѣлъ, мыслью не вышла за предѣлъ толпы» ― потому что была внушена гордостью, а гордость не можетъ создать вещей, отмѣченныхъ божественной искрою, все равно «беретъ-ли словесныя болѣе блѣдныя краски, или картечью разрываетъ воздухъ».
Можно проклинать геній за то, что дѣла его были не - благотворныя, не — божескія, но произносить такое сужденіе, что мысль генія не вышла за предѣлъ толпы, значитъ — противорѣчить собственному признанію за тѣмъ же лицомъ характера геніальности и титаничности.
Обратимся къ прошедшему болѣе отдаленному, къ XVI вѣку, который Кондратовичу такъ нравился и былъ ему лучше другихъ извѣстенъ. Въ «Стеллѣ Форнаринѣ» есть длинное описаніе, которое должно служить характеристикою эпохи Возрожденія (IV 4-9), но состоитъ изъ общихъ мѣстъ или изъ понятій ошибочныхъ, ни мало несоотвѣтствующихъ тому преклоненію предъ нагимъ человѣческимъ тѣломъ, тому языческому взгляду на природу, наконецъ тому какъ-бы захвату религіи искусствомъ, противъ котораго, какъ противъ кощунства, заявила свой горячій и мрачный протестъ Реформація. У Кондратовича же, послѣ рутиннаго изображенія сперва господства римскихъ цезарей, затѣмъ — рыбаря ладьи Петровой, оказывается, что чудеса и отлученія, перо философовъ и талантъ художниковъ были провиденціяльными ору-
