ство изъ ревности... Но во всякомъ случаѣ, судьба ея не имѣла бы уже ничего общаго съ судьбой крѣпости Пулленъ и самого Маргера.
Между тѣмъ, подъ перомъ Кондратовича, развязка выходитъ совсѣмъ иная, и такая притомъ, что, теряя все обаяніе дико растущаго цвѣтка, лѣснаго ландыша, босая княжна Эгле превращается въ утонченную, сентенціональную даму, которая въ отношеніи анализа своихъ чувствъ въ состояніите одинъ урокъ самому рыцарю Рансдорфу. Она и взглянуть умѣетъ такъ свысока и по аристократски, что смѣльчака можетъ тотчасъ осадить: «Но дочь Маргера, какъ острой стрѣлой, пригвоздила его своимъ взглядомъ (II 39)». Однако, вырвавъ Рансдорфа у своихъ боговъ, она сама остается на мѣстѣ, при богахъ и отцѣ, такъ какъ мысль и виды ея заходятъ далѣе умственнаго горизонта обыкновенной женщины: быть можетъ этотъ нѣмецъ когда нибудь станетъ орудіемъ примиренія между орденомъ и Литвой, «угаситъ ненависть, что оба пятнаетъ народа и примиритъ боговъ своей земли съ литовскими богами». Затѣмъ, послѣ бѣгства Рансдорфа, Эгле, осужденная сдѣлаться добычею боговъ и заключенная въ подземной темницѣ, не перестаетъ заниматься политикой и поочередно примѣряетъ къ себѣ, какъ платья, двѣ борющіяся вѣры: «несчастная дѣвушка то молится, то проклинаетъ, то крестикъ, данный ей, къ устамъ прижметъ, то съ груди его срываетъ (II 85)» то отъ боговъ жестокихъ отвращаетъ взоръ, такъ какъ въ вѣнкѣ своемъ терновомъ Богъ чужой ей милосердно смотритъ въ очи». Она уже готова бѣжать къ нѣмцамъ, подъ власть Христа, но тотчасъ сознаетъ себя преступницей: «О святые боги, я отступаю когда Поклюсъ требуетъ жертвы для спасенія Литвы... Рансдорфъ ей врагъ, пускай погибнетъ онъ... О нѣтъ, пусть лучше гибнетъ Эгле, гибнетъ и сама Литва»... Эта нерѣшительность, эти переходы изъ одной крайности въ другую оканчиваются чѣмъ-то въ родѣ гаданья или вытягиванія узелковъ: «спасите вы его, о боги, родные или
